Способная на безумства с умомпарадокс, объяснимый генетически,Лиза в тот же день разыграла трогательную сценку из повести в журнале «Юность»: бедная девочка, влюбленная в бедного мальчика, будущий прообраз Алеши, тиран-отец из «Домостроя», не понимающий в порывах ни шиша... Зрителисоседи по черноморской хатке, студенты-молодожены из Ужгородаразинули доверчивые рты. С утра до вечера скакали студенты по горам, это называлось «активный отдых», Лиза якобы с ними. Свободу Лизе Мещеряковой! Тиран, несмотря на упорный внутренний голос, спасовал, как всегда пасовал перед вечной настырной женственностью.
Иван Александрович активный отдых не признавал. Они отправлялись на его машине со смешным названием «пежо» куда глаза глядят. Последние дары скудеющего моря: свежая кефаль и копченая камбала в рыбацких притончиках«И нам ли горевать, что все идет к концу?»говорил Иван Александрович.«Все только начинается!»; спелые плоды на базарах: и виноград, и дыни, орехи и персики. Валялись весь день в каком-нибудь дичайшем, сладчайшем уголке и ничего не делали. Таврика, Таврия, Тавридазолотой звук бессмертной эллинской речи, сон, в котором остановленное мгновение длится и длится и кончится только со смертью. Но ведь смерти нет? Но в саду, в раю блуждала странная тревога, тень тревоги, тень тени, не омрачая, а лишь подтверждая белый свет.
Случалось, папа заявлял: «Хватит, совсем измоталась. Сегодня идешь с нами». Лиза сидела на плебейском пляже, незаметно наблюдая за писательской средой. Он, не дождавшись ее в машине, уже там, за проволокой, курит, смеется обаятельно в окружении мужчин и женщин. И каких женщин! Хочется ей туда, за проволоку? Ей хочется плакать, она с разбега ныряет в соленые слезы и плавает до изнеможения. Ладно, ладно, она поступит в университет и еще не то им всем покажет (что покажет? не тозабавный оборот). И завтра к нему не пойдет, и послезавтра, и вообще никогда не пойдет: она ему не нужнаи он ей не нужен.
Однако зачем-то она была ему нужна, и рай продолжался. Вернувшись с пляжа в свою выбеленную, раскаленную жаром каморку (девять рублей за сутки), провинциалы обмерли. Колыхалась марлевая подсиненная занавеска, ворох пунцовых роз возлежал на подоконнике. «Тут что-то не так!»сказал Вася, а женщины словно обезумели: непонятно (понятно!), но прекрасно (прекрасно!). Допрос хозяйки, капитанской вдовы, и трех отпетых ее отпрысков ничего не дал, лишь младший малютка исподтишка подмигнул Лизе.
«Тут что-то не так!»согласилась она про себя. Лиза считаладитя современное, но невинное,что про «это» знает все. Но откуда ей было знать про Эросадемона страсти, может быть, самого мучительного из демонов, уязвляющего все существо, саму жизньмогучего мстителя грехопадения? Она узнает. Пока же детское, нетполудетское заблуждение: женщина нужна мужчине для наслаждения, а сама, бедная, терпит для продолжения рода. Лиза терпеть не намерена (может быть, потом, когда-нибудь), и для нее облегчением было (и легкой обидойс каждым днем все обиднее), что Иван Александрович женщину в ней в упор не видит. То есть не лезет с поцелуями и объятиями, избегает прикосновений и намеков, одним словом, не пристает. Чего нету, того нету. А что есть? Загадка, усмешка в темно-серых, почти черных глазах.
«А почему вы наблюдали за мной всю неделю?»поинтересовалась она при случае. «Со скуки».«А почему вы захотели скучать именно со мной?»«Потому что ты хорошая девочка».«А почему я хорошая?»«Потому что не задаешь никаких вопросов».«Не надо задавать?»«Делай, что хочешь,все хорошо».
Пожалуй, стоит привести их диалог (драгоценнейший, переживаемый в памяти дословнокаждое слово, взгляд и жест), чтоб добросовестно разделаться с последними школьными каникулами и перейти к настоящему. Время не ждет. Ребята уже прибыли в Москву, задребезжал телефон в прихожей, и Поль, одушевленная гневом и страхом, сказала: «Ошибка»и все устремилось к развязке.
Одинокая бледная звезда стоит над Святой горой, контрольно-пропускной пункт контролирует и не пропускает, рядомудобный провал в крепостной ограде, через который Лиза проникает в приморский сад творческого Союза. Какие названияиз таврического мира: кипарисы, миндаль, тамариск, итальянские пинии и белые акации и розы, розыблаженные, благоуханные заросли и безропотные фонтанчики. После группового плотного ужина сад перенаселен, совершают вечерний моцион инженеры человеческих душ с женами и без, иные творятинженерят, иные дожидаются «Смерти на станции» (кошмарное двухсерийное убийство зарубежного происхождения), беспечные пока дети играют на лужайках и песчаных дорожках, на неведомых дорожках, где следы невиданных зверейискательных собак местной корявой породы.
Рай перенаселен, любопытство мучает, но не оставляет и страх, странный, не имеющий реальных оснований: так ребенок боится оставаться в темной комнате. Вот его кроватка, и шкафчик, и плюшевый серый волк на коврике, его ласковый дневной мирокне бойся, малыш,мир беспредельный, искаженный ночным бесовским страхом. С годами это проходит, уходит в глубинные слои подсознания, иногда всплываетв горе, в болезни, в покаянной молитве, в творчестве,чтобы напомнить о бездне и о звезде.
Однако Иван Александрович не походил на ночного монстра. Он сидел на скамейке под акацией, удивительно молодой, американизированный с головы до ног, из супербоевика. Она подошла и заговорила быстро, робко:
Я сказала папе, что иду с соседями на «Смерть на станции».
Мы туда не пойдем.
Тогда, может, на литературный вечер? Возле столовой объявление.
Боже сохрани. Волошина я наизусть знаю, а слушать, как дамы и вундеркинды его коверкают,мочи нет. Годы не те. Прошу!Он хлопнул рукой по скамейке, Лиза, обмирая душою, села рядом.
Так что же мы будем делать?
А ничего. Вам не кажется... впрочем, можно на «ты», ведь паспорта нет пока. Так вот, тебе нравится ничего не делать?
Нравится.
Так и думал, что мы сойдемся.Он втянул ноздрями воздух.Французские духи. У мамы стянула?
Ну и что?
«Же ву зе». Ассоциируются у меня с женой. Знаешь, как переводится?
«Я рискну».
Правильно.Он взглянул прямо в лицо, засмеялся, но глаза не смеялись.Никакого риска, не бойся.
Она выдержала взгляд и смех и ответила небрежно:
А я и не боюсь. (Он взглянул пристально.) Ну... боюсь, боюсь... да, правда.
Меня?
Нет. Не знаю.
Тогда, может, разбежимся?предложил он вскользь, и детская гордость вспыхнула в ней.
Пожалуйста!
Оба не шелохнулись, Иван Александрович закурил и сказал:
Морем пахнет.
Вы любите морс?
Ничего я не люблю, просто напоминает детство. Мы вроде условились на «ты», хотя... я ведь постарше тебя буду, годков на двадцать пять.
Значит, вы старше папы?поразилась Лиза.Ему сорок.
А мне сорок один.
Вот бы не дала!
Я б сам не дал. Семьдесятсамый подходящий для меня возраст.
Не выдумывайте!Она повела рукой, будто отталкивая несуществующее и несущественное,ее собственный своеобразный умоляющий жест; он оценил его и улыбнулся.Вы слишком молоды.
Слишком? Что значит слишком?
Ну, не как все... не как папа, например. Не по годам.
«Каждый молод, молод, молод, в животе чертовский голод. Будем лопать пустоту...» Нет, это дрянь. В такой вечер требуется нежность, правда?
Что за нежность?
Например. «Скажи поклоны князю и княгине. Целую руку детскую твою за ту любовь, которую отныне ни от кого уж больше не таю».
Что это?закричала Лиза.Как хорошо!
Не слыхала? Бунин.
Бунин писал рассказы.
И стихи. Этоперед самым бегством из Одессы, девятнадцатый год.
Бегство?
Эмиграция. Ты представь: замерзающий декабрь, наступающий террор, и«ты странствуешь, ты любишь, ты счастлива...». Из цикла «Молодость».
Сколько ж ему было тогда?
Неважно. Сорок девять.
А в настоящей молодости он жил у нас на Черкасской. И табличка есть.
Верно. Бунин из ваших мест.
«Скажи поклоны князю»как странно, да?
Галлицизм. По-стародворянски.
Иван Александрович, вы все знаете.
Кое-что.
Все. Откуда вы?
Оттуда же, из тех же великорусских мест.
Правда? Значит, мы земляки?
Значит, так.
Но ваше детство прошло ведь у моря?
Аж у океана. В Шанхае.
Но это Китай?
Он самый.
И что вы там делали?
Да ничего особенного.
Вы ели трепанги?
Господи, чего мы там не ели... когда было что поесть, разумеется.
Вы голодали?
Детка, да мы просто процветали по сравнению с тем, что здесь творилось.
Вы имеете в виду...
Мировую революцию со всеми вытекающими из нее подробностями. Когда и там началось, мои надумали бежать в Аргентину.
А вы сами?
Я-то молодой был, дурак. Только Россия. Благословение деда. Матушка Русь.
Вы жалеете?
Ни о чем и никогда,ответил он отрывисто и резко.По заслугам и честь.
Как это?
Да так, вообще.
И дедушка вернулся?
Вовремя умер, еще за кордоном. А то матушка-Русь показала б ему кузькину мать.
За что?
Махровый монархист. Колчаковец. За убиенных Романовых до конца свечки ставил и поклоны клал. Впрочем, и за славу русского оружия во второй мировой. Все совмещается.
Совмещаются несовместные русские миры, белогвардеец благословляет близких на возвращение и молит Бога о спасении России... Лизе впервые пришло в голову, что на все можно посмотреть и с другой стороны, не менее реальной: вот внук колчаковца, а на детской Черкасской жил Бунин, написавший «целую руку детскую твою».
И вы вернулись?
Как видишь.
Когда?
В пятьдесят пятом.
И как вам тут?
По-разному. Привык. Втянулся.
А родителям?
Они умерли.
Жалко.
Тебе жалко моих родителей?
Да. Нет, не знаю. Вообще все жалко.
Не стоит. Это чувство опасное и может далеко тебя завести.
Далеко завести, на шанхайскую улочку, в глинобитный домик (хижинуэмигрантский вариант помещичьего гнезда). Дед-полковникчлен непримиримых комитетов. Отецжурналист, редактор «Освобождения», которое то прогорало, то вновь полыхало в отчаянии и надежде. Может быть, за все ответит внук?
Завести в далекое, чужеземное детство с Георгием Победоносцем в красном углу и придворной именной шпагой на персидском плешивом коврепервые младенческие видения: шпага пересекает, словно отсекает, голову турку, курящему кальян в басурманском раю. И еще: ежевечерний дедушкин пасьянс, строгий магический беспорядок червонных и черных пятен, обольстительных двухголовых фигурок-отражений. Коварные пики: тузнечаянный удар, семеркак слезам, дамавоплощение зла. Соединенные (не приведи, Господи) роковым образом вместе: дама, семерка, тузсулят смерть. «Дедушка, а у Пушкина: тройка, семерка, туз».«Александр Сергеевич в этом понимал толк: дама обходит семеркуи дела у Германна швах». И еще: мамина машинка «зингер»основа семейного бедного процветания. На черном лоснящемся бокуизумительной красоты золотой грифон: языческое чудовище, крылатый лев с хищным орлиным профилем. Сегодня «зингер» молчит, грифон покрыт суровым чехлом. Светлое Христово Воскресение. Ванечка с дедом собираются в церковь.
В церковь?.. Ах ну да, вы ж были маленький.
Разумеется. Теперь меня туда не затащишь.
Понятно. Вы ведь живете у нас и верите в человека.
В какого человека?
Ну... в Человека вообще.
В этого верю. Он еще наделает дел. А ты? Тожевообще?
Лиза засмеялась.
Как-то глупо все звучит,задумалась и спросила:Выходит, я вообще ни во что не верю?
Так не бывает. Ты веришь, что Бога нет?
Наверное. Верю.
Вот тебе и вера.
Какая ж это вера? В ничто. Я не хочу.
Все не хотят. Поэтому «ничто» подменяется, например, человеком. Только не «вообще», а вполне конкретным человеко-богом, за которого хочется отдать жизнь.
А мне не хочется.
Экая ты привереда. Подмен много. Вот тебе на выбор: иссякнувший Христос или гедонизм...
Что такое «гедонизм»?
Наслаждение сиюминутным.
Как-то слишком откровенно.
Пожалуйста: жертва во имя светлого будущего.
Это будущее мне еще в школе надоело.
Кстати, о школе. Тебе пора. «Смерть на станции» окончилась.
Действительно, ночной сад внезапно вспыхнул голосами.
Как не хочется!
Не хочется? Понравилось ничего не делать?
Ужасно!
Первейший из русских гениев стоит, смиренно склонивши голову перед племенем младым, незнакомым. Предзакатная пятница, и племя кишит, размножается, чадит, визжит автомобилями, спускается в подземелья и сбирается в очереди, промышляет фарцовкой и травкой, и девочками и мальчиками, целеустремленно торопится в ничто, а то положит цветок у подножия, но еще сияют июльские небеса и до заката есть время.
Прежняя сложная смесь тревоги и радости поднимается в душе, и подходит он.
Кажется, ты выросла.
Уже совсем большая.
Да ну?
Так что ж мы будем делать?
А ничего.
2 сентября, вторник
В окне шевелилась береза, отдыхали глаза в зеленом шелесте и голубых прогалинах. Я будто видел дивный градотражение любимого моего города, но в неземном, нездешнем преломлении. Звон «сорока сороков», но не условных старорежимных, взорванных и свергнутых,тысяча шестьсот полновесных звонов плыли над преображенным Садовым кольцом, и безобразные дома не казались безобразными в этом звоне еще и потому, что сады цвели. Воды взломали тяжкий гранит и светились до донышка, мосты восстали крутыми арками, зацокали всадники, и почти исчезли памятники. Нет, кое-какие деятели еще стояли, но Пушкина, например, не было. И я понял, что поэт жив.
Все это я увидел в березовой листве утром и по привычке хотел записать (дрянь-привычка, но иначе не освободишься от звука и образа). Однако бумаги и ручки у меня с собой не было. И вообще я притворялся: град-то я видел (вспоминаязвук и образ всегда приходили как воспоминание, а я просил беспамятства), видеть-то видел, но жил в другом, темном и подавленном (и также нереальномобратное, подземное отражение того же града: «Из бездны взываю...»). Необходимо обольститьобойтифрейдиста или Любашу и получить свободный доступ к снотворному, иначе я долго не протяну. Глаза и мысли воспалены бессонницейбесценный когда-то дар: именно ночь и одиночество освобождают силы для молитвы и грехатого самого состояния, что зовется творчеством.
Тут я не увидел, а почувствовал, что давешний странный человек в палате и смотрит на меня.
Доброе утро, Дмитрий Павлович,сказал он (худой, седой, подвижный, как огонь, старик).
Кто вы?
Ваш сосед.
Никогда не видел.
Ядальний сосед. Помните дачи по дороге к озерам, кооперативные? Один сарайчикмой.
Все это было обыкновенноно тем более странно. Старик огляделся и сел на табуретку.
Сегодня я располагаю временем, а вчерапроститеторопился на последнюю электричку перед перерывом.
Кто вас ко мне послал?
Алексей. Наш общий знакомый.
Что за... А-а, Лизин приятель.
Он.
Но как он узнал?
Вы ведь оставили на даче записку, что идете в больницу.
Да с какой стати он... Понятно. Он приезжал на дачу по чьему-то поручению.
Совершенно верно. Прочитав вашу записку, он связался со мной, благо я тут под рукою, а сам уехал обратно в Москву, продолжая исполнять поручение.
Когда все это происходило?
В субботу вечером. Я пришел в Никольскую в воскресенье, но вас тут еще не было.
Мне хотелось бы повидать его.
К сожалению, невозможно. Вчера их курс угнали на картошку.
А, черт! Мальчишку я б наверняка обошел, со стариком справиться труднее (голубые глаза как будто видели мой утренний град). Тем не менее я продолжал простодушно:
В сущности, я бы хотел видеть жену. Вы не знаете, где они?
Пока нет.
Пока?
Я сейчас как раз этим занимаюсь.
В таком случае, могу я рассчитывать на вас?
Разумеется. Сообщу, как только узнаю.
Благодарю.
Боже, какая учтивая беседа, два старомодных джентльмена, согреют туманный грог и закурят сигары перед камином. Слишком все легко, слишком. И тот добавил:
Сообщу при условии, что вы скажете мне, зачем они вам нужны.
Поговорить с женойэто естественно.
В палату вошла Любовь с орудиями пытки, подошла ко мне и сказала сурово: