Для славы.
Слава есть?
Нету.
А деньги?
Тоже мало.
Тогда зачем?
Алеша завелся в гневе, что его не принимают всерьез, тем более и беспечное обаяние хозяина начинало действовать; Митя защищался небрежно, как вдруг ответил невразумительно:
Наверное, для выяснения отношений.
С кем?
Наверное, с Богом.
Ничего себе претензии!
У вас с Ним личные отношения?
У каждого личные.
Собаки разом прыснули с крыльца, как будто все стало ясно, вопрос исчерпан, и понеслись к калитке. Она отворилась, Поль приближалась по кирпичной ржаво-пестрой дорожке меж одичавших розовых кустов и золотых шаровбесчисленных маленьких солнцв окружении восторженных друзей. Те повизгивали и подпрыгивали, принюхиваясь к ее вязаной сумке. Карл на Алешиных ногах энергично потянулся, пробуждаясь. Алеша пробуждался вместе с ним. Вчерашний страх на вокзале невнятным предупреждением прошел по сердцу, Алеша пожал плечами и отвернулся, словно ослепленный, словно это было уже когда-то: по саду шла женщина в разноцветном сарафане, и древесные светотени играли на ее загорелом лице переменчиво-ярко и потаенно.
Начинался животный пир, смешались в кучу звери, люди, потекло густое варево из огромной закопченной кастрюли. Здоровые, упругиешерстки лоснятсязвери и зверьки заходились в волнении, котики облепили не ихнюю кастрюлю и ныли обделенно, как сироты; собаки толклись бестолково, вмешиваясь в чужие миски. Царь природы пригрозил половником, природа рассеялась поблизости. «Можно!»слово-выстрел, каждый ринулся к своей доле. «Дамы» отвалили от порций очень скоро, Арап ел-ел, но тоже не доел, коты уже забавлялись минтаевыми хвостиками, словно это были мыши. Едальный ажиотаж был наполовину игрой (мне якобы не дают, я якобы отнимаю), имитацией борьбы за выживание, хищной вольницы, где каждый кусокс бою, кровью и смертью, а не из ласковых рук.
А мы? Обедать или гулять?спросила Поль.
Гулять!хором отозвались Лиза и Алеша, а собаки совсем обезумели. Прекраснейшее слово, отголосок волчьей свободы. Гулять! Энергия инфинитива, веселое напряжение мускулов, лесная охота, переполненная запахаминезримыми знаками проскакавшего зайчика, вспорхнувшей бабочки, взметнувшейся по стволу белки. С глаголом «гулять» могло сравниться, даже превзойти по силе чувства, лишь прилагательное «хороший». «Арапушка хороший», «Милочка хорошая», «Карлуша хороший»как объяснение в любви. Этим словом, нежной его интонацией, можно прервать кормежку, утихомирить схватку, пробудить ото сна. Для полноты счастья и взаимного понимания надо, приговаривая, почесывать за ухом, или доверчиво подставленное брюшко, или под мордочкой, где брыли переходят в богатую опушку. «Арапушка хороший!»звериная морда размягчается влагой глаз и ноздрейне слезы ли это души? Слово, прикосновение, единениене намек ли на невозможный уже рай, на Божий промысел о мире сестер и братьев, где миллионы беспомощных «меньших» не волокут на живодерню, на пытки вивисекций во имя гуманизма науки; не отстреливают из ружей и автоматов; где деревья, цветы и травы не идут в жвачку, в топку, в бездарный книжный мусор, а живут чудесными пришельцами из сада небесного, а чистые воды отражают небеса? Промысел исказился, живые живут трупами.
Два озерадве полноводные голубые чаши вровень с зелеными берегамиотражали небо и полет ласточек. В ослепительном просторе золотых и розовых, ржаных и гречишных полейдалекие купола в липах, сельцо Никольское со столетней, земской еще больницей. Дальшеберезовая роща, с которой начинался одноименный с селом лес. Родимая подворотня и подвал с пьяной материнской истерикой и ночка без лицабездна с конями привередливыми... Да была ли она?подумалось вдруг, но память плоти ответила безошибочно: была. Да черт с ней! Вопрос в другом: как совместить подвал и простор? Разрыв логических связей, единственное достижение двадцатого века, вносит в действительность элементы абсурдатак возник сюрреализм (сверхреализмпопытка преодолеть или, напротив, углубить этот разрыв сверхчувственным, подсознательным путем; то в литературе, а в «жизни» мы так и живем в сверхреализме), о чем Алеша слыхал смутно, однако ощущал остро: разрыв, абсурд, изъян даже в этом классическом пейзажерусском раю.
Странно,заметил он, имея в виду изъян,крестов нет, а церковь как новенькая, купола позолочены.
Эти странности под охраной государства,сказал Митя и рассказал чудесную историюсюрреалистическую сказку.
Никола-на-Озерках простоял почти пять веков, перестояв Смуту, Никона и Петра, и Екатерину с Вольтером, и Маркса, вплоть до ленинизма; зажигались лампады, творились молитвы, сбирались нищие на паперти, крестьяне крестились на колокольный звон и всем миром правили Пасху, покуда комсомольцы не поскидали кресты. Но Никола выстоял. А обветшавши вконец, народный чудотворец сотворил чудо. Для этого ему понадобилось вызвать из Штатов тамошнего богача, сына сбежавшего барина. Старик сын поклонился могилам, прослезился и начал действоватьдаром, что ли, революция стряхнула Обломова с дивана?
А что в том плохого?насторожился Алеша.
В чем?
В лежании на диване.
Ничего. Наоборот. Лежали, чувствовали вину перед народом и двигали русскую идею.
Тем не менее американская биржевая хватка позволила совершить невозможное: встряхнуть власти на ремонт, за конвертируемую валюту, разумеется. Валюта пошла куда надо, но какие-то рубли по-честному выделили. Впрочем, Никола Чудотворец расцвел только снаружи и без крестов, внутри в целях борьбы поддерживалась мерзость запустения. И все же (Митя не рассказал) в его пути к Никольскому лесу вошел свет куполов.
Они вошли в рощу и прошли разгоряченной душистой опушкой к Сиверке, запруженной плотиной. Здесь было их купание, в сторонке от туземного пляжа, где дачники сулили подать в суд на собак. Открылась потаенная поляна; прямо с кудрявой в березовых тенях травки ступаешь на песок в слоистые воды: парная теплыньи внезапная резкая свежесть, теплыньсвежесть, солнечные лучиподземные ключи. Струи чередовались, не смешиваясь, бросало то в мягкий жар, то в ласковый холод. Если усилить это восхитительное ощущение в миллион раз, в вечностьполучим прообраз дантовского ада, круги, где корчатся прелюбодеи, предатели и убийцы: огнь пожирающийхолод вселенских пространств. Но когда это еще будет (а с нами вообще никогда ничего не будет), и Алеша поплыл отнюдь не ночным грешником, а уверенно рассекая упругую среду. В голове прояснялось, прозрачная влага омывала пронизанное зноем тело, и с чувством физической чистоты и здоровья он приблизился к Лизе, покачивающейся на спине в середине упоительной пучины. Однако коснуться не осмелился («грехи наши тяжкие»), раскинулся возле, глядя в бездонное небо и помышляя: «А с Лизой было бы так же?.. А как же? Все одинаковы. Нет, с той проще...» Без лица проще преодолеть первый животный ужас и жгучую нежность. А как та явится, обретет облик и начнет качать права? Ах, простите, нечаянно получилось, я люблю другую. Какую такую-сякую? Никого я не люблю, одинокий волк. Стало чего-то жаль, а небо бездонно, как в школьные каникулы над Окой. Над Чугункойтак еще с дореволюционных первых паровозов называлась нынешняя городская окраина: высокий мост, песок, деревья. Лежишь на волне, глядишь в небо или считаешь мимолетные вагончики. Лиза спросила внезапнои тоже будто с сожалением: «Алеш, а помнишь нашу Чугунку?» Конечно, помнит, он только что вспоминал о ней! «Честно?»«Честно!» Их руки в воде коснулись, робко сплелисьи вдруг оттолкнулись, отпрянули ладони и глаза, взаимно и резкои оба понеслись наперегонки к берегу, чтоб движением унять зуд вранья.
Продолжая тему «собакадруг человека» (в этой главе от них не отделаешься, они следуют незабвенной шаловливой тенью, подносят палку, защищают от встречных-поперечных и выручают в неловкой паузе), необходимо запечатлеть и героическое начало. Итак, берег надвигался на юных невлюбленных в зеленом своем великолепии с облаками, кронами, бабочками и «дамами». Лиза с Алешей захохоталиисчезла неловкая пауза. «Дамы» неподвижно сидели по горло в прибрежной тусклой тине, задравши вверх морды; Поль укоряла их в трусости. Алеша засмотрелся на длинные, распущенные по воде блестящие волосы. Рыжие, с красно-каштановым лоском, темные и светлые пряди смешиваются в богатом, сложном, изменчивом узоре, зависящем от игры света, воды, от движения головы и плеч. Она сказала что-тоон не расслышал,отплыла подальше, крикнула с трагизмом в голосе: «Милочка! Патричек! Спасите!»и ушла на дно. Алеша дернулся, не сразу сообразивигра! «Дамы», как пробки, выскочили из тины, но не к Поль, а на травку, забегали взад-вперед, завопили к небесам, любовь и страхнестерпимая мука. Победила любовь. С видом самоубийц бросились собачки в реку и поплыли спасатьна диво энергично и быстро. Секундный сюжет затягивался, Алеша пробормотал:
Что ж она?
А, Поль отлично ныряет.
Она вынырнула метрах в десяти от рокового места, он перевел дух, «дамы» ринулись к ней; от плотины, обогнав Митю, изо всех сил спешил Арап; в сопровождении спасателей она вышла на берег и в изнеможении легла под березой.
Обратный путь по проселку босиком в упругой пыли; в редчайшем совпадении розовое облако стоит над розовым полем, но душа уже переполнена земным изобилием (ведь так не бывает, просто денек такой выдалсяземля захотела покрасоваться во всей своей погибающей красе), сладкой истомой ноет тело, и мерещатся какие-то невиданные яства, какие-то пиры... В общем, кушать хочется.
Митя с Поль впереди; остановились, закурили. Алеша жадно, вопреки истоме и голоду, наблюдал. Как хотелось, но что-то мешало воспринимать этих двух по отдельности: вот мужчина, вот женщина. Нет, муж да женатолько так. Единство, обусловленное семейной привычкой или... Не знаю, на языке завертелась народная мудрость: муж да женаодна сатана. В золотой день вошел сатана и подмигнул. Алеша высказался, чтобы избавиться:
Муж да женаодна сатана.
Это ты про них?
Так, поговорка. Они давно женаты?
Давным-давно. Наверное, с восемнадцати.
А почему у них нет детей?
Должно быть, не хотят. И так хорошо.
Да, Лиза подтвердила его собственное наблюдение.
Но я не понимаю. Если он занимается Апокалипсисом...
Чем?
Ну, Страшным Судом. Как ему только в голову пришло? Он тебе рассказывал?
Не мне, маме. Мама считает его чуть ли не гением.
Коготвоего дядьку?
Ну и что, что дядька!
Ладно. Что он рассказывал?
Понимаешь, я не помню, почти два года назад.
И он все пишет?
А куда торопиться. Ведь не напечатают?
Это само собой. Вот я и говорю: на мистику не проживешь. А они живут роскошно.
Алеша находился в том несчастном возрасте, который требует немедленной социальной экспроприации, гонит в «Народную волю», «Народную расправу», в «Черный передел».
Прям, роскошно! Все старье, родительское. Вообще они живут на переводы.
До сих пор родители деньги переводят?
Алеш, с тобой умрешь. Митя переводит всякие национальные романы.
С какого языка?
С какого дадут. По подстрочникам.
Что за штука?
Буквальный перевод, слово в слово.
А Митя что делает?
Все. Там ведь ничего не поймешь, я пробовала: ни-че-го. Вот из этого он должен сделать что-то понятное, книжку сделать, ясно?
И кто-нибудь читает?
Это никого не колышет. Главноедоговор заключить. А Митю ценят за стиль, даже просят выручить, если уж совсем никуда. Притом после него редактору делать уже нечего.
А этот что делает?
Правит и правит.
То есть неграмотные обороты?
Все, что захочет. Любое слово может заменить. Представляешь?
Черт-те что! То-то я текучку эту читать не могу: вся она одинаковая.
Мить!закричала Лиза. Митя и Поль остановились, дожидаясь.Вот Алеша считает, что вся современная литература одинаковая.
«В том, что Белинский жил когда-то, поэзия не виновата»,выдал Митя прелестную цитату.
Все засмеялись, а Алеша заметил:
Да ведь по нему и пошло: типичное в типичных...
Это Маркс, а учение его всесильно, потому что вечно.
Сто раз слыхал да кто просчитал вечность?
И не нужно, это у них религия, и вы правы: что у того, что у другогометод один и идея одна. Ведь и вправду одна? Другой не разрешено, и неслыханной жестокостью было б требовать от нашего писателя еще и думать: с непривычки с ума сойдет, сопьется, попадет в психушку, а на нем алименты, жены, он пожил и хочет пожить еще.
Да при чем тут вообще литература!
Она при всем, что творится в стране.
А в стране творится Страшный Суд?спросил Алеша напрямик и чуть не взвыл: острый осколок бутылочного горлышка поджидал его голую пятку.
Патриархальная пыль ало окрасилась. Произошло волнение; Поль присела на корточки, схватила его за ногу и приказала:
Арап, на!
Едва мелькнула, не успев оформиться, мысль о людоедстве, как Арапмедбратподлетел и осторожно полизал ранку.
Собачья слюна целебная,объяснила Поль и сорвала листок подорожника.
Все находилось под рукой, как в аптеке, будто Алешин ангел-хранитель слегка оплошал, но тут же спохватился. Алеша сел рядом с ней, с облегчением отдаваясь в нежные руки, и так бы просидел в неге пожизненно, но все быстро кончилось.
Она сняла бирюзовую косынку с головывлажные медовые пряди распустились («Ну что вы! Не надо! Обойдусь!»), перевязала ногу и спросила:
Дойдете?
Да ерунда, царапина.
Разумеется, ерунда, но благодаря ей Алеша проник в дачные недра, в старый дом в старом саду, в хлам эпох, тех самых эпох, чей сквозняк не выветрился из декадентского дома. И там, и сям жили иллюзии, голоса и тени недоживших и недоговоривших. И еще в этом хламе скрывался отнюдь не иллюзорный пистолет. Si vis расеm, раrа bellumХочешь мираготовься к войне. Победная латынь звенит как стих! Создатель парабеллума (8-зарядный, 9-миллиметрового калибра, образца 1908 года) был несомненным немецким романтиком. Другой романтикточнее, его полуразложившийся труп с развороченными внутренностямивстретился Дмитрию Павловичу в Галиции, в том полузабытом Брусиловском прорыве, который, однако, спас Францию под Верденом, мотавшуюся между фронтами Италию и заставил пересмотреть точку зрения Лондона на загадочные странности русской души. Одним словом, ослобонил Европу от немецкого романтизма, но не спас Россию. Так вот, в том прорыве поручик завладел трофеем и сохранил до лучших, то есть худших, времен. С восемью патронами можно стопроцентно рассчитывать на самоубийство.
Неизвестно, на что он рассчитывал, но с парабеллумом не расставался вплоть до ареста, в тридцать четвертом.
Осознанная обреченностьв полной мере, которая только и доступна человеку на земле. Философ слишком долго ходил по краю, испытывая терпение товарищей, таская как тень за собой классовую принадлежность не к тому классу, офицерскую защиту Отечества, трактат «Обожествление пролетариата» и правый уклон. Дмитрий Павлович не одобрял геноцид: интеллигент и мужик, исполняя «русскую идею» (однако вина осталась), теоретически обнялись на краю перед истреблением. Единение нациив смерти? Или в светлом будущем? Или поторопились с крестами?.. Ночной звонок, ночные шаги по лестнице. Отрадная молниеносная смерть. Он не смог, его искупление длилось потом семь лет и окончилось (окончилось ли?) на орловском рассвете.
Услышав звонок, уклонист кинулся в кабинет уклониться (все отрепетировано и подготовлено), Сонечка следом. Она не мешала и ждала своей очереди, но тут вошел сын. Звонок задыхался, стервенея; трое глядели друг на друга, прощаясь. Дмитрий Павлович сдался на пытки, достал парабеллум из письменного стола и приказал Павлуше спрятать на черной лестнице. «Может пригодиться,сказал он.И потом: требую от вас отречения».«Какого отречения?»«От меня».
Сын бросил пистолет в бочку с отбросами. Душок распада в укромном уголке в аду, товарищи покуривают внизу, карауля выход, помело наготове и бочкапредтеча послевоенной бочки, в которой внук подозревал нечистую силу; внука еще нет, еще тринадцать смертных лет до его рождения, эх, кабы взлететь и улететь отсюда к чертовой матери, но даже в детстве Павлуша, в отличие от Митюши, в нечистую силу не верил: бабушки не вынесли военного коммунизма и до тридцать шестого запрещены сказки как опиум. После обыска и ареста парабеллум из бочки переместится в Милое. «Может пригодиться», тем более что отречение не состоялось: философ не смог застрелиться вблизи близких; близкиепрослойка с «гнильцой»не смогли отречься от него.
Однако похождения парабеллума с Рурских заводов через закат Европы и восход новой эры еще не кончились. Сына простили, но ночной звонок, отцовский взгляд и склизкую черную лестницускрежет зубовный в запредельной тьмеон не позабыл и хранил пистолетик, ставший другом семьи, лично для себя. И даже проводив в прощальный путь самого великого и ужасного (ужас писателей, небезосновательныйБич Божий!), Павел Дмитриевич с немецким романтизмом не рассталсякак вдруг, в пятьдесят седьмом, «друг» исчез бесследно.