Переворачивайтесь на живот.
Психиатр распорядился?
Не психиатр, а Борис Яковлевич!
Можно в руку?
Нельзя!отрезала Любаша. Господи, этой-то я чем не угодил? Покорно подставил заднюю плоть, слегка вздохнул (совсем не больно) и услышал:
Пункт 18г. В стенах этого заведения больным запрещается хранить огнестрельное оружие.
Я быстро перевернулся и сквозь темь в глазах уставился на старика. Что все это значит, черт возьми!
Что это значит?удивилась Любаша.
Инструкция, по которой больные должны лежать в больнице. В коридоре вывешена, над вашим столиком: золотые буквы по черному полю.
Нет, серьезно?Любаша так и покатилась, загрохотал Федор.Какой пункт?
18г.
Боятся, что перестреляем,объяснил дядя Петя.
Друзья мои во всем принимали живое участие, Андреич же спал как убитый после вчерашнего.
Любаша выскочила за дверь, очевидно, убедиться насчет огнестрельного оружия, старик поднялся со словами:
Что касается вашей просьбы, Дмитрий Павлович, обещаю приложить все усилия.
К чему?
Ко встрече с женойэто естественно.
Послушайте, чем вы вообще занимаетесь? Окромя добрых дел?
Я адвокат.
Вот так номер, чтоб я помер! Совершенно незачем вмешивать во все это ни прокуроров, ни защитников.
Погодите, погодите. Сядьте, пожалуйста. Вас кто нанимал?
Никто.
Так какого ж вы...
Должен кто-то кормить животных.
Так и кормите, а не лезьте... Прошу прощения, у меня нервоз. Так вот, в семейном деле посторонний человек, даже адвокат, может помешать, правда?
Еще как может.
Поэтому я прошу вас узнать адрес и ничего больше. Понимаете?
Понимаю. Вы боитесь, что я их спугну.
Кто вы такой?
Кирилл Мефодьевич.
Очень приятно. У меня складывается впечатление, Кирилл Мефодьевич, что вы не дальний сосед, а слишком близкий, коммунальный. Давайте разойдемся по-хорошему: я вас не знаюи вы меня не знаете.
Во-первых, я вас знаю.
Ну, что там болтал этот мальчишка...
Он не болтал. Я вас знаю по «Игре в садовника».
Ага, таланты и поклонники. Все разрешилось банально.
С этим покончено.
Так ли?
Светлые глаза поймали меня. Нет, определенно, он был в моем нездешнем граде.
Так ли?повторил Кирилл Мефодьевич и добавил:Во-вторых, я знаю о Вэлосе.
Передышка кончилась, я вступил в борьбу и спросил:
А в-третьих?
Вот и поглядим, что за третье из всего этого сложится. Борис Яковлевич рассчитывает на уколы...
И на тесты,вставил я.Имеете вы тягу к убийству?
В наступившей проницательной паузе отозвался дядя
Петя:
Имею,сказал он.
Кирилл Мефодьевич встал:
Пора кормить. Скучают, Дмитрий Павлович, по хозяину. Арап, Милочка, Патрик, Карл и Барон. Правильно?
Да,я почти растрогался.В моем кабинете на чердаке в «Истории Государства Российского» возьмите двадцатипятирублевку
Как-нибудь сочтемся.Странный человек подошел к двери, обернулся, улыбнулся.Не сбегите только раньше времени. У вас есть родители?
Пока не надо их беспокоить.
Ну что ж. Петр Васильевич, Федор Иванович, всего доброго.И он ушел.
Во!удивился Федор.Всех знает. Чего ему от тебя надо?
Доверяй, Палыч, но проверяй,предупредил дядя Петя.Потом не расплатишься.
Я натянул голубой халатик на голубую пижамку (детство, отрочество, в людях), переждал головокружение и отправился в коридор проверять пункт 18г. Над Любашиной головкой в белоснежной шапочкезолотым по черному: «В медицинском учреждении хранение холодного и огнестрельного оружия строго воспрещается». В какой головке родилась эта инструкция? Однако ее рождение реабилитирует Кирилла Мефодьевича, возможно, шутку я принял за криминальный намек, возможно, на чердаке и в бабушкиной тумбочке адвокат не шарил?
Любаша делала вид, что меня тут нету.
Сжальтесь надо мной.
Она вздрогнула.
Что такое?
Потерял сон.
Почему?
Нервы.
Обратитесь к Борису Яковлевичу или вечером к дежурной медсестре.
Но я выбрал вас.
В конце концов мы сошлись на пачке димедрола. Десять таблетокчетыре обморока часов по шесть-семь я себе обеспечил, а когда прятал вожделенную одурь в тумбочку, то рядом с неукраденным, неподаренным, неистребимым обручальным кольцом (воистину: закопай я его в землюотроет и принесет верный пес; утопи в местном прудувыловят и подадут на ужин в утробе костлявого бычка) в ящике увидел следующие знаки внимания: пять пачек «Явы», новенький поместительный блокнот и дешевую шариковую авторучку голубого цвета. Голубой период Дмитрия Плахова. Это, конечно, ондальний-близкий сосед и поклонник, подталкивает меня к созиданию. Покуда я грезил в березе, он подкинул оружие, впрочем, уже безопасное. Двадцать девятого августа в пятницу после «Заката Европы» (Никита) я отдался полному и окончательному отвращению к чистой (и исписанной) бумаге и чернильному слову, захлопнул тумбочку и пошел покурить в преисподнюю перед уборной, где в горьком дыму и горькой вони прятались от администрации сердечники, язвенники, почвенники и неврастеникисловом, грешники. Никто не прочитает про дивный град, звоны, сады и воды, про всадников и пустые постаментыникому это и не нужно.
А между тем забвения не было. Я помню себя рано, наверное, с года. Первый осмысленный толчок: я в кровати жду, когда бабушка поднимется с колен, ляжет, я прижмусь к ней и усну. С этого пробуждения все началось и не забывается.
Сегодняшние поразительные совпадениялегкие, мимолетные касания прошлого (где-то, в генах, я человек сентиментальный). Во-первых, мальчик со школьным ранцем на спине. Он сел на койку к Федоруотец гладил его по голове, мальчик отворачивался и смеялся,скинул ранец и достал оттуда узелок из белого женского платка: передачка для папы. В точно таком платке я возил в Милое игрушки и сухари. Игрушкинестоящая ерунда, для отвода родительских глаз, а вот сухари были нашей тайной. Не игрой, нетделом серьезным и подпольным. Сухари прятались в бумажные мешки и в тумбочку (отсюда«бабушкина тумбочка»). «Когда опять, не приведи Господь, начнется,говорила бабушка,вы не умрете» (как умерли ее пятеро сыновей и муж). Под «начнется» она подразумевала коллективизацию, хотя этого слова не знала. Я тоже не знал, а ощущал как всеобщую погибель, от которой нас спасут сухари.
Сергуня наизусть прочитал домашнее задание по «Родной речи». «Буря мглою небо кроет... и заплачет, как дитя»». Конечно, он живс такой бессмертной, в школе не положенной концовкой:
Выпьем, верная подружка Бедной юности моей.
Выпьем с горягде же кружка?Сердцу будет веселей.
Второе совпадениеопять больничная передачка, но не в узелке, а в черной потертой кошелке. В ней, наоборот, бабушка привозила из Милогои не сухари, а свежую зелень и яблоки. Маленькая старушка в черном (в глубоком трауре, хотя это немецкое словознак скорбикак-то нейдет к крестьянке) вынимала из кошелки оранжевые яблочки и шептала что-то дяде Пете, тот спросил с тоской:
Мария, как там мой лес?
Оказывается, дядя Петя заведовал нашим Никольским лесомвот оно, третье совпадение.
В пятницу я вернулся из Москвы в Милое, благоуханная ночь на крыльце закончилась сильным припадком. Зверье проводило меня до калиткия разорил для них холодильник,и потащился в больницу попросить таблеток каких-нибудь или уколов. Но напротив больничных лип и куполов через сжатое ржаное поле стоял наш лесстоял как рай на заре. Туда! В последний раз, в гущу, в чащу, в поляны к земле, в возлюбленные прозрачные тени... бурелом, чистейший ключ, к яблоне (говорю же: я человек сентиментальный). Родничок загажен, а возлюбленные тени... одних уж нет, а те далече (знать бы гдеи в упор в мерзкую плоть!). Все же я провалялся там под березами два дня в полусне, в полу-черт-знает-чем. Задохнуться б там насовсем, но: во-первых, у меня есть дело, которое я должен довести до конца. И потомменьшие братья, ведь я не предвидел знакомства со странным человеком. И опять потащился в больницу.
Дяди Петина тоска недаром: пустили слух, что через Никольский лес пройдет скоростная трасса. Удобное, четырехполосное, бетонное полотно. Куда пройдет, в какую мертвую зону? Родина-мать, тебя насилуют кому не лень. Старик буйствовал, Мария молилась, Федор повторял в том смысле, что на наш век, дядя Петь, мол, хватит. На мой точно хватит, а со мной все кончится, разбегутся дрожащие тени, птицы, звери, замолкнут детские голубые голоса, воды оденутся в гранит, и град... все перепуталось, градом, садом, адом давно распорядились бесы. Несчастная мать и ее дети. Отец. Твой дар, Твой бесценный дар я называю воспоминанием. Ты позабыл про нас? Так возьми обратно все дары Свои, оставь нас окончательно и обеспечь забвением. Не берет, не оставляет... Не позабыл? Тогда я распоряжусь сам, приму две таблетки димедрола и уйду... не туда, куда хотелось бы. Сон явится продолжением бессонницы, бессонницапродолжением сна. И так до самой смерти, котораяне исключенотоже продолжение здешнего беспокойства. А ведь я не прошу Тебя о вечности... Блокнот с авторучкой как-то сами собой очутились у меня в руках, и я записал: «Не прошу о вечностивсего лишь о передышке. Дай пройтись по дивному граду сквозь звоны к Никольскому ключу, встретить мальчика с узелком в школьном ранце и бабушку (Марию, Марфу) в черном и бессмертного поэта. И быть может, все вместе мы встретим взорванного Христа Спасителя». Вырвал листок, скомкал и выбросил в окошко.
Глава третья: К ВОПРОСУ О ПРАВЕДНИКАХ
Митин роман. «В утробе матери зародыш проходит животные стадии».«И в то же время одушевляется, возможно, еще в утробе».«Этого никто не может знать».«Никто. А если б знать! Тогда по аналогии мы раскрыли бы, как и в какой момент эволюции зверь явил собой человека. Промежуточное звено не найдено, в нем вся тайна».
А если тайна в том, что промежуточного звена не было? Было мгновение и катаклизм в день Шестой. Зверь выпрямился, взглянул в небо и сказал свое первое слово. А потом? Опять волчьи стаи?.. Что ж, если был момент явления человека в звере, значит, был и момент его паденияотражение непостижимой запредельной катастрофывосстание Люцифера. Момент высшего своеволия. И как в крайних пределах, так и в наших, местных, соблазном явилась воля к власти. Ее сверкающий символ утвердился в Предании, а не в Писании«царское» яблоко, так называемая золотая держава в левой руке земного кесаря. Драгоценное яблоко висело в древесных бликах добра и зла, а в вечной листве шевелилась трансцендентная тень. Человек поклонился зверю, переменился физически, небеса помутились, слово стало забытой тайной, мировая история двинулась в крестный путь. По аналогии: моменты непрерывно повторяются, отражаются, уходя в зеркальную запредельность. Звереныши в материнской утробе вдыхают душу, становятся детьми, потом взрослыми, забывают, играют в смертные игры, но временами глядят в небо, ищут знак, ловят звук, складывают буквы.
А яблоко, алое и девственное, было так прекрасно, что они и без змия не удержались бы и попробовали. Замысел Творца«И станут двоеодна плоть»исказился в своеволии твари, произошел разрыв, двое стали в муках утолять свое единство, рождая третьего. Этим мгновением оргазма человечество утолялось, не утоляясь, тысячелетия. Грядет Голгофа, искупление греха, Распятый напомнит о любви духовной: легкий чистый отблескоткуда он падал, из каких лучезарных сфер? И станут двое одна душа, один дух?
«Не выйдет»,шепнет зверь-змий. По земной, искаженной после грехопадения логике духовное единство тотчас вступает в борьбу с плотским: дух стремится к вечности, плотьк саморазрушению. Ведь и в лучезарные моменты любящие закрывают глаза, чтоб не видеть себя и друг друга, и тянет едким сквознячком откуда-то из подпола. В ветхозаветном начале мирских начал нас крупно надули: мы отдали тайну за властьи попали в энергичные лапы; райский сад мы отдали за его слабый дрожащий отблеск, который называем любовью; свободасколько угодно, выбирай, преодолевай, борись, ведь и за гордое своеволие наше мы получили награду: непостижимый зияющий ужас в конце путисмерть!
В полдень в саду напротив калитки сидела Милочка, дожидаясь хозяйки. Остальные томились вокруг да около. Их было пятеро: три собаки и два кота. Преданная семейка-свора образовалась постепенно. Милку, пушистую, белоснежную с черным накрапом лаечку, Митя подарил Поль. Золотисто-черного высокого красавца Арапа (восточноевропейскую овчарку) приобрел для себя. Патрик, оказавшись вскоре Патрицией, явилась на дачу этой весной, еще с голым брюшком; в профильслегка искаженный скотч-терьер, жгуче-черный жучок. Карлуша, сын покойной Иоси (матерый кот, разбойник околотка), привел своего сынишку Барона. Две серые тени прошмыгнули по улице, подлезли под забор и одинаково беззвучно замяукали, замерцали изумрудными глазками: «Дай минтай».
Все пятеро были ворами и бездельникамикаждый на свой лад. Карл промышлял преимущественно у соседей, подросток Барон не гнушался и в собственном доме. И Арап, случалось, проводил острой мордой над накрытым столом: тарелки пустели. Милочка, дама нежная и нервная, кушала очень мало, избранные кусочки, но любила обследовать не свои миски. Наконец, Патрик пользовалась всем у всех.
Коты, по обычаю, погуливали, регулярно забегая домой закусить и убедиться, что все тут по-прежнему принадлежит им. Загул, закуска, освежающий сон, ласка. Но чу! Дачная улочка издали оживает: нестись к калитке, чуять шаги и голоса, родной дух, прижиматься всем дрожащим от счастья тельцем к коленям, слезно сопеть и отталкивать друг друга. Хвосты метут воздух; коты поодаль, выгибая спинки, поют в ожидании своей очереди. А если чужестранец посмел потревожить серебряный колокольчик? Враг. Окружить, растерзать, а понадобитсяотдать жизнь за любимых. Впрочем, это игра воображения: все пятеро отличались добротою с редкими порывами к убийству. Жертвоприношения (крыса, мышь, лягушка или нечаянный птенчик) складывались у ног для доказательства своей полезности в хозяйстве. Хотя ни в каких доказательствах зверюшки не нуждались, они жили любовью и любили как умели: самозабвеннопсы; котыс достоинством, на равныхсвоих дорогих друзей Митю и Поль. (Сельская идиллия возникает в этой главепусть так, ведь все уже в далеком прошлом.)
Вот дачная улочка оживает, далекие шаги... ближе, ближе... уши торчком, глаза горят... нет, не она! Однако шаги приближаются к их калитке. Неужто враг? Лиза с Алешей вошли в сад.
Юным влюбленным было что рассказать друг другу, поэтому всю дорогу до Милого они молчали, якобы любуясь летящей стремглав средой из окна электрички. Рассказать о памятнике Пушкина? Нет, нет! О первой московской ночи в общежитии? Она вспоминала темные глаза и речи, он помнил смутно. Гудит головушка. В эту ночку хрипел Высоцкий о конях привередливых над бездной, лилась-переливалась в молодые глотки дешевая студенческая «Гамза», и Алеша вкусил запретное, вполне доступное удовольствие, ночерт-те как, даже лица не запомнил. Головокружительная легкость, пустота падения и мерзкое беспамятство. И еще: новый взглядна Лизу, на все, на жизнь. Взгляд удовлетворенный, но безрадостный. Да ладно, переспали по пьянке, нормально: надо же когда-то начать (в материнском полуподвале Алеша всякого навидался, о чем Лиза и не подозревала). И все же: почему такбез лица и без радости?
Собачий вихрь налетел, будто бы нападая и ярясь. Из дома крикнули: «Фу! Свои!» Арап с Милочкой признали Лизу, и Патрик вслед за ними вроде тоже признала. А парень? Зверье внутренне раздваивалось, поскуливало и порыкивало в недоумении: враг или друг? На крыльцо вышел хозяин и прекратил безобразие.
Худой, высокий, длинные темно-русые волосы, светло-серые прозрачные глаза, похож на студента. Настоящий студент в потрепанных джинсах, и детская улыбка к Лизе. Страшный Суд? Старинные книги в ночном дворце? Что-то не верится. Алеша почувствовал разочарование, а Лиза взвизгнула и бросилась дядьке на шею.
После объятий и знакомствасобаки ходуном ходили, хороводы кружили, одобряя,поднялись на веранду и сели в плетеные кресла у овального стола; стекла в узких переплетах сквозь тюлевое кружево, вышитая скатертьвсе тут было ветхим и крайне привлекательным. (Эта ветхая роскошь поразила Алешу еще утром, когда он заехал за Лизой в декадентский дом. А библиотека? Богачи!) Богач закурил, Алеша поддержал, Лиза спросила с непонятным пылом:
Ну как ты, Митенька?
Превосходно. А ты?
Я тоже.
И они засмеялись незнамо чему. На веранду явились серые коты, вспрыгнули на вновь прибывшие колени и запели сладко.
У вас новые лица.
Патрик и Барон. У тебяБарон, а у вас Карл.
А Поль где?
В магазин ушла за минтаем. Но ты, Лиза,я в восхищении!
Правда?
Правда,повторил хозяин, взглянув на Алешу.
Что-то есть.
Все есть.
Да, все при ней, вяло согласился Алеша про себя, нослишком ребенок, школой отдает, Черкасской, в классики с ней играть. И этот чересчур беспечен и обеспечен... по каторгам, по эмиграциям и психушкам, мятежники, зэки и скитальцывот что такое двадцатый век; только так: творецотверженный.
У вас книги выходили?
Выходила.
Понятно, какие книжечки у нас выходят. Деньги нужны. Одну ораву эту прокормить! Котов уже сморило на коленях, собаки заглядывали в отворенную дверь и прислушивались.
Итак, университет?продолжал Митя.Люблю отчаянных.
Про что книги-то?не унимался Алеша.
А, сам, отчаянный, поступил и кончил.
Да так, пустяки.
Не ври! Не верь.
Честно, ерунда.
Зачем тогда писать?
Для денег.
Да врет он все! Не видишь, что ли?
Так зачем?