Все умерли: создатель, первый романтик Ганс Люгер и второйбезымянный, разложившийся еще до погребения, и третий, философ-уклонист Плахов, и четвертыйсамый главный, отнюдь не безымянный, по чьей задумке (ЧСВНчлен семьи врага народа) погибла Сонечка; Павел Дмитриевич получил пенсию, а семейный друг мирно прячется в Милом, только (повторяю справку: 8-зарядный, подходящего калибра, образца мирового безумия) патронов в стальной утробе не восемь, а семь.
Однако жизнь продолжается. Алеша как раненый проникает в дачные недра и лежит до обеда на очень старом, но чрезвычайно удобном диване, на вышитой крестиками (Красная Шапочка и Серый Волк) думочке и думает сквозь надвигающийся сон. «Самосон». Тихий снежок падает за дворянскими окнами, рано смеркается, старинную прелесть, которую некому оценить (те не доросли, эти переросли и привыкли), обретает уцелевший в борьбе с русским шовинизмом музейный хлам. «Перед вами диван, прозванный «самосон», на котором, по преданию, любил почивать Иван Сергеевич после обеда». Реплика недоросля: «Он почивал в основном в Европе». Гневный оклик классной: «Барышников! Разговоры!» Отповедь экскурсоводши: «Да, Тургенев подолгу живал за границей, но душа его оставалась в России».«На «самосоне».«Барышников, завтра приведешь мать!» А в несуществующем особнячке братьев Киреевских, где под одну протекающую крышу был собран цвет среднерусской равнины, бессмертный букет, классический венокдиванчик обретался, кажется, попроще, помельче, может, канапе, козетка, кушетка, словом, что-то лежачее, но неудобное, на изысканных ножках... Так сохранилось в детской памяти, и не проверишь, ведь славянофилов, стоявших на пути прогресса (Грановский, к примеру, уцелел), славянских братьев снесли для прокладки шоссе. Снесли, похоронный венок перенесли в особняк к Ивану Сергеевичу. И особняк самозваный, условный, охотник там никогда не жил, зато тут же, на Горького, бетонный буревестник на крепком насесте распростер крыла как утверждение сбывшегося грядущего, хотя эта птица сроду в наш город не залетала. Но вечный детский снежок остался, смешался в дреме с золотыми шарами и розовыми кустами в здешних окнах, распахнутых в сад, в низкой прохладной комнате с кремовым абажуром, желтым комодом, круглым столиком, покрытым бархатной вишневой скатертью, и ветхими креслами, и тайнойАлешу томила эта тайна,«самосон» понес его в золотой снег, зашептали смолкшие голоса, закружили минувшие тени, тяжко вспорхнул буревестник, отворилась дверь, и лакей сказал с порога: «Кушать подано».
Пира не было (то есть небывалых яств и вин), но пир продолжался. Когда он начался? Когда налетел милейший собачий вихрь? Или когда Митя сказал: «Наверное, с Богом», и она прошла сквозь светотени по ржаво-пестрой дорожке и бирюзовая косынка пропиталась кровью? Или когда розовое облако встало над розовым полем, а барич из Бостона позолотил купола? Когда слоистые струи, прекрасные, земные, омыли тело и собачки бросились спасать? Трудно сказать, но пир продолжался на веранде с зелеными щами, жареной рыбой, молодой картошкой и чаем с малиновым вареньем и неизменносытыми попрошайками у ног. Алеша ел, как серый волк, но тайна томила, и он сказал в пространство:
Читал я Апокалипсис, то есть начинал, и ничего не понял.
Как вам только в голову взбрело?отозвался Митя сочувственно.Попробуйте огурчик, прямо с грядки.
Спасибо. И может быть, я не глупее вас.
Так я тоже не понял.
Так пишете вы про это или не пишете?
Лиза, Лиза, сколько в тебе прелести, молчаливой, потаенной...
А что я такого сказала? Я просто сказала ему...
Мить, да объясни же детям.
Детям! Алеша взглянул на Поль неприязненно (взгляд со стороныпоследний взгляд; с тех самых пор и до конца он мог смотреть на нее только глазами души. Но Алеша пока этого не понимает. Вот сейчас, через несколько минутпоймет).
Да как объяснить? Кабы могне писал бы. Ну что я могу знать о Конце, когда и Начало нашетайна.
Тогда зачем писать?
А зачем жить?
Вот я и спрашиваю: зачем?
Не знаю. Каждому свое.
Каждому свое,повторил Алеша с тоской, и Митя уловил эту тоску.
Ведь мы как пароль повторили, а?
Какой пароль?
«Каждому свое»лозунг над входом в дантовский ад. Даже символично... и верно. Связи ослабли.
Какие связи?
И с небом и с землей, и каждого с каждым. Это в физике называется энтропиейомертвение. Впрочем, вас-то жизнь еще крепко держит в объятиях, правда?
А вас?
Продержимся, прорвемся. Не мы первые, не мы, может быть, и последние.
Действительно. Как же раньше-то держались?
Ну, раньше-то. Раньше знали, что «связь» по-латыни означает «религия».
Какая теперь религия!
Не та, так другая. Вот ваш тезка видит Кану
Галилейскую. Помните? Алеша Карамазов говорит мальчикам о «клейких листочках», а в то же самое времябуквально в то самое, сто лет назадрастет другой мальчик, их сверстник. Он тоже мог бы стоять над камнем Илюшечки, слушать о Воскресении. Но он растет в братской атмосфере цареубийства. И, несмотря на свое знаменитое заявление: «Мы пойдем другим путем», кончил тем же: убийством православного царя. Он был запрограммирован.
Кем?
Скажем по старинке: одержим. Нетрудно догадатьсякем. У истоков нашей государственности два Владимира владеют миром: Святославичкрестил, Ильичотпустил.
Куда?
В озеро огненное, горящее серою. Так в Апокалипсисе. Умирал в страшных муках почти два года, и не в полном забвении, случались просветы, а последняя работа (он все писал, писал, писал) все о том жео наступлении на религию. Осознавал ли он сам, что одержим,вот что интересно. Лютый рассвет в Горках и будущие миллионы (ленинский набор) за мною, за мноюв огонь и серу.
Он замолчал, но Алеша еще продолжал слушать, а Лиза воскликнула:
Как страшно ты, Митя, говоришь.
И все очнулись, вернувшись в предвечерний июльский сад.
Прошу прощения, увлекся. Я ведь ничего не знаю. Замысел неизвестен. Может быть, так надо. Вы скажете: крови много. Значит, праведников много и скорее наступит Конец.
Жутковатая арифметика,заметил Алеша.
Тем не менее, по Иоанну требуется сто сорок четыре тысячи.
Праведников?
Праведников.
И за две тыщи лет не набрали?
Выходит, нет. Число, наверное, символическое...
А я подумал, вправду!.. И все-таки сколько набрали?
Да кто считает!Митя улыбнулся, и Алеша улыбнулся в ответ; как будто связь намечалась меж ними, но она оборвется, коль скоро вмешается страсть.И не забывайте: не будь революций, со всеми вытекающими следствиями,мы б тут сегодня чай не пили, нас бы просто не было.
Невелика потеря,сказала Поль.Другие были бы, наверняка получше,
Наверняка. Но их нет. Все на нас.
Собаки зашевелились под стульями, вдруг взвыли и ринулись в сад, в прихожей зазвенел старинный дачный колокольчик. Митя прошел по дорожке, отворил калитку, вошли трое, Поль встала. Алеша случайно взглянул на нее, синие глаза потемнели и вспыхнули. (Господи, какое лицо, как я не видел!..), мгновенная вспышка осветила все и разом, и наступила любовь.
3 сентября, среда
В голове крутится-вертится и подмигивает веселенькая детская присказка: «У попа была собака, он ее любил. Она съела кусок мяса, он ее убил, в землю закопал, надпись написал: у меня была собака, я ее любил, она съела кусок мяса, я ее...» Нет, я не убил. Почти два года назад на берегу синего синего (серого, безобразного) моря я глядел в окно в Европу. Антураж арийский, суровый: белесый песок, одинокая сосна, кругомни души, волны и грохот, октябрь уж наступил и тевтонский ветер, ледяной, упорный. Словом, обстановка, располагающая к душегубству. Однако никто меня не соблазнял, я глядел в петровское окно, думал думу, то есть не думал, а видел в сливающихсяприбрежных, водяных, небесныхсумерках пестроту и прелесть капитализма. Нет, дальше, вглубь, феодализм, Франциск, читающий стихи цветам, зверям и звездам, Лютер швыряет в черта чернильницей... Ну, тут уж пропасть, трехсотлетняя бездна меж ними, в эту бездну, в эти сумерки я и погружался, восторг сменялся тревожным ветром раскола, разрыва, рокового ренессанса. Дальше, вглубь, третий всадник Апокалипсиса на вороном, как ночь, коне, принес меру, сумрачный германский гений и острый галльский смысл занялись прогрессом (золотом), черный пудель обратился в странствующего студента и сказал: «Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо» (и тут соврал, отец лжи). Человечество пошло другим путем, спускаясь все ниже и ниже, что ж, из бездны ярче звезды и точка отсчетагора, Голгофа. Но если Голгофа вершина, то вершина нашаубийство. Это сегодняшняя одержимость врывается в хмурый балтийский вечер, а тогда я просто гулял по песчаным дюнам, дышал северной свежестью йода, водорослей, конца света, вглядывался в окно, видел вечного странника и забавлялсясочинял диалог: что было бы, если бы. Занятие праздное, диалог банальный, пятьсот лет просвещения освободили нас от демонов... Ну, да это как сказать: видали за эти годы (особенно последние) Мефистофелей и похлеще, просто зло стало явлением рядовым, обыденным, не для избранных только, демос, равенство, равны во зле, а обещанного блага что-то не видать. Да, прогресс снял сказочные покровы и просветил: дух отрицания и сомнения не вне, а в нас.
Итак, для меня (или во мненеважно) задрожали небесные сферы и затряслись земные недра, студент в развевающемся по ветру плаще вошел в сумерки, приблизился и сказал: «Ну, что надо?»«Как это что!возмутился я.Открывай тайны мироздания, искушай».«Некогда, некогда. И тайн нетдоказано Фейербахом, классики развили и закрепили (и запретили). Немцыславный народ (впрочем, французы тоже хороши), но особую слабость я питаю к русским. По части теории вы, конечно, слабоваты, зато на практике равных вам нет. В основном мы теперь работаем с массами». «Стало быть, процесс упростился?»«Вопрос не прост. С одной стороны, массы масс прут в преисподнюю, легко адаптируются, поскольку разницы особой нет и душонки заложены еще до рождения».«Скучно вам, чертям?»« Некогда. Я ж говорю, что питаю слабость к русским (это мой регион). Мудрая политика ваших вождей (можно даже сказать «наших»: я уж сроднился как-то, прикипел), мудрость и упрямство создают мучеников, то есть условия для азарта и борьбы. Чем круче гайки и запоры, тем больше двуногих толпятся на паперти, заглядывают в окна и, случается, уходят в другое ведомство. С этими приходится повозиться».«Что просят?»«Запасы золота, юности и любви процентов на семьдесят расходуются на Запад. Ваши-наши хором ноют: только б выжить. Выжить, выжить, вздохнуть свободно. В результате выходит: самая дорогая нация. Ведь свободатовар дефицитный, дефицитней золота».«Да уж, ваша свобода!»«Абсолютная, нигил, ноль, ничто. Хочешь?»«Что возьмешь?»«Известно что».«Не хочу».«Ну, дозревай, задатки есть. Ведь у вас-нас при свободе, равенстве, братствекак? Либо ты за, либо против. Одно стоит другого, поскольку точка одна: научная утопияноль».«Точка отсчетаГолгофа. Распятие».«Ах, вон оно что! Тогда зачем тебе нужен я? Молись».«Ты мне советуешь молиться?»«Диалектика, дорогой товарищ. Мироздание, не научный коммунизм, а натуральное,все эти сферы и круги стоят покамест на молитве круглосуточно. Вы с семнадцатого года выпали, но не целиком, нет, нет. Скажем, в Бомбее закончили, на Тибете подхватили, и в Санкт-Петербурге не дремлют или в Ватикане, а там, глядишь, в Мекке завелись, в Калифорнии или в Свердловске (пардон, Екатеринбурге), к примеру, кто-то не спит. Кто-то, хоть один-единственный на земле, а не спит, иначе молитва прерветсяпусть на секундочкуи наступит Конец».«Экуменизмкрасиво говоришь. Так чего ж вам еще надо?»«Какой Конецвот в чем вопрос. Мы своих неправедников тоже пока не набрали, на Армагеддон не хватает!»«В конце второго тысячелетия вам не хватает зла?»«То-то и оно-то. На каждого палача, как правило, приходится несколько жертв. Вот и считай. И молись. Молись и грешичудесное извращение».«Ладно, убирайся. Я попытался сочинить диалог по классическим образцамне получилось».
«И не получится: методика устарела. И определи наконец точку отсчета: крест или ноль».«Прощай, ты бездарен».«Уж какой есть, твой собственный. А ведь встретимся еще, два любознательных студента, а?»«Какой я студент!»«Вечный!»
«Пошел, пошел!»«Встретимся, встретимся... где-нибудь на орловском рассвете... Шучу, оговорился, теперь там не расстреливают. На Никольском рассвете, а?»
Студент скрылся, диалог не получился, я отбросил его и попытался закурить: робкое пламя металось и гасло в октябрьском коловороте. Все это ерунда. Моя силане в социальных намеках, жуликоватой диалектике, во всех этих «массах масс», а в едва уловимых подсознательных ощущенияхпредощущении,когда, кажется, подходишь к краю бытия (что тамдно или полет?) и наступает холодок восторга... или страха? Может быть восторженный страх, беспричинный как будто, иррациональный? Третья спичка погасла, не дав огня. Страх страха. И вдруг он наступил. В чем дело? Наступила ночь, рядом ворочался, стонал, тяжко накатывался на берег хаос воды и ветра, я перебирал реплики, пытаясь понять, откуда в данном контексте всплыл Никольский лес на заре (детский восторг и страх, полузабытый кошмар, соединивший два рассвета: мой собственный и дедушкин в Орловском централе). Это случалось во сне, особенно остров момент пробуждения: я ощущал себя ребенком в лесу, солнце восходит в весенних радужных кущах, возникают товарищи в форме, и мне надо спрятать пистолет... Дальше провал (не люблю солнце) и третий рассветреальный... рукой подать, коснуться жаркого плеча, чувствуя, как подается оно под рукою, еще со сна, нежная, бесконечно моя, она придвигается, жгучая волна вспыхивает и охватывает с головы до кончиков трепещущих пальцев... она придвигается и говорит: «Жека, козлик мой!» К черту! Нынешняя одержимость накладывается на тогдашние ощущения, а между тем они (ощущения) были и без того любопытны и загадочны (теперь я их разгадал: она изменила мне в ту ночь). Я, конечно, не знал, но почему-то (ведь не эротоман же я!) она вдруг стала нужна мне немедленно. Любовь на рассвете вдруг вспыхнула так ярко и больно, что я тут же решил уехать домой и побрел сквозь готический хаос к настоящемук далеким тусклым огням Дома творчества (сумасшедшего в общем-то дома, где в каждой комнате по творцу и что они вытворяют... ничего особенноготужатся соединить соцзаказ с крошечной такой, будто бы нелегальной фигушкой в кармане). Пройдя свой путь до серединынорд-вест завывал, как хор ведьм в Брокене,я в первый раз почувствовал, что мне не хватает воздуха. А сколько его волновалось вокруг, горчайшего ветра, невидимых духов Валгаллы, я задыхался: душа расставалась с телом и не хотела расставаться. Повалился на колени на холодный песок. Что же это, Господи? Конец? «Я тебя люблю»,сказал я вдруг. Кого люблю?Его? ее? этот мир?все смешалось, я просто задыхался в каком-то припадке любвии удушье (ледяная рука на горле) отпускало постепенно.
Однако до конца оно меня так и не отпустило, возвращаясь время от времени как предупреждение и прощание. За два года я даже привык ходить по краю, буквально следуя завету Христа: каждый деньпоследний, завтра нет. Но праведником не стал. Отнюдь. Жизнь горячила напоследок (этот последок может растянуться на полвекамелькала иногда усмешечка), пьянила легкостью (ведь так легко потерять) и страстью конца. Эти хождения по краю, это mеmеntо moriпомни о смертиказались мне то проклятием, то избранничеством, во всяком случае, моей тайной, о которой я никому не рассказал. Впрочем, однажды я описал симптомы, якобы вычитанные в одной старинной книге, моему бывшему однокашнику, доктору подпольных наук Вэлосу: персонажпоэтвызывает черта, беседуют о пустяках, поэт прогоняет нечисть и чувствует удушье, которое потом неоднократно повторяется. К чему бы это? «Не читал,сказал Вэлос.Кто автор?»«Фон Авербах».«Не слыхал. Про Авербаха слыхал, но без фона: кого-то затравил, кого-то посадил, словом, проводил линию. Он из какой организации?»«РАПП».«Точно! А этотнемец?»«Немец».«Немцы понимали толк, хотя карамазовский черт мне как-то ближе: задушевнее и короче. В какой период персонаж заболел?»«Шестнадцатый век».«Ага, одновременно с Фаустом работал. Понятно. Дашь почитать?»«А у меня нет. Это все из детства. Ну, так что ты о нем скажешь?»«Поэт, мистик, немец... Типичный невроз».«Что такое невроз?» Как жалел я, что приоткрылся, что состояние мое можно, оказывается, определитьи каким противным словом. «Неврозпограничное состояние психики под длительным воздействием психотравмирующего фактора. Что там за душой у твоего поэтапреступление, несчастная любовь, дурная наследственность?»«Да вроде ничего такого...»«Странно. Что-то должно быть».«Скажи: пограничноето есть перед сумасшествием?»«Совсем необязательно. Все живути ничего, терпят. Все, понял? На границе. Твоему фон Авербаху, то есть его персонажу, просто кажется, что воздуха нет, как пролетарскому деятелю казалось, что кругомвраги народа. Иллюзия, игра воображения».«Стало быть, это не смертельно?»уточнил я почти разочарованно. «Смертельно, все смертельно, и враги, и воздух. Вдруг спазм в горле (восторг, экстаз)и готов».«Ты же говоришьвоображение».«Вот именно. Воображениестрашная сила и малоизученная. Хочешь, вылечу?»«Кого?»«Тебя».«От воображения?» Мы рассмеялись, Вэлос непрост.
А как же та ночь? В припадке безумия я сумел прорваться через все препятствия и улететь в Москву. Однако до дома не добрался. Прекрасная Елена встретилась на пути и спросила: «Уж не боитесь ли вы меня?» У нее я застрял на сутки, впрочем, этот эпизод не имеет отношения... Да ладно, не притворяйся. Опоздалвот лежи теперь и болей.