А та ночь... дело нормальное, общечеловеческое, неискоренимоенарушение пятой заповеди. Вы нарушили? Пройдемте. Ведь сказано: не прелюбодействуй, глаз вожделеетвырви, правая рука соблазняетотсеки, не тогеенна огненная. Нагорную проповедь я не воспринимал буквально... скорее символически, но самое смешноеполучилось как по писанному: согрешилгорю в геенне уже здесь, до погребения. Продолжая размышления в данной плоскости (в данной пошлости), можно сделать вывод: мы квиты, любимая моя, давай пожмем друг другу руки, уцелевшие грязные руки, простим взаимные рога и начнем новую жизнь. Так поступают нормальные здоровые люди (впрочем, по сведениям доктора, таковых нет в природе), я поступаю по-своему. Я забавлялся, сочиняя ту октябрьскую ночь в Дубултах, как сочинил диалогиз подручных материалов: детский кошмар Никольского леса и орловского расстрела на фоне европейских декорации в мистериях доктора Фауста и Франциска Ассизского, дальше, вглубь, третий Всадник на вороном, как та ночь, коне и точка отсчетаГолгофа. Я уже не забавлялся, из безобразных пятен, клочков и обрывков возникали образ и гармония, связь всего со всем, отслужили в Мекке и Бомбее и в Санкт-Петербурге, кто-то уже уснул в Свердловске, а в Калифорнии еще не начали, сейчас последний монах в Ватикане скажет последнее «аmеn», я останусь один-единственный на секундуи сферы, своды, круги будут зависеть от моего слова. Я приготовился начать: «Отче наш...»и в этот самый миг мне был положен предел: ледяное удушье. Почуяв предостережение, я упал на колени и сказал: «Я тебя люблю». Поздно. Я встретил прекрасную Елену, опоздал, лежу в больнице, вспоминаю, сочиняю, чувствую потаенное, целенаправленное движение чужой воли (не отеческая длань на плече, а ледяная рука на горле) и должен освободиться. Господи, сколько слов и оправданий, а на самом-то деле: я люблю тебяи наповал.
Итак, покуда дядя Петя, Федор и Андреич дружным храпом соблюдают «мертвый час», ябессонный аристократ духа, рогоносец (рогоносец духахорошо!), я земной шар чуть не весь обошел... хороша... хорошо. Кстати, застрелился. В нашей буче. За границу, говорят, не пустили (зачем поэту заграница, когда он самВселенная, впрочем, за границей бывают дела, а во Вселеннойтак, мечты). Вот деда моего пустили (тогда всех пускали), по делу, на Галицийские поля. И дядю Петючерез всю Европуи тоже по делу, с винтовочкой. Боец проснулся, я спросил:
Как там, дядя Петь, за границей?
За них, Палыч, не переживай.
Безработица там, пишут,сказал Федор с усмешкой.
Правильно, Федя, мировую революцию на них, распустились.
Нет уж, не надо, это мы привычные,и добавил с горечью и отвращением:У кого тогда хлеб будем покупать?
Ошибся мой бездарный черт насчет «массы масс», нет таких. Вот человек... с семнадцатого года дурь из него выбиваютсколько бумаги и патронов извели, а до конца, до донышка не выбили.
Федя! Неужели для тебя хлеб дороже мировой революции?
Начхать (Федя, естественно, выразился точнее) я хотел на нее, жил без нее и проживу, а вот без хлебушка...
Не жил ты без неевот в чем дело. Под нею жилпотому и хлеба нет.
Эх, ребята,заговорил дядя Петя мечтательно,за такую агитацию и пропаганду в мое время вы б уже на лесоповале куковали. Али сразу в расходочень просто.
А кто б донес, дядя Петь, ты?
Яне. Я не идейный, я в тридцать третьем поумнел, после раскулачки.
Тебя раскулачили, что ль?
Зачем? Я сам и раскулачивал.
А с чего поумнел?
С голоду. А насчет донестинашлись бы. Скорей всего сами б вы друг на друга доложили. Наложили б, так сказать.
Во дает!изумился Федор.
Дверь отворилась, вошел Кирилл Мефодьевич, поздоровался и сказал:
Дмитрий Павлович, собаки пропали.
У попа была собака, я ее любил и надпись написал: я свободен.
Ну что ж, собаки выбрали свободу.
Да нет, их вывезли. По вашей инструкции, я запирал их на ночь в сарай на наружную щеколду. Сегодня дверца распахнута настежь.
Но зачем, черт возьми!
Чтобы освободить вас, очевидно.
Каждая мысль, каждый шаг мой предсказан и предугадан. Ледяная рука на горле. Бешенство пересилило удушье, я выскочил из палаты, пересек коридор, сунулся в кабинет к Борису Яковлевичу.
Вы разрешите связаться с Москвой?
Он что-то залопотал, я ринулся к аппарату, заказал «срочный», из лопотанья выделилось «не положено... в случае крайней необходимости...».
У меня крайняя, Борис Яковлевич!
Он покорно наклонил голову, лопоухий Боренька, совсем еще студент, не в силах отказать, грохнуть кулаком по столу: «Не положено! Выпишем! Вон!» Звонок.
Здравствуй, Марго.
Здравствуй, Митя.
Узнала? Мне Жека нужен.
Мне тоже.
Так его нет?
С пятницы. Ты его тогда не нашел?
Не нашел.
Откуда ты звонишь?
Из деревни, из больницы.
Что ты там делаешь?
Болею. В Никольском, возле нашего Милого, запомнила? Диктую телефон... Борис Яковлевич, какой у вас телефон? (Тот покорно выдал.) Поняла?
Я должна тебе передачки возить или как?
Не смешно. Мне нужен Жека.
Чем ты болен?
Невроз.
Маргарита рассмеялась.
Он в два счета вылечит.
Марго, ты сможешь его разыскать?
Ну, Митенька, такие дела только с глазу на глаз... А там какой-то Борис Яковлевич... Хочешь меня в историю втянуть?
Дорогая моя,сказал я раздельно и твердо,не понимаю, о чем ты говоришь. Мне нужен доктор, который один только сможет мне помочь. За ценой не постою. Договорились? Ты позвонишь?
Подумаю.
Благодарю.
Я положил трубку, повторил «благодарю» с поклоном, пошел к двери, услышал:
Вы меня заинтриговали, Дмитрий Павлович. Крупный специалист? Может, я слыхал?
Может, и слыхали. Мефистофель.
Глава четвертая ПЕРВЫЙ ПИР
Трое вошли в сад: профессиональный поэт Никита, по прозвищу Символист, многодетный учитель Сашка, бывший сокурсник Мити по университету, и друг детства Евгений Романович Вэлос, экономист, по происхождению якобы грек. И пир наступил, предзакатный, закатный, парадоксальный и прекрасный, потому что она сидела напротив, он видел ее лицо (с трудом, ослепленный дымом, хмелем) и понимал, что все безнадежно.
Покуда есть шампанское, есть надежда,заявил толстый вальяжный Никита и выпил.
Надежда на подагру,заметил Сашка (напротивхудой, измотанный, семейный) и также выпил.Дворянская болезньопределенный признак культуры.
Не дворянская, а лакейская,возразил Вэлос.Лакеи допивали в больших количествах. Каждая кухарка, сказал вождь, будет при социализме пить шампанское.
Лиза засмеялась и сказала:
Кухарка будет управлять государством.
Пардон. Перепутал. Про шампанское говорил второй, при котором жить стало еще веселее. Но поэт сказал лучше: шампанское предполагает наличие деньжат, а значит, надежду пожить еще. Верно, Никит?
Мнения разделились: подагра, культура, деньги. Что еще? Что скажут дети?
Кто тут дети?встрепенулся Алеша, в голове зазвенело шампанское.Вы, что ль, дети?
Я член Союза.
Советского?
Я Символист.
Странно. Сколько ж вам лет?
Я потомок.
А-а... А вы?
С удовольствием впал бы в детство, но у меня у самого
дети.
Может, вы?
Я платежеспособен.
Никто не хочет присоединиться к детям.Митя улыбнулся жене.А ты?
Хочу,сказала она, не задумываясь.
Итак, мы присоединяемся. Хотя, по идее, не имеем уже права?.. Все равно мы присоединяемся в надежде, что все впереди, виноградники не все вырубят, будет солнце, пройдет дождь, садовник снимет урожай, а платежеспособный друг привезет шампанское. Правда, Жека?
Начал ты красиво, я почти заплакал. Будьте, мол, как дети... и виноградник к месту, в струе, так сказать. Но кончил как-то меркантильно.
Просто хотел подчеркнуть, кто правит пиром.
Ни-ни, я только подвел материальную базу. Тут есть хозяйка.
Какая ж она хозяйка? Все молчит. Хозяйка, в представлении Алеши,это его мать в полуподвале, будоражит застолье, нет-нет да и вскрикнет шаловливо: «Эх, наливай! Однова живем!», а то затянет «Лучинушку», «Калинушку», «Рябинушку», «Валенки»... «Как же я любила, по морозу босиком к милому ходила...» (Он вздрогнул от счастья, вообразив, как Полечка бежит к нему босая, даже увидел маленький узкий след в снегу.) Нет, она не хозяйка, и все же Алеше казалось, в первом порыве любви и в проницательном предчувствии, что розы и шары цветут в саду, и шампанское льется, и интеллигенция выпендриваетсявсе ради нее. А она, в том же выцветшем сарафане из ситца, сидит спиной к закату, последние лучи сквозь чистые стекла зажигают красным золотом ее волосы, венчик рыжих паутинок надо лбом, ласкают круглые, смуглые плечи (где ж тот снег, по которому побежит она к милому? был ли он? конечно, был, да не про меня), на груди вспыхивает цепочка с дешевым крестиком. Крест на обнаженной коже усиливал соблазн недоступности, запретности. Зачем он ей, для красоты? И все время курит. «Куда меня несет?»ужаснулся Алеша и тут же поспешно чиркнул спичкой, поднес ей невидимое пламя и ляпнул вполголоса:
А зачем вы носите крестик?
Для защиты от нечистой силы,пояснил маленький, черненький, ловкий господин в немецких (ФРГ) очках.Вот представьте: является к вам нечистая сила, скажем, по поводу любви (самое время). И уже издали чует она, что креста на вас нет...
А на вас есть?
Так я ж некрещеный. Мне все можнои ничего за это не будет. Первые христиане, заметьте, тянули с крещением до последней возможности, чтоб успеть пожить. Потому что потом нельзя.
Чего нельзя?
Почти ничего. Соврать, предать, убить, украсть, проклясть, иметь врагов, покушать от души, развестись и, напротив, заниматься любовью с чужой женой. Так что ж остается от жизни? Ничеговот что такое крест.
Алеша уставился в окно: темнеет медленно и ярко, заросли подступают ближе, уйти туда, в блаженные края, где он никому не нужен и ему никто. А кому я нужен? Никита отмахнулся благодушно:
Не преувеличивай. Кому и когда мешал крест? Грешили в свое удовольствие.
Вообще-то ты прав. Всегда все было можно, но об этом не знали. И тут возникает одна тонкость: да, грешили, но с муками совести. Эти самые муки обостряли наслаждение до упора, доводили мучеников до экстаза. Красиво жили. Теперь узнали, что совести нет, все можнои удовольствие не то. Пресно и доступно. Правильно я говорю, молодой человек?
«Вот черт!подумал Алеша, взглянув из блаженных краев в прошлую ночку без лица.Ведь прав!»
Жека, мне тебя очень жаль,заметил Митя.
Да ну?
Тебе ж все можнои удовольствие не то. Без упора, без экстаза. Пресно, доктор, так?
Вэлос с улыбкой поднял руки вверх.
Сдаюсь, поймал!и отпил приличную дозу.Нет, Митя, не так.
А как?
Сказать?
Скажи.
Реплики повисли в чреватой чем-то паузе. Пауза стояла, как жгучее вино в переполненной прозрачной чаше, готовое пролиться (полуподвальный вариант: водочка в граненом стаканчике). Лиза засмеялась вдруг и пролила несколько капель шампанского на жадный язык Арапа, прижимавшегося к ее коленям. Пес дернулся и фыркнул с отвращением, она сказала:
Не нравится? Ему не нравится...погладила доверчивую морду.Арапушка хороший,и обратилась к Вэлосу:У вас несчастная любовь, правда?
Чего-чего?
Ну, вы сказали, что все доступно, а когда Митя вас пожалел, сознались, что не так. То есть недоступно, правда?
Это чья ж такая шустрая девочка растет?удивился доктор.
Не узнали? Я племянница.
Как не узнать! Умненькая такая малютка была, прыткая, а стала еще лучше. Прям не налюбуюсь.
А вы постарели.
Сил моих нет!закричал Никита и захохотал.За племянницу! Прелесть!
В приятном оживлении занялись шампанским, Сашка спросил:
Митя, знаешь такого философаПлахова?
А имя-отчество?
Твои: Дмитрий Павлович.
Это мой дед.
Дед? Почему ты о нем никогда не рассказывал?
Зачем?Митя нахмурился.Впрочем, ерунда. Приказ отца, должно быть, сработал, еще в детстве: никогда ничего никому. Откуда ты его выкопал?
В букинистическом на Чернышевского продавалась книжечка «Обожествление пролетариата». Меня поразило совпадение...
На Чернышевского?переспросил Митя.Когда?
Я купил,Сашка порылся в портфеле, стоявшем у ног.Бери. Твоя. (Митя медлил.) Да бери. Дар друга.
Спасибо.
Разве ты не читал?
Все уничтожено.
Ну, в Ленинке наверняка есть.
Не читал.Митя открыл небольшой переплетенный в черную материю томик.Ну да, 1914 год, издание Сабашниковых. Странно все это.
Четырнадцатый год,тихим эхом повторил кто-то.Что они могли знать?
Декаданс знал,строго возразил потомок.Предчувствовал. Это был последний пирна краю. Потомпровал. И может быть, только сейчас начинается новый, робкий еще пириз бездны.
Из бездны, из бездны,подтвердил Вэлос.Слушай, Митя, а пистолетик тот деду ведь принадлежал, да? Кстати, где он сейчас?
Умер. Расстрелян.Митя листал трактат.
Да я не про философа, с ним все ясно, за такие книжечки... Где парабеллум?
А что?
Ну, все-таки вместе воровали.
А, валяется где-нибудь.
Ты же говорил, спрятал?
Да не помню я ничего.
С твоей-то памятью?
Ничего.
Любопытно.
Очень любопытно. Хозяин уже не казался Алеше беспечным студентом (давно не казалсяс разговора о мальчиках Достоевского и праведниках Иоанна), а теперь вместе с философом Плаховым в вечернюю беседу на веранде вошла замученная новейшая история, в которой Митя вдруг обрел родство и корни (черный томик и парабеллумочень любопытно). Тайна томила, и Алеша услышат ее голос:
Охота вспоминать всякую детскую ерунду!
Она заговорила и улыбнуласьпышные влажные губы. Господи, вот тайна, а все остальное ерунда по сравнению...
Ерунда!повторил Вэлос.За хозяйку!
Митя захлопнул книжечку, пир продолжался, однако на Лизу теткина женственность не действовала, и она воскликнула с упреком:
Поль, ты не можешь так думать! Митиного дедушку расстреляли, а ты... Неужели за эту книжку, Митя? Тогда же, в четырнадцатом?
Попозже. В сорок первом.
А, фашисты! А я подумала, при царе.
Саш,поинтересовался Никита,как там у вас в школе насчет истории? Все краткий курс?
У насда-с. А у вас?
Дети ничего не знают,сказал Митя.
Я не знаю, кто тут дети!взорвался Алеша.Но знаю, что при культе сажали.
И я.Лиза тоже обиделась.Только не знаю, за что.
Спросите у Мити, он знает все, давно копает, правда, Митя?затарахтел Вэлос тонким голоском. Хозяин сидел неподвижно, положив правую руку на траурный томик. Доктор продолжал:Поэтому и я слегка в курсе. Пришел четвертый всадник, последний, на белом коне, и принес ад.
Что принес?спросила Лиза.
Ад: мор и глад.
Страшный Суд, что ли?уточнил Алеша.
Своего рода репетицию.
Слушай, не морочил бы ты голову...начал Сашка.
Все так и было, спроси у Мити.
Да пусть,сказал тот.Это даже любопытно.
Это очень любопытно, потому что конь бледный был предсказан одним древним евреем на острове Патмос (между прочим, остров греческий, а я грек, так что имею право). Но Иоанн не упомянул о сроках: когда ждать? Может, в назидание народу, о чем говорил еще Плотник из Назарета: будьте, мол, готовы каждый день. Но каждый день тяжело, поэтому сроками занимались, конечно: например, масоны вычисляли. Однако Плотник прав: черта с два! Предчувствовали, предостерегалиэто было, но даже Нострадамус темнил и автор «Бесов» не знал точных цифр. К примеру, четырнадцатое июля и двадцать шестое июня. Между датами граница в сто двадцать пять лет...
А что случилось четырнадцатого июля?поинтересовался Алеша.
Молодой человек, вы вроде в университет собрались?
Бастилию взяли,вставил Митя рассеянно.
Ах да. Вы хотите сказать, что мы подхватили идею...
Подхватили, подхватили. Пожить без Богаидея метафизическая, коммунистическая, благородная идея свободы. Вопроскак?
Что «как»?
Как подхватили? Подхватить можно свинку и чуму.
Ну, известно, как, из истории известно.
Из какого учебника?
Из такого!после позора необходимо блеснуть.Бастилию взяли, в Конвенте началась резня, возник Наполеон и своими войнами помешал императору Александру провести реформы. Крестьян освободили слишком поздно, и Столыпин запоздал, и Дума, поэтому в гражданскую народ в массе поддержал красных.
Опоздали, все опоздалиочень хорошо. Но«в Конвенте началась резня»вот ключевая фраза. Что это значит?
Ну, самоистребление диктатуры было...
Еще лучше. Благодарю. В самоистреблении проглядывают (как будто) элементы патологии, можно употребить и более сильное слово«безумие».
А не лучше ли «бешенство»?поправил Митя.
Будь по-твоему. Чувствуете, как мы подкрадываемся к смерти Митиного дедушки? Вторая дата, двадцать шестое июня, прямо подводит нас к событиям новейшей истории с адом, мором и гладом.
Двадцать шестое июня,повторил Алеша, поднапрягся и блеснул:Выстрел в Сараеве?
Браво, в яблочко! Один славный славянский мальчик, ваш сверстник... Митя, сколько было лет Гавриле Принципу?