Тут у меня непроизвольно дёрнулся угол рта. Она это заметила, упрямо повторила:
Да, дизайны! Для меня мои шляпки моё творчество! И мне необходимо найти заказчиков. Почему ты вдруг противишься этому? В Тегеране я тоже делала головные уборы и продавала их в своей лавке, и ты всегда поддерживал меня и радовался моим успехам.
В Тегеране лавка была нашей, для нас, после нас, после семьи. Твоё сердце было дома. Я возвращался с работы, меня встречал твой весёлый голос. Я был счастлив!
Знаешь, сейчас мне трудновато порхать по дому с весёлым голосом. Даже ради твоего счастья!
Может, она надеялась, что я остановлю её, но я уже подустал от этих споров, в которых я всё время оказывался обидчиком, поэтому с деланной бодростью ответил:
Отлично, поезжай.
Входная дверь захлопнулась с гулким грохотом. Ничего отличного не было. Наши отношения неслись на скалы со скоростью плохой вести. Елена изменилась. Успех, мир парижской моды, светская жизнь вот что стало главным в её жизни. Всё то, что втянуло её в скандальное убийство.
Я позвонил нашему общему с Дерюжиным приятелю Борису Ивановскому, бывшему гвардейскому офицеру. В Париже Борис стал знаменитым автогонщиком. К сожалению, Ивановский подтвердил, что даже он не смог бы добраться от набережной Турнель до Рамбуйе за полчаса. Уж если победитель всех автогонок не справился бы, то вряд ли этот рекорд поставила мадемуазель Креспен.
Я допивал в одиночестве второй бокал каберне, когда тишину пустой квартиры разорвал телефонный трезвон:
Дженаб-а-доктор? Это говорит с вами ваш друг и покорный слуга Хассан Гаффари.
Ассляму алейкум, многоуважаемый огаи-Гаффари. Не случилось ли чего?
Ваалейкум, Воронин-ага. Увы, случилось! Коробка с драгоценными лекарствами, которые вы доверили мне, недостойному, выпала у меня из рук, и некоторые бутыли разбились.
Что ж делать, такое случается, уважаемый огаи-Гаффари. Я принесу новые лекарства.
Да он слегка замялся. К сожалению, это случилось при баспорсе Валюбере
При инспекторе Валюбере?
Да, да. Огаи-Валюбер пришёл в посольство и очень настойчиво расспрашивал о вас и Елене-ханум. Я, разумеется, превозносил вас и ваши заботы о Его императорском величестве. И в своей дурости упомянул, что только сегодня вы попросили припрятать коробку с медикаментами, предназначенными нашему повелителю, да подарит ему Аллах долгие годы! Огаи-Валюбер потребовал взглянуть на них. Увы, тяжёлая коробка выскользнула из моих слабых рук, и из неё вывалился пистолет. И этот баспорс Валюбер чтоб он горел в аду! сразу спросил, не вы ли принесли это оружие? Я просто не знал, что сказать.
Вы не обязаны были ничего говорить, огаи-Гаффари. У инспектора нет никакой власти на территории посольства.
Я пытался помочь вам, даже спросил господина посла, но его превосходительство решил, что мы должны отдать этот пистолет полиции.
Вот как? Наверное, господин посол не понял вашего вопроса. Он никогда не признал бы права французской полиции реквизировать что-либо на территории иранского посольства. А тем более вещи, оставленные в посольстве лейб-медиком Его императорского величества!
Кто же мог знать, дженаб-а-доктор? Ведь если бы мы отказали этому баспорсу, он бы заподозрил вас! Только поэтому я посоветовал его превосходительству отдать этот пистолет полиции! Только чтобы помочь вам, чтобы все их проверки показали, что этот пистолет не имеет никакого отношения к убийству!
Похоже, новоиспечённый медик в семействе Гаффари ищет себе достойное место работы.
Я вам очень благодарен. Я непременно сообщу Его императорскому величеству, что, когда речь идёт о помощи мне, вы и господин посол готовы не считаться с экстерриториальностью посольства Ирана. Я надеюсь, Его императорское величество правильно оценит ваши усилия.
Мерзавец запнулся, но тут же снова растёкся мёдом:
Было бы куда хуже, если бы я не отдал пистолет. Ведь все проверки докажут вашу невиновность. Этот инспектор, похоже, подозревал Елену-ханум! Пусть лучше они винят свои французские законы, которые позволяют безнаказанно оскорблять чужих жён! Я предупредил баспорса Валюбера, что вы пользуетесь неограниченным доверием нашего шаха. Мы потребовали от французской полиции относиться с величайшим почтением к лейб-медику шаха Ирана и к его супруге.
Если это будет зависеть от огаи-Гаффари, мне недолго осталось рассчитывать на уважение, полагающееся шахскому лейб-медику.
Спасибо вам, дженаб-секретарь, за вашу защиту и помощь. Удачи вашему племяннику в его медицинской карьере. Не сомневаюсь в его преуспевании.
До сих пор у полиции были неопределённые и недоказуемые подозрения насчёт Елены. Теперь они усугубились моей попыткой спрятать браунинг.
29 мая, воскресенье
Я проснулся с тяжёлым ощущением надвигающейся беды. С проклятым пистолетом всё вышло хуже некуда, и виноват был только я. Поиски истинного преступника стали первейшей необходимостью.
Искупая свой промах, я всё утро старался быть с Еленой как можно более ласковым, но с тревогой заметил, что впервые за все совместные годы мне пришлось принуждать себя к этому. Чем чаще она подходила ко мне, закидывала мне на плечи руки и прижималась, чем настойчивей расспрашивала, чем пристальней следила за мной, тем труднее становилось вымучить из себя знаки любви. В своё оправдание я мысленно твердил, что чувство проявляется в делах, а не в словах. Я сниму с Елены подозрение в убийстве, и она уже никак не сможет упрекать меня в недостатке внимания или в холодности. А пока с облегчением поспешил в госпиталь, благо в этот выходной я был дежурным врачом.
Осмотр пациентов, прорвавшийся аппендикс с гнойным перитонитом, ущемлённая грыжа, ампутация гангренозного пальца на ноге, консультации и назначения заполнили день. Только после обеда в госпитале наступило затишье, и я смог уединиться в кабинете с кипой свежих газет.
В Le Petit Parisien быстро нашёл результат моего вчерашнего намёка репортёру. Цитируя анонимные, но верные источники, газета сообщала, что умирающий перед смертью успел сделать своему врачу некие признания, которые редакция опубликует, как только позволит ход следствия. Мне оставалось ждать, кого встревожит это известие.
О загадочном убийстве влиятельного и богатого арт-дилера писали все газеты Франции вплоть до коммунистической LHumanité. Эмигрантская пресса прознала об участии соотечественницы в уголовном происшествии, и «Последние новости», «Иллюстрированная Россия», «Возрождение» и множество изданий помельче извергались спекуляциями и новыми подробностями. Зловещий образ молодой «персиянки» русского происхождения пленил и французскую печать. Журналисты расспрашивали о мадам Воронин её новых знакомых, намывали из их пустопорожних сплетен золотники мелких сенсаций, судачили по поводу её отношений с Люпоном, допытывались мельчайших подробностей у ресторанной обслуги и прозрачно намекали, что полиция считает Елену главной подозреваемой. Видимо, конфискация браунинга произвела соответствующее впечатление на сыскной отдел, и эта информация просочилась к хроникёрам. Каждое упоминание моей жены в связи с покойным селадоном било под дых. Я словно жевал эту типографскую краску, и на языке появился отвратительный, непереносимый кисло-горький вкус.
Впрочем, читателей интересовали и прочие женщины Люпона. Paris-Soir опубликовала длинное интервью с Одри Люпон, в нём вдова защищала профессиональную и личную репутацию мужа. По её словам, покойный супруг был преуспевающим, талантливым, знаменитым, исключительным и настолько привлекательным, что некоторые отчаявшиеся и бессовестные женщины вешались на него без малейшего поощрения с его стороны. Не упоминая имени Марго Креспен, вдова тем не менее рассказывала, что иные «стареющие потаскушки» из шкуры вон лезли, безуспешно пытаясь отбить верного семьянина. Одри нисколько не удивилась бы, узнав, что супруг пал жертвой какой-нибудь экзальтированной наркоманки. Сам же покойный любил только её, свою жену. И свою профессию, в которой являлся экспертом высочайшего класса и неутомимым собирателем культурного наследия Франции.
Бестактный репортёр Le Figaro напрямик спросил вдову о Марго. Из ответа Одри следовало, что между её преданным и безгрешным супругом и этой охотницей за мужчинами никогда не было ничего общего, но это никак не снимало с неё подозрений в его убийстве. «Безрезультатно перекочевавшие через множество постелей охотницы за мужем на пороге четвёртого десятка склонны питать несбыточные надежды, фиксироваться на чужих, посторонних мужчинах и преследовать их, уверяла вдова. Ив-Рене ни её, ни прочих ей подобных отчаявшихся девиц не поощрял. Однако Марго Креспен была упорнее и наглее других: она буквально вешалась ему на шею, впрочем, как и многим другим богатым и знаменитым мужчинам. Но все эти настырные женщины, включая невесть откуда взявшуюся русскую модистку Элен Воронин, не значили для моего мужа ничего, совершенно ничего!»
Добрались газетчики и до Клэр. Или она добралась до них. Во всяком случае словоохотливая мадам Паризо умудрилась подпортить идиллическую картину семейного счастья Люпонов. По её словам выходило, что рядом с преданной и любимой женой каким-то образом всё же соседствовало множество женщин, а последней из них оказалась «прекрасная персиянка», из-за которой и получила отставку светская львица Марго Креспен. Добросердечная Клэр умудрялась сочувствовать и жене, и любовнице (я же невольно представлял себе трясущееся от накала чужих страстей страусовое перо в огненных кудрях мадам Паризо): «Представьте, что женатый мужчина подаёт надежду незамужней женщине, которая уже много лет ищет хорошую партию. Допустим, он рассказывает ей, что у него давно уже не брак, а одно неприятное соседство. Разумеется, я не имею в виду Люпонов! Они были исключительно счастливой и гармоничной парой! Но мы же все знаем, что говорят мужчины любовницам, не так ли? Мол, всё, что ему нужно для полного счастья, это встретить родственную душу. И одинокая бедняжка, естественно, из кожи вон лезет, чтобы стать этой родственной душой. Забрасывает всех прочих ухажёров, менее успешных и перспективных. Часами, днями, да что там неделями и месяцами! сидит и ждёт его. Я достоверно знаю, что мадемуазель Креспен предложили выгодный контракт в Алжире, но она отказалась из-за этой фата-морганы. Потому что, мы ведь знаем, женатый любовник подаёт надежду, сыпет признаниями, обещаниями. А потом вдруг охладевает, увлекается другой. А прежней родственной душе даёт отставку, словно прислугу рассчитывает. Нет, хуже. Потому что ей никто даже не возмещает утерянные годы. Разумеется, я не имею в виду никого конкретного, я рассуждаю чисто гипотетически. Что касается самого месье Люпона, они с Одри жили душа в душу пример для всех своих знакомых. Но на ужине в Ля Тур дАржане с нами была такая милая русская тихоня, жена какого-то лекаря из Отель-Дьё, мадам Элен Воронин. Да, ничего особенного, но новая женщина всегда привлекательна в мужских глазах, не так ли? Как вы думаете, у прежней любовницы не возникнет желания отомстить? Ах, это такое горе для моей несчастной Одри, у меня просто нет слов! Какое счастье, что рядом с ней такой преданный друг, как Антуан Бартель!»
Справедливости ради мадам Паризо подчёркивала, что Марго Креспен, разумеется, совершенно вне подозрения: «Я позвонила ей домой немедленно после убийства. Человек ведь не может одновременно быть в двух местах, не так ли? Уверена ли я, что говорила с ней лично? Конечно! Мы знакомы много лет, я прекрасно знаю её голос и дословно помню наш разговор. Я разбудила её. А когда сообщила, что Ива-Рене ранили, Марго едва не потеряла сознание. Это известие просто убило несчастную, она с трудом могла говорить. Оно и понятно, даже если Люпон и променял её на эту русскую, она-то ведь всё ещё надеялась. Нет, что вы, у неё никогда не поднялась бы рука на него. Я же говорю вам, при всём своём желании она не могла убить его, потому что в это время была в Рамбуйе. Уж скорее я поверю, что стреляла эта новая пассия, мадам Воронин. Ив-Рене пользовался бешеным успехом, хотя сам, разумеется, был безупречным семьянином. Но эта Элен, знаете ли, она долго жила в этой дикой Персии, а там такие зверские нравы!»
Мадам Люпон отвечала на многословное сочувствие подруги с библейской кротостью око за око, зуб за зуб: «Клэр Паризо? Она молодчина, не сдаётся: на голове и в сердце пожар, душа и перья трепещут. Вечно прекрасная дама глубоко постбальзаковского возраста. Не верит, что её лучшие годы остались в предвоенном регтайме. Напоминает мне ресторан, до позднего вечера настойчиво предлагающий свои зачерствевшие завтраки».
Марго благоразумно от интервью воздержалась. Но именно о ней французские газеты писали охотнее всего: ничто так не украшает убийство и не привлекает читателей, как история супружеской неверности и участие в преступлении молодой, красивой и опасной светской женщины. Впрочем, не чересчур молодой: дочери польского поэта Влодека Креспинского и Жанны Ламбер уже стукнуло тридцать. Да и красота по большей части состояла из расхожей загадочности и порочности: с разворотов холодно и надменно глядело сильно накрашенное жёсткое лицо в обрамлении чёрной причёски Клеопатры. Эта мода на всё египетское воцарилась в Париже благодаря находке гробницы Тутанхамона, а Марго Креспен была модной женщиной. Газеты представляли её в качестве фотографа, дизайнера внутренних интерьеров, натурщицы Пикассо и манекенщицы ведущих парижских домов «Агнес», «Мартиаль и Арманд» и «Люсиль». Её имя в прошлом связывалось с несколькими промышленниками, наследниками аристократических фамилий и множеством интеллектуалов. Но, как свиная кожа из-под стёртой позолоты, из-под блеска богемного времяпровождения просвечивал настойчивый, многолетний и неудачный матримониальный поиск.
У мадемуазель Креспен имелись причины для недовольства Люпоном. Полная пепельница, два бокала, а также два ключа в кармане смокинга указывали, что и эта её афера закончилась проигрышем. Вдобавок Клэр сболтнула ей, что Люпон явился в ресторан с другой женщиной. Марго не осталась равнодушной, она немедленно позвонила ему в ресторан. Напрашивался вывод, что она могла приехать и подстеречь обидчика. Но эта линия расследования никуда не приводила, потому что, как тонко заметила Клэр, Марго не могла одновременно быть в двух местах, а она не покидала своего дома. То же самое следствие установило и по поводу Одри. Сдавалось, что каждая из женщин Люпона могла поднять тираж газет, но ни одна не могла убить его. Вместо возлюбленных приходилось искать врагов.
В дверь кабинета стукнула Мартина:
Доктор, вас к телефонному аппарату.
Тон медсестры прозрачно намекал, что звонки репортёров мешают работе госпиталя, что в её обязанности не входит бегать за мной и что для супруги врача из Отель-Дьё оказаться замешанной в скандальном убийстве является возмутительной небрежностью. Хотя последнее мне не нравилось даже ещё сильнее, чем Мартине, я всё же чувствовал себя слегка виноватым перед медсестрой.
Вежливый, хрипловатый женский голос на другом конце провода протянул:
Добрый день, доктор Ворони́н. С вами говорит Марго Креспен, приятельница Ива-Рене Люпона.
Я узнал это характерное, тягучее, хриплое контральто. Именно этот голос в ночь убийства интересовался у меня о состоянии раненого.
Я прочитала в газетах, что мой друг умер у вас на руках. Он был очень дорогим мне человеком. Я бы хотела встретиться с вами. Мне очень важно услышать о его последних минутах.
Я тоже был не прочь побеседовать с мадемуазель Креспен. Разумеется, не для того чтобы делиться последними минутами Люпона, а чтобы самому узнать что-нибудь полезное о нём и его окружении. Пусть Марго не могла убить его, но она могла знать, кто хотел это сделать. Например, Марсель Додиньи. Бульварная пресса подробно описывала непримиримую войну между ним и Люпоном двумя специалистами по старинной мебели, причём Люпон неизменно торжествовал, а его оппонента никто не принимал всерьёз.
Я вздохнул, пошуршал для вида страницами газет, нерешительно предложил:
Разве что прямо сегодня, в час. Всё остальное время я занят.
Она тут же согласилась:
Хорошо. В час во «Фландрене».
Вежливые нотки из её голоса испарились.