Ага. Я выждал еще пару секунд. Во́роны, по крайней мере местные, обычно кричат дважды. Но второго крика не последовало.
Он предвещает опасность? спросила Шеннон.
Может, и так, не стал возражать я, а может, где-нибудь километрах в пяти отсюда сидит еще один ворон, которого мы не слышим, и эти двое просто переговариваются.
И кричат они по-разному?
Да, сказал я, если подойти близко к гнезду, то кричат они иначе. И самки в основном кричат чаще. Иногда так заведутся, хотя и повода-то нету.
Карл хохотнул. Обожаю, как он смеется. Смех у него теплый и добрый.
Рой о птицах знает больше, чем обо всем остальном. Разве что о машинах столько же. И о заправках.
Но не про людей, добавила Шеннон.
По интонации я так и не понял, вопрос это или утверждение.
Именно, подхватил Карл, поэтому он и давал людям названия птиц. Папа был рогатым жаворонком. А мамакаменкой. Дядя Бернардболотной овсянкой, потому что сперва учился на священника и лишь потом передумал и стал автомехаником, а у болотных овсянок белый воротничок.
Шеннон засмеялась:
А ты, дорогой, ты кем был?
Я был Кем уж я был-то?
Луговым коньком, тихо проговорил я.
Значит, луговой конек красивый, сильный и умный? хихикнула Шеннон.
Может, и так, поддакнул я.
Это потому, что он летает выше других, объяснил Карл, а еще он громкоголосый и совершает как уж это называется?
Вокальные полеты, подсказал я.
Вокальные полеты, повторила Шеннон, как красиво. А это что такое?
Я вздохнул, будто мне уже осточертело объяснять каждое слово.
Взлетев как можно выше, он принимается петь, чтобы все видели, как высоко он взлетел, а потом расправляет крылья и опускаетсямедленно, чтобы лишний раз покрасоваться и показать, какие штуки он умеет.
Выбитый Карл! возликовала Шеннон.
Вылитый, поправил Карл.
Вылитый, повторила она.
Но даже несмотря на то, что луговой конек любит покрасоваться, хитрецом его не назовешь, добавил я, а вот его самого обмануть проще простого. Поэтому его так кукушки и любятименно в его гнездо они подкладывают свои яйца.
Бедняжка Карл! Судя по звуку, Шеннон наградила его смачным поцелуем. А скажи, Рой, как по-твоему, якакая птица?
Я задумался.
Не знаю.
Да ладно, не поверил мне Карл.
Честно, не знаю. Может, колибри? Я, вообще-то, только в горных птицах и разбираюсь.
Не хочу быть колибри! запротестовала Шеннон. Мелкие, сладкоежкиничего интересного. А можно, я буду та птица, которую я нашла? Как уж тамхрустан?
Я вспомнил белую головку хрустана. Темные глаза. Похожий на короткую стрижку хохолок.
Ладно, я не стал возражать, будешь хрустаном.
А ты, Рой, ты сам-то кто?
Я? Да никто.
Каждыйкакая-нибудь птица. Давай колись.
Я не ответил.
Ройрассказчик, который распределяет роли, пришел мне на помощь Карл, он никто и сразу все. Он безымянная горная птица.
Одинокая горная птица без имени, проговорила Шеннон. А какие песни поют самцы таких безымянных птиц, когда подыскивают себе пару?
Карл рассмеялся:
Да уж, Рой, пока ты душу наизнанку не вывернешь, эта девчонка не успокоится.
Ладно, уступил я, главная особенность самца горной птицы в том, что он для самки не поет. Нечего попусту выделыватьсятак он считает, к тому же в горах и деревьев нет, на которые присесть можно. Так что вместо этого он, желая понравиться, строит гнезда.
Отели? поинтересовалась Шеннон. Или автозаправки?
Похоже, отели у него получаются лучше, ответил я.
Они оба засмеялись.
Ну что ж, пора нашему белозобому дрозду на боковую, сказал Карл.
Они поднялись с кровати.
Спокойной ночи. Карл погладил меня по голове.
Дверь за ними захлопнулась, а я остался лежать, вслушиваясь в тишину.
Он запомнил. Однажды, давным-давно, я рассказал ему, что ябелозобый дрозд. Скромная и осторожная птица, которая прячется между камнями. Карл говорил, что это лишнее, что бояться мне в этом мире нечего. А я ответил, что знаю. Но что все равно боюсь.
Я уснул. Мне приснился прежний сон, его будто поставили на паузу, и он все время дожидался. Услышав крик альпиниста, я проснулся и понял, что кричала Шеннон. Она снова закричала. И еще раз. Карл хорошо ее трахает. Это он молодец. Только спать рядом с ними сложновато. Я прислушался. По-моему, ей уже было достаточно, но они не остановились. Я сунул голову под подушку. А спустя некоторое время вылез из-под нее. Все стихло. Похоже, уснули. Зато ко мне сон больше не шел. Я ворочался в скрипучей кровати и все раздумывал над словами Эрика Нерелла о том, что ленсман собирается снарядить альпинистов осмотреть «кадиллак».
А потом наконец раздался он.
Второй крик ворона.
И теперь я знал: он предвещает опасность. Не вот прямо сейчасон, скорее, предсказывает судьбу. Которая ждала меня. И ждала давно. Она терпеливая. Но никогда не забывает. И она припасла для меня хлопоты.
Часть II
5
Карл. Он присутствует почти во всех моих детских воспоминаниях. Карл лежит внизу на кровати. Карл, к которому я прижимаюсь, когда температура воздуха за окном в январе падает до минус пятнадцати, или в других случаях, если чувствую необходимость. Мой младший братишка Карл, с которым мы ссорились так, что он плакал от злости и кидался на меня с кулаками, но каждый раз это заканчивалось одинаково: повалив его на землю, я садился верхом и, удерживая его руки, награждал щелбанами. Вскоре он переставал сопротивляться, но его слабость и податливость вызывали во мне раздражение. Однако стоило ему посмотреть на меня жалобно-беспомощным взглядом младшего брата, как горло у меня вдруг перехватывало, я ослаблял хватку, обнимал его за плечи и давал очередное обещание. Но комок в горле и муки совести оставались со мной еще долго после того, как у Карла высыхали слезы. Однажды папа увидел, как мы деремся. Он ни слова не сказал и встревать не сталтак мы, жители гор, позволяем природе вершить свое жестокое дело и не вмешиваемся, пока наших собственных коз природа не трогает. Драка закончилась тем, что мы с Карлом уселись на диван, я обнял братишку за плечи и мы оба захлюпали носами. Тогда отец удрученно покачал головой и вышел из комнаты.
Еще вспоминаю один случаймне было двенадцать, Карлуодиннадцать, а дяде Бернарду исполнялось пятьдесят. И дядя совершил поступок, который мама с папой сочли невероятно щедрым: он пригласил всех в городв большой городотпраздновать юбилей в Гранд-отеле. Мама рассказывала, что там и бассейн есть, и мы с Карлом прямо загорелись. Когда мы туда приехали, выяснилось, что бассейна там никакого нету и никогда не было. Я ужасно рассердился, а вот Карл вроде как не поверил, и, когда один из сотрудников предложил показать ему отель, я заметил, что Карл незаметно сунул в карман плавки. Вернувшись, он сказал, что отель охрененный, прямо дворец, и что он, вашу мать, когда-нибудь непременно выстроит себе такой же. Так он сказал. Ну и ругался он намного больше. И потом он упрямо утверждал, будто в тот вечер плавал в Гранд-отеле в бассейне.
По-моему, в этом Карл и мама были похожи: для них мечты побеждали действительность, а оболочкасодержимое. Если все шло не так, как им хотелось, они выдумывали новую реальность и почти не замечали того, чему, по их мнению, быть там не полагалось. Например, нашу прихожую, провонявшую хлевом, мама величала не иначе как холлом. Так и говорила«хо-олл». В бытность свою подростком она поступила в услужение в семью судовладельцатам она долго работала, сперва служанкой, а потом экономкой, и с тех пор считала, что если назвать вещь по-английски, то получится вроде как по-богатому.
С папой все было наоборот: лопату для хлева он называл навозной и хотел, чтоб все вокруг выглядело и звучало по-американски. Причем не как в американских городах, а как на Среднем Западе, например в Миннесоте, где он жил с четырех до двенадцати лет вместе со своим отцом, которого мы никогда не видели. Америка была папиной землей обетованной. Он и меня назвать хотел Калвином в честь американского президента Калвина Кулиджа. Ясное дело, республиканца. В отличие от своего более харизматичного предшественника Уоррена Гардинга, оставившего за собой шлейф скандалов на букву «к»: коррупция, карты, красотки и кокаин, Калвин был серьезным трудягой, неторопливым, острым на язык и злым, который, если верить папе, никуда не рвался, а по карьерной лестнице поднимался медленно, но верно, ступенька за ступенькой. Однако маме имя Калвин не понравилось, и поэтому я стал Роем, хотя второе мое имя все-таки Калвин, на это мама согласилась.
У Карла второе имя Абель, в честь Государственного секретаря Гардинга, по словам папы, тот был умным и обаятельным человеком с великими мечтами. Именно благодаря ему США в 1845 году аннексировали Техас, отчего территория государства выросла почти вдвое. В качестве компромисса Абель допустил, чтобы в Техасе и дальше поддерживались права рабовладельцев, но это, как говорил папа, уже дело десятое.
Может статься, мы с Карлом похожи на тех, чьи имена носим. В деревне у нас никтокроме разве что старого мэра Осапонятия не имел, кто такие эти самые Калвин и Абель. Говорили лишь, что я пошел в папу, а Карлв маму. Но народ у нас в Усе вообще не знает, о чем болтает. Треплют себе языком, и все.
Мне было десять лет, когда отец прикатил домой на «кадиллаке-девиль». Виллум Виллумсен, владелец магазина подержанных машин, давно хвастался этим шикарным экземпляром. Владелец, мол, привез машину из Штатов, но денег на растаможку у него не хватило, поэтому и пришлось ее продать. Иначе говоря, машина, модель 1979 года, каталась только по ровненьким, вылизанным шоссе в жаркой Неваде и не нажила ни пятнышка ржавчины. Папа медленно кивал. В машинах он не шарил, а я тогда еще во вкус не вошел. Он раскошелился по полной, даже торговаться не стал и уже спустя две недели погнал машину в ремонт. Ну а там выяснилось, что поддельных запчастей в ней столько, сколько бывает разве что в старых жестянках, которыми уставлены улицы Гаваны. Ремонт обошелся дороже самого автомобиля. А народец в деревне ржал и говорил, что, если ты невежда и не научился разбираться в тачках, придется тебе расплачиваться. Браво барышнику Виллумсену. Зато у меня появилась игрушка. Хотя нет, не игрушка, а учебник. Сложный механизм, научивший меня, что, потратив время и вникнув в принцип действия вещи, можно эту самую вещь починить. Главноедумать головой и задействовать руки.
Я все больше времени торчал в мастерской дяди Бернарда, и тот разрешал мне «помогать» он это так называл, хотя на самом деле вначале я больше мешал ему. Вдобавок папа научил меня боксу. Карл в то время отошел для меня на второй план. Тогда он еще не вымахал, и казалось, будто я из нас двоих буду самым высоким. И Карла обсыпало прыщами. Учился он хорошо, но был тихоней, друзей завел не сказать чтоб много и в основном держался в одиночку. Когда он перешел в старшую школу, я почти все время пропадал в мастерской, так что виделись мы только совсем поздно, перед сном.
Помню, как-то вечером я разглагольствовал о том, как я жду восемнадцатилетияя стану совершеннолетним и получу права, и мама, пустив слезу, спросила, неужели я только об одном и думаю: как бы сесть в машину и удрать из Опгарда.
Сейчас, задним-то числом, легко сказать, что так и надо было поступить. Но тогда все шло наперекосяк, и просто свалить нельзя былосперва нужно было все исправить. Починить. К тому же куда мне ехать-то было?
А потом пришел день, когда мама с папой погибли, и в воспоминаниях об этом тоже присутствует Карл. Мне было восемнадцать, ему еще и семнадцати не исполнилось. Мы с ним сидим на крыльце и смотрим, как «кадиллак» выезжает со двора и двигается к Козьему повороту. Это по-прежнему похоже на фильм, который я пересматриваю заново и каждый раз нахожу новые детали.
Произведенный «Дженерал моторс» механизм весом в две тонны приходит в движение и постепенно набирает скорость. Он уже достаточно далеко, и я не слышу, как под шинами шуршит гравий. Тишина, тишина и красные габаритные огни.
Я чувствую, что сердце у меня тоже колотится все быстрее. Двадцать метров до Козьего поворота. Ребята из Дорожной службы собирались поставить вдоль дороги ограждение, но вмешался муниципалитет: последние сто метров, заявили они, это частная собственность, вот пускай Опгарды сами и разбираются. Осталось десять метров. На секунду зажглись стоп-сигналыони были похожи на две черточки между крышкой багажника и блестящим бампером. Потом они пропали. Все пропало.
6
Давай проверим, Рой Значит, ты в тот вечер, когда случилось несчастье, стоял возле дома. Времени было Ленсман Сигмунд Ольсен, склонив голову, просматривал документы.
Глядя на его густые светлые волосы, я вспомнил швабру, стоявшую в школьном актовом зале. Волосы у него были со всех сторон одинаковой длиныи спереди, и сзади, и с боков. А еще у него были такие толстые усы, наподобие моржовых. Наверняка он и швабру на голове, и усы заимел еще в семидесятых. А что, мог себе позволитьна склоненной голове не было ни намека на лысину.
половина восьмого. И ты видел, как машина твоих родителей свалилась с обрыва?
Я кивнул.
Говоришь, видел стоп-сигналы?
Да.
Ты уверен, что это не габаритные огни были? Они тоже красные.
Стоп-сигналы ярче.
Он быстро взглянул на меня:
Тебе восемнадцать, верно?
Я снова кивнул. Возможно, он прочел это в документах, а может, вспомнил, что в школе я был на класс старше его сына Курта.
В старшей школе учишься?
Нет, я у дяди в автомастерской работаю.
Ленсман опять склонился над документами:
Замечательно, значит, ты понимаешь, почему нам это кажется странным: никаких следов торможения мы не нашли. Судя по анализу крови твоего отца, он в тот вечер выпил рюмочку, однако вряд ли он настолько опьянел, что забыл о повороте, ошибся педалью или уснул за рулем.
Я ничего не ответил. У меня было три объяснения наготове, а он их одним махом уничтожил. Четвертого я еще не придумал.
Карл говорит, вы собирались в больницунавестить твоего дядю Бернарда Опгарда. Это ты у него в мастерской работаешь?
Да.
Но мы побеседовали с Бернардом, и, по его словам, его никто не предупреждал, что к нему гости приедут. Твои родители часто ездили в гости без предупреждения?
Нет, ответил я, они вообще редко куда-нибудь ездили.
Ленсман медленно кивнул и опять уткнулся в документы. Похоже, от этого ему становилось спокойнее.
Твой отец переживал из-за чего-то?
Нет, ответил я.
Точно? Все, с кем мы уже беседовали, говорят, он казался расстроенным.
Вам чего, хочется, чтоб я сказал, будто у него депрессуха была?
Ольсен опять поднял взгляд:
Ты о чем это, Рой?
Так вам будет проще. Вы сможете сказать, что это он сам и себя, и маму убил.
Почему проще?
Его никто не любил.
Рой, это неправда.
Я пожал плечами:
Ладно, у него наверняка была депрессуха. Он все время сидел одинна улицу не выходил и почти ни с кем не разговаривал. Пил пиво. Обычно при депрессиях так и бывает.
Иногда те, кто страдает от депрессии, очень умело это скрывают. Ленсман Ольсен старался перехватить мой взгляд, а когда наконец получилось удержать его, спросил: Твой отец когда-нибудь говорил о том что ему не нравится жить?
Не нравится жить. Выпалив это, Сигмунд Ольсен облегченно вздохнул и теперь спокойно смотрел на меня.
Да вашу ж матькому жить-то нравится? спросил я вместо ответа.
На секунду Ольсен замер, пораженный. А потом склонил голову, так что его хиппарская грива укрыла одно плечо. Может, волосы у него и впрямь из швабры сделаны? Мне было не видно, но я знал, что за письменным столом прячется ремень со здоровенной пряжкой в виде белой бычьей головы. А нижесапоги из змеиной кожи. Мы одеваемся в мертвечину.
Зачем тогда жить, если все равно не нравится, а, Рой?
А разве не ясно?
Нет.
Затем, что мертвым быть еще хуже.
Губернатор назначил нашим опекуном дядю Бернарда. Из службы опеки в Нотоддене приехали две теткиони осмотрели дом дяди Бернарда, и их, видать, все устроило. Бернард показал им спальни, которые подготовил для нас, и пообещал почаще справляться о том, как у Карла идут дела в школе.
Когда тетки свалили, я попросил дядю Бернарда отпустить нас с Карлом на пару дней домой, в Опгард: тут, в деревне, прямо под окнами гудит шоссе и толком не выспишься. Бернард не возражал и даже дал нам с собой здоровенную кастрюлю лабскауса.
Обратно к дяде мы больше не вернулись, хотя официально наш адрес был там. Это вовсе не означает, что он о нас не заботился. И все деньги, которые дядя получал как опекун, он отдавал нам.
Спустя пару лет, вскоре после ночи, которую я называл ночью «Фритца», дядю Бернарда снова положили в больницу. Как оказалось, опухоль у него разрослась. Он рассказывал мне, как обстоят дела, а я сидел возле его кровати и ревел.