Дядьки же вошли во вкус. Дядек страдание раскалило, и они, раскалённые, друг за другом пользовали тело спереди и сзади, меняясь против часовой стрелкирот, дрочить, вход, дрочить, кончать на лицо или грудь. Настоящий конвейер. А она, обнажив «вход» бесстыдно-страдательным «раком» и упираясь руками в очередные коленки, сплёвывала сперму с губ, однообразно и беспомощно изображая неописуемую сладость и райское блаженство.
В кульминации раскалённые дядьки задействовали максимум возможностей, подключив к конвейеру и иной «вход». Страдание усугубилось, и девушка оставила все попытки притворяться.
Впрочем, теперь ей хотя бы не надо было тратить без того скудные девичьи силы, стоя на коленях, в новой модификации конвейера под ней всегда кто-то был. Она со стоном вжималась в этого «кого-то», нанизываясь на его находящийся в ней орган, пока иной «вход» тесно попирал викинг с рыжей бородой, злобно попирал шестидесятилетний старпёр, больно попирал жизнерадостный англосакс, мучительно попирал усталый негр, жгуче попирал темноволосый с проседью, грубо попирал тот, с плечистой загорелой спиной, очень грубо попирал жилистая каланча и очень больно попирал невзрачный улыбающийся тип.
Рот же больше не обращал внимания на сперму и смену сующихся органоввот с рыжим лобком, вот печальный, вот кривой, англосаксонский, вот чёрный, вот с тёмным лобком, вот красный с плечистой «головой», вот длинный со взбухшими венами, вот вот последний, если только конвейер не пожелает совершить ещё один оборот.
Ролик оборвался внезапно. Как будто изнемог. Как будто всё на свете изнемогло от того, что восемь пресыщенных жизнью мужских тел вышибают бездыханные остатки девичьей чести из тела женского, хрупкого, изнеможенного смертью. Тела, хватающегося дрожащими от страдательной страсти тонкими руками за волосатые колени. Втягивающего от боли впалый животик, уже не имеющий никакого морального права воспроизводить жизнь у себя внутри. Конвульсивно трясущего ещё не до конца сформировавшимися грудями с юными сосками, отныне предназначенными не будущей крохотной сосущей жизни, а пожирающим волосатым рукам. Нанизывающегося истекающим бесполезной истомой «входом» в жизнь для никого на эрегированные колья смерти. Изнывающего от боли иного «входа», точнее «выхода», обесчещенного настолько, что выходящее из него впредь дерьмо будет чище и правдивее, чем лживые в своей красоте ягодицы, его окружающие и скрывающие. Ищущего постылые волосатые чресла бессильно падающей блондинистой головкой, гладкий лобик которой ещё должны лобызать мама и папа на ночь, приговаривая «спокойной ночи, доченька», нежные щёчки которой ещё должны краснеть от первого поцелуя соседского мальчишки, по-детски наивные глазки которой ещё должны смотреть лишь сказки про прекрасного принца, милый вздёрнутый носик которой ещё должен обонять запах роз на школьном выпускном, ровный ротик и алые губки которой ещё должны трепетать при слове «люблю».
Полное и окончательное изнеможение. Но это там, по ту сторону монитора. А по этувсего лишь неудовлетворённость и раздражение.
Нервно покрутил колёсико «мыши», недоуменно поморгал, стряхивая с глаз липкую поволоку, сказал сам себе утробно:
Бля, е**ть. Как же я не люблю такие обломы
Свернул все «окна», вызвал «игрушку». Никак не меньше трёх часов с исступлённой невозмутимостью «стрелял» в монстров, призраков, животных и людей. Иногда позволял себе перекуры урывками.
Когда истошно заныл желудок, сбегал к холодильнику, нарезал бутерброды с колбасой, политой кетчупно-майонезным соусом. И опять «стрелял». Метко. Старался прямо в голову. Головы забавно разлетались мясом, мозгами и кровью. Кетчуп и майонез лились с колбасы на хлеб, с хлеба на пальцы, с пальцев на стол.
Уничтожение монстров, призраков, животных и людей не прекращалось ни на минуту. Только перемежёвывалось хищнически спешным жеванием бутербродов и торжествующе высокомерными ремарками:
Ой, да ладно! Да пох**, е**ть!
И лишь изредка обескураженно:
Бля, е**ть!..
Чувствовал себя самым главным самцом во Вселеннойвладыкой неба, земли и подземелья. Прочувственно чесал вспотевшую мошонку через трусы. Повысился на один уровень, вышел в астрал.
Там, в «астрале», позвонила Дашка, сказала, что едет. Посмотрел на время. Ого! 17:08. Нервно покрутил колёсико «мыши», недоуменно поморгал, стряхивая с глаз невозмутимо-исступлённую поволоку, рыгнул колбасно-кетчупно-майонезными парами.
И вот он уже по центру врывается в штрафную площадь! орал телевизор. Удар! И гол! Вы посмотрите, что делает Лу-Джи! Дубль делает Лу-Джи! Вы слышите, что скандируют болельщики? Слышите? Лу-Джи! Лу-Джи! Лу-Джи!
Трибуны отчётливо гудели многоголосым «Лужи! Лужи! Лужи!». На повторе раскосый брюнет финтом «а-ля Зидан» обошёл защитника, здоровенного негра с ослепительно белыми зубами, и пробил в дальний от вратаря угол ворот. Вратарь не шелохнулся.
В беснующемся жёлтом море болельщиков крупным планом показали пышногрудую блондинку с жёлтым шарфом. Она прыгала и ликовала, вертя головой по сторонам и закрывая рот руками. В её глазах было что-то животное.
Схватил пульт, с силой нажал на кнопку. Футбол достал. Слишком много футбола для воскресенья. Для футбола нужно много пива, и чтобы играли наши. И чтобы завтра был не понедельник. А между тем уже вечер воскресенья
Мысли, возвращаясь, понемногу насыщались реальностью. Итак. Зевнул. Пёрнул. Рыгнул. Ощутил, как набегающими толчками нарождался «стояк». Х**и «итак»?.. Исподлобья взглянул на притихший экран.
На чёрном поле ползли белые буквы: «Фильм Александра Мухина», «В главных ролях: Сергей Серов, Дарья Мокрая». Тягучая череда других имён, короткая пауза, и из черноты медленно высветилась надпись «ТЕЛО». Зашуршал дождь. Безнадёжное небо, обложенное тяжёлыми тучами. Серые девятиэтажные и шестнадцатиэтажные коробки, закованные в асфальт. В асфальте многочисленные выбоины. В выбоинах лужи. В лужах, сливаясь с дождём и грязью, мокли припаркованные машины.
Из одной машины вылез толстомордый дядька в дорогом лоснящемся пиджаке и наступил в лужу. Мимо него, задумчиво сутулясь под зонтом, прошёл лысый старикан в очках и нырнул в подъезд ближайшей шестнадцатиэтажки. В подъезде с бутылкой пива стояло длинноволосое существо неопределённого пола. Дождь. Мучительно долгие планы. Всё в мокром и сером.
Лысый старикан в очках мучительно долго ехал в лифте. За его спиной на стене лифта среди неприличных слов и изображений красовалось небольшое граффити. Кажется, это была женская грудь. Точно, одна сиська спряталась за головой старикана, другая располагалась возле его левого уха.
Вместе со стариканом ехали ещё двое: справа курчавенький парень, в дальнем углу невзрачный типок пожилого возраста. Курчавенький вышел на восьмом. Невзрачный типок отлип от угла и протянул старикану руку:
Моя фамилия Фасоленко.
Старикан никак не отреагировал. Типок вежливо улыбнулся и спросил:
Как вы относитесь к захоронению тела Ленина?
Не дождавшись ответа, продолжил:
Говорят, он победил серость на дорогах и оказался в дураках. Знаете, как говорили либералы? В России две беды: дураки и дороги. А консерваторы им отвечали: «В России две беды: дураки и либералы. Хотя это одно и то же». Заметьте, о дорогах ничего не сказали. Вы нигде не читали о том, что Ленин победил серость на дорогах? Я тоже нигде не читал, но почему-то эта фраза не даёт мне покоя. Я даже специально ходил в мавзолей, прислушивался к телу Ленина. Ничего не услышал. Он лежит такой серый, знаете У меня от его серости сразу мокро стало вот здесьтипок хлопнул себя между ног и перешёл на шёпот: Скажите, вам нравятся азиаточки?..
Отстань, сказал старикан, а потом невозмутимо и степенно удалился.
Невзрачный типок вежливо улыбался ему вслед, пока дверцы лифта не захлопнулись. Из квартиры напротив возник, громыхая увесистым пакетом, набитым пустыми пивными бутылками и банками, молодой поп в рясе. Его шею увенчивала ослепительная жёлтая цепь, на которой болтался такой же ослепительно жёлтый крест.
Здрасьте, хмуро изрёк поп.
Старикан никак не отреагировал. Он щёлкнул ключом в замке изрисованной граффити деревянной двери, открыл и исчез за ней.
Тёмная неубранная прихожая. На кухне по холодильнику прополз таракан. В комнате в дверном проёме виднелась груда тряпья на кровати, на стуле и на полу. В зале на диване, наполовину скрытом за косяком, сидела спиной, ритмично покачиваясь и постанывая волнующим сопрано, обнажённая девушка. Из-под неё торчали чьи-то волосатые ноги.
Ты не одна? осторожно спросил старикан, заглянув в зал.
Не одна, ответила девушка, не оборачиваясь и не переставая ритмично покачиваться. С другом. Не видишь, что ли?
Вижу. Что за друг?
Отстань, дед, волнующим сопрано простонала она.
Он развернулся и шаркающе удалился на кухню. Таракан на холодильнике флегматично пошевелил усами. Шаркающие шаги временами прерывались лязганьем посуды и столовых приборов.
А ты ела?
Стоны не отреагировали. Старикан кротко прошаркал в комнату, заваленную тряпьём. Посмотрел в окно. Вверх. Небо безнадёжное. Вниз. Лужи, лужи, лужи. Люди под зонтами между луж. Машины в лужах. Всё в мокром и сером.
В зале умолкло. Обнажённая девушка проскользнула, блеснув голым задом, в туалет. Смыла, вернулась обратно. Проходя мимо, застыла в дверном проёме, недружелюбно скрестив руки на груди.
Дед, ты купил сигареты?
Купил, торопливо повернулся старикан. Там, в плаще у меня, в левом кармане.
В зал не ходи пока. Телевизор потом посмотришь. На улице дождь всё?
Он снял очки, протёр стёкла рукавом, снова надел. Внимательно и молчаливо посмотрел на девушку. В её глазах было что-то животное. Алые губы влажно припухли от страсти. Скрещенные тонкие руки еле-еле прикрывали грудь. Левый сосок багрово торчал над большим пальцем правой руки. Впалый животик чуть заметно подрагивал. Тёмный, на вид жёсткий, как щётка, лобок обрывался к разверстым настежь половым губам волосками, покрытыми прозрачными каплями. Широко расставленные ноги окропились мурашками от холодного пола.
Так и не дождавшись ни слова, она вспыхнула молчаливым гневом и ушла. Послышался треск диванных пружин, а затем хлёсткие напористые шлепки голых тел друг о друга. Вновь раздались стоны волнующим сопрано.
Старикан стоял, прислушиваясь, возле дверного проёма со спущенными штанами и взволнованно, даже несколько злобно, дёргал рукой под пузом.
Заглушая телевизионные звуки совокупления, истошно зазвонил домофон. Дашка, что ли? Без пяти шесть. Дашка, Дашка!.. Где ты так долго шлялась, сучка, бля, дура тупая?
Вскочил, размашисто дошагал до двери, снял трубку:
Зай, ты, что ли?
Открывай, пропищал домофон.
Открыл, ушёл на балкон восполнить нехватку в организме никотина. Курил глубокими, жадными затяжками, как будто боялся не накуриться. Давился дымом, выпуская жирные серые струи из носа. Закашлялся. Бля, е**ть!.. Надо бросать курить, что ли
Накурился. Дашка, юная худенькая девица в узких брючках и шёлковой женской рубашке, водрузилась с ногами на кровать, подобрав под себя колени, и рассеянно взирала на потолок. По потолку бесцельными «восьмёрками» ползала муха.
Чё смотришь-то хоть?
Х**ню какую-то.
Навалился, сгрёб в объятьях, ртом отыскал рот, звонко чмокнул.
Чё так долго-то?
Да в пробке стояла, блин! с чувством пожаловалась Дашка, как бы не находя слов и потому активно помогая себе жестами.
При этом кисти её рук беспомощно повисли и стали похожи на заячьи ушки. Это была самая основная и самая характерная жестикуляция. Значит, всё нормально. Значит, настроение кокетливое и игривое. Значит, самка желает, чтобы на неё обратили внимание как на самку. Перед зеркалом она, что ли, репетирует эти свои «заячьи ушки»? Или это такая бабья «фишка»?
Опрокинул на кровать, расстегнул молнию, стянул брючки. Мельком заострил взгляд на тёмном, на вид жёстком, как щётка, лобке, явственно проступившем сквозь тонкое розовое бельё. Рубашку и лифчик она сняла сама при помощи «заячьих ушек». Потом легла на живот, сделав упор на локти и уткнувшись лбом в свои кулачки. Попросила пискляво:
А сделай мне массаж!..
Бля Понажимал на плечи, погладил по лопаткам, провёл пальцами вдоль позвоночника раз, два, три восемь раз, опустился к копчику, зацепился за кружевную резинку розовых трусов, оттянул на себя, сжал ягодицы, опять погладил по лопаткам, поспешил к оттянутым вниз розовым трусам, ликвидировал окончательно.
Извлёк орган, раздвинул ягодицы и чиркнул по разделяющей их линии. Ягодицы недовольно вздрогнули и покрылись пупырышками.
Эй, ты чего там?
Зай, да ничего, зай, я пошутил, зайчушка
Орган, осязая пупырышки и слюнявя их липкими выделениями, понемногу насыщался реальностью. Итак. Вот оно, бабье тело. Душевное. «Hi! My name is Dasha. I am from Russia». На, тебе, сучка, бля, дура тупая, «дух». От души, бля. Трын-траву косим, бля. Всю, нах**, скосим, бля.
Привстал, достал из тумбочки «резинку», напялил, запоролся на заю, вставил, протащил руки до сисек, ухватился, с силой углубился. До боли. Самозабвенно и исступлённо продолжил боль, прижавшись ещё плотнее. Тыркнулся. Раз, два, три восемь раз. Мелко задрожал и с натиском, напористо, выразительно излился спермой.
Тяжело дыша, перевернулся на спину, одну руку запрокинул Дашке под голову, опыляя всё вокруг мужицким смрадом из подмышки, а другой стащил с обмякшего органа «гондон» и бросил его на пол. Удовлетворённо почувствовал себя человеком. И самцом.
Процедил сквозь зубы, потому что рот осознал себя частью тела большого человека и уже не мог извлекать звуки нормально:
Слышь, а чё там твой брательник стуканул про меня?
Ничего. Сказал, что видел тебя в пятницу.
Вот тело, сука, беспонтовое! Знаешь, как за это в тюрьме наказывают?
А при чём здесь тюрьма?
А при том! Если баба, то по кругу пускают. И пусть попробует только кому-нибудь не дать. Всем, сука, даст! А если мужик, то петушат по-жёсткому. Ввосьмером, бля!
Что ты пристал к моему брату? Он ещё маленький.
Да, маленький, бля. Как за сестрой подглядывать, чё там у неё между ног, так он не маленький!..
Ты чё? Он не подглядывал.
Чё? Сама, что ли, показываешь ему свою мокрую
Ты дурак или чё?! не выдержала она и отстранилась.
Демонстративно впялился в телик.
Какой-то бар или ночной клуб. За столом весело гуляли пятеро дядек. Одинздоровяк с рыжей бородой, похожий на викинга, с пивным животом. Другойтакой типичный англосакс, интеллигентный, респектабельный, подтянутый, жизнерадостный, современный, в смокинге, со жвачкой во рту. Третийтемноволосый с проседью, с беспечным, почти отстранённым выражением лица. Четвёртыйплечистый, загорелый, сидел спиной. Пятый, пожалуй, самый молодойжилистая каланча лет тридцати пяти. Им прислуживал пожилой, замученный, усталый негр. Дядьки, кажется, смотрели футбол. На большом экране перед стойкой бара.
Вы знаете, что мне на днях сказал Ленин дед? Что она поскандалила с мужем, созвала друзей, и они устроили дикую оргию! смеясь, сообщил викинг.
Ленин муж давно в тюрьме, парировал темноволосый с проседью. Он был телохранителем у этой ну известной, в общем, правозащитницы ну молоденькая такая девка и они чпокнули её прямо на заседании какой-то партии, в банкетном зале
Кто? спросил англосакс.
Телохранители её. Ввосьмером.
Ввосьмером? В смысле «чпокнули»?
Изнасиловали. Некоторые говорят, сверху был заказ.
Лене плевать на мужа, отрезал каланча. Ей на всё плевать.
О ком вы говорите? осведомился плечистый.
Ни о ком, отрезал каланча.
Все подавленно замолчали. Кажется, на большом экране забили гол. По крайней мере, слышалось, как радостно кричал комментатор: «И вот он уже по центру врывается в штрафную площадь! Удар! И гол!». Но никто не радовался.
О чём это кино? оттаяв, прижалась Дашка.
О тёлке одной
Мм А ты меня любишь?..
Угукнул, а мысленно ухмыльнулся: «Отстань, сучка, бля, дура тупая!». Дашка удовлетворённо сползла вниз, положив голову на живот, и тоненько пропищала, обращаясь к органу:
Мой мальчик! Мой милый мальчик! Я вижу, я слышу, я знаю, что он любит меня. Да?
Орган, истекая липкими выделениями, вновь понемногу насыщался реальностью. Итак. Чё, ещё раз, что ли? Ну давай, х**и
Дашка достала из тумбочки «резинку», нанизала и нанизалась. Треск кроватных пружин. Прыгающие шлепки. Стон волнующим сопрано. Она, ритмично покачиваясь, вертела головой с распущенными волосами по сторонам и закрывала рот руками, когда слишком сильно начинала кричать. В её глазах было что-то животное. В зеркале прихожей через приоткрытую дверь виднелись её обнажённые спина и бёдра. Под ними торчали волосатые ноги.