Когда я вышел из бара, они поджидали меня в своей большой машине, двузначный номер которой недвусмысленно предупреждал, что этот автомобиль особо важного назначения, и ему должна быть обеспечена зеленая улица. За рулем сидел Келли, а Рат стоял возле машины, прислонясь к дверце. Увидев меня, он пошел мне навстречу.
На улице было людно, но гнев, и ярость, и ненависть так кипели во мне, что я готов был броситься на него.
Он сказал резко:
Стойте. Хотите, чтобы девушкам досталось?
Это меня остановило.
Что вы хотите этим сказать, вы, грязная
Осторожнее, произнес он. Мне не понравился его небрежный, самоуверенный тон. Я знал, что способен переломить ему хребет, но он сказал: Мы же говорили вам, Скотт, убирайтесь отсюда. У вас просто никакого соображения! Так вот, слушайте. В семь часов вылетает самолет. Вы на него сядете. Вы же не хотите, чтобы с девочками что-то случилось?
С какими девочками?
С Вирой. И с Еленой Эйнджел. Вам вроде как нравится Еленино лицо, и все прочее. Ведь так, Скотт? Она ведь настоящая жгучая тамали. Стыд и срам, если с ней что-нибудь случится! А ведь случится, Скотт, если вы не исчезните, да побыстрее.
Мне хотелось наложить руки на этого гада я ни о чем больше не мог думать, но тут до меня вдруг дошел смысл его слов. А когда я его понял, я стал остывать. Сердце тяжело билось у меня в груди, но я отчетливо понял, что прижат к стене. Если я буду продолжать свои розыски, Вире и Елене грозит опасность, даже смерть. От мысли, что хотя бы к одной из них могут прикоснуться грязные руки Рата, меня замутило.
Рат продолжал:
Улетите сегодня вечером, и мы их не тронем. Он покрутил головой. Жаль, конечно, что не придется пообщаться с этой с Еленой.
Я схватил его и рывком притянул к себе.
Ты, мерзкий негодяй. Он глотнул, но сказал:
Ей-богу, они получат! Отпустите! Отпустите меня. Наверняка они получат.
Ладно. Я улечу. Но если вы коснетесь хоть пальцем одной или другой, я вас убью.
Он усмехнулся.
Ровно в семь. Кто-то будет в аэропорту, убедиться, что вы улетучились. Затем он влез в машину, и они уехали. Я вернулся в бар, снял телефонную трубку и шуганул бармена, подползшего было поближе к телефону. Мне пришло в голову, что Рат едва ли бы вел себя так нагло, если бы одна из девушек, или даже обе, не были уже у него в руках.
У Елены телефона не было, но я позвонил матери Виры, попросил Виру к телефону и удостоверился, что с ней все в порядке. Я велел ей не выходить из дому, по крайней мере одной, потом, повесив трубку, схватил такси и велел водителю жать изо всех сил. Беспокойство и тревога все больше овладевали мной, я представлял себе лицо Елены, ее темные глаза; я почти ощущал ласковое прикосновение ее пальцев и прохладу ее губ.
В Ломас мы остановились против дома, где была ее квартира, и я взбежал по лестнице и постучал в Еленину дверь. Она оказалась не запертой и сразу распахнулась. В квартире никого не было. Перед дверью в передней лежала голубая домашняя туфелька. Одна. Ее пары нигде не было видно. Я не обнаружил никаких следов борьбы, но в спальне нашел блузку и юбку, лифчик и трусики, аккуратно сложенные на стуле, под которым стояли туфли и на них лежали чулки. Дверь в ванную была открыта, и я вошел. Пол вокруг душа был мокрый, а с вешалки свисало мокрое полотенце.
Совсем недавно Елена была здесь. Но ее одежда лежала на стуле в спальне. Должно быть, они ворвались в ванную и увезли ее в том, в чем она была, может быть, в халате, лишь бы прикрыть ее наготу. И у меня не было ни малейшего представления, куда они могли ее увезти. Я знал, что Рату верить нельзя, да и никому из них. Если я улечу сегодня этим самолетом, бог знает, что будет с Еленой. Но если я не улечу
Я пошел в спальню, сел на край кровати. Я уже обшарил полгорода, спрашивая, грозя, пытаясь купить или вымолить хоть какие-то сведения, ничего не добился. Нужно действовать как-то иначе. Я напряженно думал и кое-что придумал. Я вспомнил двузначный номер на их машине.
Я потратил целый час и три тысячи пятьсот пезо, огромная сумма денег, особенно в Мексике. Это свыше четырехсот долларов, но оно того стоило. Эти деньги я заплатил полицейскому офицеру, и узнал, что табличка с этим номером была заказана для Артура Л. Хэммонда на адрес в Гернаваке, а до Гернаваки пятьдесят миль по извилистой опасной дороге.
Я взял напрокат самую быстроходную машину, какую только смог найти, и всю дорогу нажимал на акселератор, исключая лишь те места, где езда на высшей скорости была равносильна самоубийству. Я не был до конца уверен, что Елена в доме Хэммонда, но это казалось весьма вероятным. Сказала же мне Хатита, что Рат жил у Хэммонда. Я помнил и многое другое из ее рассказа, и с отвращением, почти с ужасом представлял себе его руки на нежном теле Елены, его нож, приставленный к ее горлу его мокрые губы на ее губах, на ее теле. Я нажимал на акселератор.
От Мехико до Гернаваки обычно больше часа езды, но я покрыл расстояние за сорок минут. Мои часы показывали семь-пятнадцать, когда я выключил фары и остановился недалеко от большого дома, в котором, как я теперь знал, живет Хэммонд. Три минуты ушло на то, чтобы узнать точно дорогу к этому дому, но даже трех минут было слишком много. Ведь им уже известно, что я не улетел семичасовым рейсом. Я вынул револьвер, проверил, все ли в порядке. Пока я вел машину, мышцы мои понемногу расправились, но боль, мучившая меня весь день, стала еще сильнее, а мне нужно было двигаться свободно и быстро, и чтобы боль мне не мешала.
Я вынул из кармана шприц с морфием, оттянул кверху рукав, воткнул в руку иглу и выпустил половину морфия себе в кровь. Я знал, как это на меня подействует: морфий поднимет тонус, правда, вызовет легкое головокружение, но зато убьет боль, так что я буду себя чувствовать почти нормально, я смогу двигаться с достаточной быстротой и сохраню способность соображать.
Я вышел из машины и в темноте приблизился к дому. На дороге, ведущей к парадному, стоял паккард. В нижнем этаже светились окна, выделяясь среди густой зелени покрывавшего стены винограда. Я зашел к дому сзади, чувствуя, как морфий постепенно снимает боль. Кожу слегка покалывало.
Вдруг я услышал крик, тотчас оборвавшийся. Он донесся сверху, из окна как раз надо мной. Одно из окон во втором этаже было открыто, из него струился свет, и я снова услышал короткий крик, именно из этого окна. Безобразные картины, одна другой страшнее, возникли в моем воображении, когда я смотрел на это окно, потом я подошел вплотную к стене и стал прямо под ним. Виноградные лозы вились по всей стене, но я не знал, выдержат ли они мой вес. Как во множестве других домов в Гернаваке, многие окна этого дома украшали маленькие террасы или балкончики, включая и то окно, которое меня интересовало. Я ухватился за одну лозу и повис на ней. Она склонилась, шелестя и царапая стену, но не сломалась.
Теперь я чувствовал какую-то легкость в голове и бодрость в теле, необычайная сила наполняла меня, и я совершенно не боялся того, что может со мной случиться. Я сбросил туфли и подтянулся на упругих стеблях, нащупывая, куда лучше поставить ногу, напрягая всю силу рук в стремлении вверх. Казалось, прошли не минуты, а часы, как будто время нарушило свой ход, но вот моя рука нащупала край балкона, и я впился в него пальцами, подтянулся и перелез через перила.
Я заглянул в комнату и увидел часть кровати и голую ногу. Я передвинулся чуть правее и вынул из чехла свой кольт 38. Елена, обнаженная, лежала на кровати, прижимаясь к ее спинке. Ее глаза были полны страха и отвращения. Мышцы на ее животе вздрагивали, грудь вздымалась, когда она в страхе ловила ртом воздух.
Я не видел никого, кроме нее. Сжимая в руке револьвер, я согнулся и в одно мгновение перемахнул через окно в комнату. Елена содрогнулась и перекатилась на другую сторону кровати, а я, попав в комнату, смотрел только на нее. Но в ту же самую минуту я не столько увидел, сколько почувствовал справа от меня какое-то движение. Я резко обернулся и направил револьвер на Рата, который ринулся на меня с искаженным, обезображенным лицом; в правой руке его блеснуло лезвие ножа, и он взмахнул им, метя мне в живот. Инстинктивно я выбросил руки навстречу устремлявшемуся ко мне лезвию и почувствовал, как он заскрежетал о мой револьвер и выбил его из моей руки.
Рат отдернул руку, снова занес надо мной нож, и я отступил в сторону. Я даже как-то не спешил, казалось, на моей стороне все время на всем свете, и когда острие ножа мелькнуло передо мной, я схватил Рата за его тощее запястье. Вторая рука сжала его локоть, и я как будто со стороны увидел, как нож повернулся, направляясь ему в грудь, как мои пальцы сомкнулись на его руке, удерживая в ней нож, и услышал, как он закричал от внезапной боли. Я крепко стиснул его локоть и изо всей силы толкнул его руку.
Рука подалась, направляя нож ему же в грудь. Медленно нож вошел в тело, медленно, на дюйм, еще на дюйм, и казалось, нет ни мышц, ни сухожилий, которые могли бы остановить тонкую сталь, когда она все глубже вонзалась ему в грудь, пока не вошла в нее вся до конца.
Рат отпрянул назад, рот его искривился. Не знаю, было ли то действие наркотика, или прилив крови к голове, но только мне показалось, что на лице его появилось выражение не страха или ужаса, но почти нечестивого удовольствия. Его губы раскрылись, обнажая зубы, глаза сузились. Я вспомнил слова Хатиты о том, что Рат хотел, чтобы ему причиняли боль, и вот теперь он чувствовал боль, смертельную боль.
Несколько секунд он неподвижно стоял передо мной, в то время, как его руки нащупали рукоятку ножа и слабо подергали ее; потом, все еще с тем странным, неестественным выражением, упал на колени. Медленно он опустился на пол и остался лежать, удерживаемый торчащей из груди рукояткой под странным неестественным углом. Смерть пришла к нему не сразу.
Я забыл сказать ему про Хатиту и очень жалел, что не вспомнил. Мне казалось, что Рат умер слишком счастливым.
Я поднял с пола револьвер и повернулся к кровати, чувствуя, что каждый нерв в моем теле напряжен и дрожит. Елена бросилась ко мне, прижалась головой к моему плечу, и весь ужас и отвращение, пережитые ею, как бы вылились из ее души непрерывным потоком слез.
Шелл, прошептала она, о, господи, Шелл. И прильнув ко мне, она прижимала меня к своему обнаженному телу.
На минуту она словно обезумела, дикая, горячая женщина, страстно живая в моих объятиях, прижимаясь ко мне, целуя меня, лаская меня руками, и грудью, и телом, как будто, не в силах достаточно выразить чувство благодарности, она старалась отблагодарить меня всем, что имела.
Елена, лапушка, сказал я. Кто еще в этом доме?
Она оторвалась от меня, вдруг вспомнив, где она находится, вдруг осознав грозящую нам опасность.
Хэммонд. Больше никого. Она говорила отрывисто; у нее как и у меня перехватывало дыхание. Рат был уже готов к тому чтобы Она содрогнулась. Я думала, он убьет тебя своим ножом. Мы что-то услышали. Я не знала, кто это или что там. Когда я увидела тебя, я подумала, что он тебя убьет.
Я отошел от кровати, высвободился из объятий Елены. В моей руке снова был револьвер.
А где те, другие?
Здесь только Хэммонд. Внизу. Не знаю, где именно. Она умолкла, потом спросила: Шелл, что ты собираешься делать?
Я усмехнулся. Кровь стучала у меня в висках, пульсировала в венах.
Убить его.
Она облизнула губы и уставилась на меня. Она молчала.
Я оставил ее и нашел лестницу, ведущую вниз, во тьму, и стал спускаться по ступеням, почти не касаясь их, чутко реагируя на все каждой порой, каждым атомом своего существа. Потом я очутился в холле. Из-под двери сочился свет. Я открыл дверь, тихо вошел в комнату.
У книжного шкафа, справа от меня и спиной ко мне, стоял Артур Хэммонд. Слева от него в нескольких футах был полированный письменный стол. На нем лежал тупорылый револьвер, неуместный и уродливый на фоне блестящего дерева. Хэммонд был без пиджака, и я заметил ремешок чехла, который он еще не снял с себя: очевидно он вынул из него револьвер, чувствуя себя дома в безопасности. Он не слышал, как я вошел.
Я направил револьвер ему в спину, положил палец на курок.
Хэммонд, сказал я вполголоса.
Он обернулся, заложив пальцем то место в книге, которое он читал.
Что? Он заморгал, уставившись на меня непонимающим взглядом. Казалось, прошла вечность. И вдруг его лицо обмякло, как будто мышцы, удерживавшие его на черепе, стали растворяться под кожей. Челюсть его отвисла, щеки опустились, и он задрожал.
Нет, нет, произнес он срывающимся голосом. Подождите. Пожалуйста, подождите. Я едва расслышал его слова; голос его был шелестящим шепотом в тишине комнаты.
Пора, Хэммонд, сказал я. За убийство Пита Рамиреса. За множество других вещей, которые вы совершили.
Я не убивал его Не убивал. Он повторил это раз пять-шесть, не в силах отвести глаз от дула наставленного на него револьвера. Мой палец почти дрожал на курке. Я знал, что нажми я чуть-чуть посильнее и пуля вонзится в жирное, дрожащее тело Хэммонда. Он тоже это знал. Он повторял одни и те же слова, как будто он боялся, что как только он умолкнет, пуля разорвет его сердце или мозг.
Я не убивал его. Это был только наркотик. В резинке. Он не мог убить его. Пожалуйста. Это Рат, это он подсыпал наркотик, сунул резинку ему в карман, после того, как ударил его. Мы не хотели его смерти, только чтобы он проиграл. Мне нужно было, чтобы он проиграл.
Но это убило его, Хэммонд; с такой же неизбежностью, как если бы вы застрелили его. Он мог бы умереть даже если бы не упал.
Впервые я говорил так долго, и это как будто разрушило то почти гипнотическое состояние, в которое он впал. Он протянул руку и бочком двинулся к столу.
Остановившись, он ущипнул себя за щеку, не сознавая этого жеста.
Отпустите меня, Скотт, сказал он.
Нет.
Я ни в чем не виноват. Вы правы насчет скачек, но я не хотел убивать Рамиреса. Мне нужно было выиграть. Я уже телеграфировал имя победителя в Лос-Анджелес. Мне нужно было, чтобы Лэдкин пришел первым, иначе меня бы убили. Он снова слегка подвинулся к столу. Теперь его тело заслоняло от меня лежащий на столе пистолет, но руки он по-прежнему держал перед собой.
Кому вы телеграфировали в Лос-Анджелес, Хэммонд?
Он торопливо назвал несколько имен. Мне они ничего не говорили, но для Куки Мартини они могли означать многое. Потом он сказал:
Я озолочу вас, Скотт, только отпустите меня. Мы назначали победителя, а ставили на других лошадей. Кто-то играет здесь, кто-то в Штатах, и они принимают наши пари. На этом можно делать миллионы. Я озолочу вас, Скотт. Его правая рука легла на край письменного стола.
Как же вы назначаете победителя, Хэммонд?
Про себя я думал: Еще немного времени, и он попытается схватить свой пистолет. Он подбирался все ближе и ближе.
Узнаем от друзей, когда какая-нибудь лошадь готова для скачек. А жокеев, мы мы покупаем двух-трех. На этот раз один из них женатый, гулял с девчонкой, и мы его этим держали. Рамирес был просто ошибкой, Скотт. Нашим прорывом. К нему постепенно возвращалась уверенность. Послушайте, Скотт, сказал он. Будьте благоразумны. Вы можете отдать меня в руки полиции, но они не станут держать меня. Вы знаете Вальдеса? Он камня на камне не оставит. Он покроет меня, отметет любые обвинения. Да и где доказательства? Их нет. Вы не можете выиграть, Скотт. А я, я заплачу вам сто тысяч долларов.
Этого недостаточно. Сейчас я не видел его крадущейся руки, но знал, что он уже добрался до пистолета и собирается с духом, для решающего действия. Сейчас он сделает свою попытку. Я знал также, что он говорит правду. Я не смог бы поддержать свои обвинения убедительными доказательствами. Во всяком случае, в Мехико. Вальдес выручил бы его из любого положения, в какое бы я его не поставил.
Я дам вам больше, все, все, что вы захотите.
Этого недостаточно.
Он кусал губы.
Вы дурак, Скотт. Каждый имеет свою цену. На вас тоже есть цена. Я знаю. Голос его звучал все громче, все громче, все пронзительнее. Вы тупы, тупы. Я же заплачу вам; вы
Это был глупый поступок, но он его совершил. Внезапно он присел на пол, я никогда не видел такого испуганного лица, как у него в этот миг, но он вздернул вверх пистолет и выстрелил, прежде чем успел в меня прицелиться. Конечно, за этим выстрелом последовал бы второй, и третий, но я нажал на курок, и мой 38 грохнул и выплюнул пламя в живот Хэммонду. Он рванулся, пораженный пулей, и тогда я еще раз выстрелил, и увидел, что на груди его, там, где сердце, появилась маленькая дырочка.