Внимательно и молчаливо смотрел на алые, припухшие от страсти Дашкины губы. Внимательно и молчаливо смотрел на юные Дашкины груди, чуть вздрагивающие эрегированные багровые соски. Внимательно и молчаливо смотрел на впалый Дашкин живот, покрытый блёстками пота.
Мелко задрожал и с натиском, напористо, выразительно излился спермой. И потом, когда Дашка слезла, внимательно и молчаливо смотрел на тёмный, на вид жёсткий, как щётка, Дашкин лобок, который обрывался к разверстым настежь половым губам волосками, покрытыми прозрачными каплями.
Тяжело дыша, принял одной рукой повалившиеся Дашкины телеса, опыляя всё вокруг мужицким смрадом из подмышки, а другой стащил с обмякшего органа «гондон» и бросил его на пол. Дубль.
Тело, пресытившись реальностью, больше ничего не желало. И впало в меланхолию. В меланхолию? Ой, да ладно! Чё? Да пох**, е**ть! Плевать, бля, на всё плевать. Дашка отчего-то шмыгала носом и пачкала шмыганьем левое ухо. Телевизор тоже шмыгал.
Это плакал лысый старикан в очках. Он снимал очки, протирал рукавом стёкла и снова надевал.
В зале возле дивана стоял гроб, наполовину скрытый за косяком. В нём в белом платье лежала девушка. Старикан, заламывая себе руки, устремлялся то в комнату, заваленную тряпьём, то на кухню, открывал дверцу холодильника и с досадой, сильно, захлопывал её обратно, пугая флегматичных тараканов. В зал не заходил.
Там, возле гроба, стояли молодой поп в рясе, с ослепительно жёлтой цепью, на которой болтался такой же ослепительно жёлтый крест, парень с опухшей небритой рожей и ещё несколько людей. Кажется, те самые дядьки: викинг с рыжей бородой, респектабельный мужик, похожий на англосакса, темноволосый с проседью и жилистая каланча. Пятый, плечистый, повернулся спиной и ругливо всех подгонял. Они собирались выносить гроб из квартиры.
Вдруг старикан кинулся в зал и, схватив мёртвую девушку за плечи, закричал:
Лена! Лена! Лена!.. и потрёс что есть силы.
Отстань от неё, дед! ругнулся плечистый.
Лена! заплакал старикан, вертя головой по сторонам и закрывая рот руками. В его спрятанных под мокрыми очками глазах было что-то животное.
Её нет здесь, хмуро изрёк поп.
А где она?
Испустила дух. Душа к Богу отлетела. С нами только тело её осталось, да и оно в землю отойдёт, откуда и пришло.
В землю слишком жирно, мрачно усмехнулся парень с опухшей, небритой рожей. В огонь её. В крематорий.
Заткнись, хрустнул желваками каланча.
Давай, выносим! ругнулся плечистый.
Дядьки взяли и вынесли гроб из квартиры. Старикан торопливо прошаркал за ними.
Всё, иди, дед! оттолкнул его парень с опухшей, небритой рожей.
Зачем ты её сюда затащил, а? добродушно спросил викинг, не ожидая никакого ответа.
Сверху, с лестничной площадки между этажами, выглядывал невзрачный типок. Он уважительно, заискивающе улыбался и приговаривал:
Хотел её, как Ленина, представляете? Чтоб она у него там лежала. Но здесь же не мавзолей. У него там такая серость везде. Вы представляете? Если Ленин серость не победил, разве его Ленка победит?
Темноволосый с проседью бросил на него холодный взгляд. Типок раскланялся:
Простите извините Фасоленкомоя фамилия
Заткнись, обрубил его старикан.
Дашка продолжала шмыгать. От её шмыганья левое ухо совсем промокло. По телу волнообразно разливалась приятная, размазанная в реальности, нега. Изнеможение. Расслабуха. Даже захотелось пёрнуть. Не стал. Отнял зашмыганное ухо, спросил полушёпотом:
Зай, а где у тебя самая, бля, эрогенная зона?
Она вздрогнула и вскрикнула, раскатисто так, навзрыд, перекатилась к стене. Закрыла лицо руками, прямо уткнулась в них. Лежала там, у стены, долго и шмыгала.
Даш, ты чё? Плачешь?
Ты меня не любишьпискляво ответила сквозь шмыганья.
Ой, да ладно тебе! снисходительно посмотрел на её голую задницу и погладил рукой, пытаясь протиснуться пальцем по линии ягодиц между ног.
Она вспорхнула стремительно, дико, размахивая «заячьими ушками» рассержено и стыдливо. В один миг пособирала свои шмотки и скрылась в ванной, хлопнув дверью.
Немного обеспокоенным взором проводил её голую задницу до той самой двери, пока она не захлопнулась. С облегчением пёрнул. Глаза, моргнув, запылились и будто окаменели, преисполнились каменной серости. Перевёл взор на телик.
Метро. В набитом людьми вагоне под паукообразной схемой метрополитена сидел парень с опухшей, небритой рожей. Внимательно и молчаливо глядел сюда, на эту сторону экрана. Прямо в запылённые серостью глаза. Прямо в душу. Вагон волнующе трепыхался. Волнующе трепыхалась и душа.
Из ванной вышла Дашка. Одетая и какая-то холодная.
Зай, я понял, кино не про тёлку. Тёлка умерла. Кино про вот этого пацана Зай, ты куда?
Домой, забросила на плечо сумочку, буднично щёлкнула замком. Я тоже умерла.
Зай, ты чё? Ну, зай!.. Да люблю я тебя, е**ть! Х**и ты?..
Она открыла дверь, мгновение помедлила на пороге и ушла.
Встал, надел трусы, вышел в прихожую, хмуро посмотрел на себя в зеркало. Вглубь. Туда, по ту сторону зеркала. Прямо в запылённые каменной серостью глаза. Прямо в душу. Бля, еб**ь!.. Дашка! Дашка!.. Дашка Бля, е**ть!.. Серость какая-то И камень, увлекающий в самый низ, ниже, ниже, ниже, в самую глубину В ад, что ли?.. Куда-то на нижний круг ада. Нет, ещё не девятый, но уже раз, два, три восьмой.
Да пох**, е**ть!.. Отодрался от зеркала. Оставил прихожую, сел в кресло перед телевизором. Х**и Дашка?.. Бля, сучка, бля, дура тупая!..
В вагон вошла женщина в глухом чёрном платье, в глухом чёрном платке. Пробралась в самую гущу людей, нашла свободное место напротив парня с опухшим, небритым лицом. Вынула мобильник, пощёлкала кнопкамии вот оглушительный, яркий взрыв с разлетевшимися во все стороны мясом, мозгами и кровью. И чернота. И белые титры. И тишина, разъедающая реальность
Оглушённый этой тишиной, поплавал на глубине, выплыл на кухню, пожарил все восемь яиц, залил майонезом, залил кетчупом, съел. Рыгнул.
Обнаружил в прихожей пакет с тремя банками пива и двумя пачками чипсов, большой и маленькой. Отнёс всё в зал, к компьютеру. Вызвал «игрушку». Никак не меньше двух или, пожалуй, трёх часов убивал монстров, призраков, животных и людей. Пил пиво. Хрустел чипсами, сначала из большой пачки, потом из маленькой. Урывками бегал покурить. Урывками бегал помочиться. Чесал мошонку через трусы. И убивал, убивал, убивал.
В одиннадцать выключил компьютер, выключил свет и лёг в кровать. Уставился на экран телевизора. Устало и отстранённо понажимал кнопку пульта. Где-то остановился.
Хохот. На сцене перед гогочущей гламурно-звезданутой публикой двое юношей. Оба в узких джинсиках. Оба в стильных рубашечках. Оба с пресыщенно-сладкими физиономиями.
Первый:
Знаешь, я вчера, кажется, побывал в аду
Второй:
То-то я чувствую запах жареного мяса с луком и жгучими специями. И перегаром ещё прёт.
Первый, превозмогая хохот:
Нет, это я просто поел!..
Второй:
А что, в аду кормят? Хотя да, это только в раю святым духом
Хохот. Первый:
Я решил поберечь своё здоровье. В понедельник брошу курить.
Второй:
А почему не сегодня?
Первый, игриво:
Потому что сегодня пятница!
Второй, игриво:
Ну, после пятницы беречь уже будет нечего!
Хохот. Хохот. Хохот. Мясо. Мозги. Кровь. Слёзы. Дождь. Лужи. Серость. Всё в мокром и сером. Стоны. Фрикции. Сперма на лице. Мутно-золотистая пенящаяся жидкость в унитазе. И говно. И смерть. И смерть. И смерть. И всё равно хохот.
Так, под хохот, и заснул. Надо спать. Завтра понедельник. В шесть вставать. К восьми на работу. Тело должно быть бодрым. Надо зарабатывать деньги. Телу нужны деньги. Телу так много нужно. А души нет. Души нет. Нигде нет ни одной души. Только тела, тела, тела. И смерть. Все сдохнут. Все когда-нибудь сдохнут. Ятело. Яжизнь. И смерть. И смерть. И смерть.
Проснулся среди ночи. Видел во сне, будто умер. И какую-то женщину в глухом чёрном платье, в глухом чёрном платке. От неё что-то зависело. Что-то очень важное. Звал её, слёзно просил о помощи. Но она не помогла. Сказала, что телам не помогает. Только душам. Повторила, только душам. И оставила. Потом пришёл пожилой, усталый, замученный негр с мясницким ножом и принялся разделывать. Отрезал кусок и бросал в большое ведро. Над ведром бессмысленными «восьмёрками» кружила муха. И ещё кто-то смеялся. Не негр. Негр делал свою работу. Ему не до смеха. Кто-то другой. Отчётливо был слышен хохот. Хохот. Хохот. Хохот. И вдруг такой тихий удар со звоном как бы. С нарастанием. Раз, два, три восемь раз. И всё.
Пришёл в себя, вырубил шуршащий серой рябью телик. Наступила тишина. Даже холодильник не гудел. Только жужжаще проезжали машины за окном. Нет, это не машины. Машины не так. Машины по-другому. Машины убаюкивающе и приятно. А это не машины. Это это муха запуталась в паутине и отчаянно била крылышками. Видимо, паук был рядом и затягивал свою удавку всё сильнее и сильнее.
Прислушался к тишине сквозь жужжание мухи. Сквозь тишину прислушался к своему телу. Звонко билось сердцетихими ударами, со звоном как бы. С нарастанием и убыванием. Волнообразно. Билось, билось и иногда замирало. Становилось страшно. Зачем ты замираешь? Работай! Работай!.. Работай Но сердце не слушалось. Хотелобилось. Хотелозамирало. Как страшно!.. Как страшно Не надо прислушиваться к своему телу. В нём только страх. Только смерть. И душа, отчаянно бьющая крылышками.
Всем сознаниемчто есть духупомчался, разрывая окутывающую паутину тишины, к спасительному жужжанию мухи. Маленькой, ничтожной мухи. Потому что нет никого, кроме неё, во всем свете. Весь свет стал таким же маленьким и ничтожным, как и она сама. А вокруг огромная и бесконечная тьма. Жужжи, муха! Жужжи! Как сладостно твоё жужжание!.. Ведь это ты умираешь! Сейчас умираешь ты!..
Бля, е**ть!.. Вырвался. Убежал. Лежал, затаившись испуганно, робко, как заяц. Глаз не сомкнул. Слушал муху. Муха перестала биться к утру.
Жалюзи, или Доспехи ревности
Темнело. Тёплый и сырой апрельский ветер горько пах дымом мусорных костров. Из-за угрюмых пятиэтажек, грузно вписываясь в поворот, выполз старый красный автобус. Он ярко брызнул фарами и, тяжело скрипнув, замер.
Производится посадка на автобус «ЛюбоморыКисканшлык», резким писклявым сопрано пролетело по платформе маленького загаженного автовокзала. Автобус проследует по маршруту ЛюбоморыКисканшлык с остановками Зилявка, Павидасово, Ревнощи. Время отправления 20 часов 20 минут.
Дверь автобуса открылась, и в его тёмное нутро организованно и бойко повалила толпа людей, человек сорокв основном, студенты и прочая разнополая молодёжь. Среди них особняком пробирались одинокие мужики рабочего вида, редкие пенсионеры и мамаши с детьми.
Первой к автобусу промчалась эффектная девушка-блондинка, утончённая, дерзкая, вся в модных штучках. От неё модно пахло возбуждающе-сладким «Jealousy». На нетерпеливо приподнятой вверх тонкой ручке изящно блестели модные часики «Invidia Premium Gold» и женственно болталась модная сумочка от «La Gelosia» из белой кожи. Секси. Неудивительно, что толпа расступилась.
Последней, пропустив всех вперёд, понуро, глаза в пол, вошла другая девушкатёмная, нелюдимаяс унылым чёрным пакетом, на котором выцветшими буквами было написано, кажется, по-немецки «Der Rüstung der Eifersucht».
Толстая тётка, работник автовокзала, проверявшая билеты, сурово и неодобрительно провела по ней с головы до ног цепким, оценивающим взглядом и, пропуская, крикнула шофёру:
Всё, ехай!
Дверь закрылась, автобус снова тяжело скрипнул и тронулся, медленно и даже трудно набирая скорость. Наконец он раскочегарился и покатил по улице меж угрюмых пятиэтажек мощно и респектабельно.
В салоне было шумно. Провинциальный сервиспросмотр DVD-фильма. Показывали «Кавказскую пленницу». Народ, особенно студенты, часто взрывались заразительным хохотом.
Эффектная девушка скучала. Покосившись на ту, нелюдимую, которая по воле случая села на соседнее место, она отвернулась к окну и брезгливо рассматривала потрёпанные и грязные занавески, мечтая об очаровательных модных жалюзи фирмы «Celos» из африканского дерева. Последнюю пару дней это просто идея-фикс. Жалюзи в спальню. И именно эти. Очаровательные. Модные. Фирмы «Сelos». Из африканского дерева.
Нелюдимая застыла в какой-то неловкой, сгорбленной, затравленной позе. Хотя ей не привыкать к косым взглядам. Косые взгляды, отверженность, отчуждение людейэто то, к чему жизнь давно приучила, смирила, заставила принять как должное, неизбежное и правильное до такой степени, что каждый косой взгляд придавал больше энергии и радостного воодушевления.
Но не теперь. Теперь бессильно деревенело тело, и скользко холодели руки. Не по-женски, а по-детски маленькие ручки с обгрызанными ногтями. Не по-детски, а по-женски страстное сердце изгрызло эти ногти. Страсть, многократно подавленная и глубоко спрятанная в нелюдимости и тёмных одеждах. Страсть обессиленная. И теперь в одеревенелости тела, в холодной скользкости рук застыло безжизненное, омертвевшее, немое «как?».
«Как это будет?» спрашивала себя эффектная девушка и представляла жалюзи фирмы «Celos» из африканского дерева в своей спальне. Представляла, как скажут с нескрываемой завистью «вау!» её подруги: «Вау! Какая прелесть!». Представляла, как она с хорошо обозначенным превосходством ответит им, что это, между прочим, африканское дерево. И что это, между прочим, «Celos»: «Знаете, сколько это стоит?». И как потом, когда они, снедаемые завистью, уйдут, она сомкнёт ламели наглухо, отгородившись от света, от всего на свете, и ляжет в постель, наслаждаясь приятным, уютным полумраком какой-то особой защищённости. На ночь же наоборот чуть приоткроет, чтобы утром робкий свет пробивался внутрь, доставляя неописуемую радость ласкового пробуждения. «И да, улыбнулась эффектная девушка, ночью придёт он, и мы займёмся любовью, а луна будет струиться сквозь щёлочки жалюзи, оставляя на нашей постели и на нас, обнажённых и страстных, нежные медно-золотистые полоски».
«Как это будет?» исступлённо сжимала кулачки нелюдимая, всеми силами стараясь преодолеть одеревенелость тела. Братья из Африки сказали, что это как перейти вброд холодную реку. Самое трудноевойти в неё. Войти и идти. Постепенно холод начнёт отступать. И там, где он отступит, воцарится тепло. Холод, как страх. Его побеждает действие. Нельзя останавливаться. На том берегу нет ни холода, ни страха. Чем ближе будешь к нему приближаться, тем сильнее почувствуешь тепло и бесстрашие. Самое главноевойти и идти. Дальше только время, отделяющее один берег от другого. И ничего больше.
Эффектная девушка посмотрела на часы. Изящные модные часики «Invidia Premium Gold» показывали ровно девять. Расстроилась, что ехать ещё очень долго. Расстроившись, обеспокоенно полезла в модную сумочку от «La Gelosia» из белой кожи. Порылась там. Нашла айфон, написала эсэмэску. Ему. «Еду. Ты меня встретишь?». Он не отвечал минуты две-три, которые сразу превратились в вечность. Обиделась. Когда он ответил «да», обиделась ещё пуще за то, что столько пришлось ждать это ничтожно-короткое «да»: «Ты где? Почему так долго не отвечаешь?». На сей раз ответ не замедлил: «В смысле долго? Дома, ужинаю». Она: «Я думала, мы вместе поужинаем». Язвительно. И добавила: «Приятного аппетита». Ядовито. Онопять через две-три минуты: «Спасибо». То ли издеваясь, то ли не понимая. То ли козёл, то ли дурак. Так и не определившись с этим, запихала айфон обратно в сумочку и повернулась к окну.
Проезжали большой мост через Жарливость. Река, тускло озаряемая фонарями, бездонно переливалась холодной пугающей чернотой. До мурашек. Бррр. Эффектная девушка почувствовала себя отчего-то очень несчастной и одинокой. И беззащитной. Маленькой девочкой, заблудившейся в огромном незнакомом городе. Определилась: «Всё-таки козёл. И дурак. Козёл и дурак. Бесчувственное животное».
Вдруг лицо нелюдимой ожило. Оказалось, лицо вполне симпатичное, даже красивое, но с красотой непривычной, чужеземной, хищной. Она выпрямилась, уверенно подняв глаза на людейглаза большие, южные, сияющие жгучей, дикой смолью. Глаза, пылающие неподкупным праведным гневом.
«Бесчувственные животные!» с жарким беззвучием выдохнула девушка. «Жалость?» усмехнулась она. Братья из Африки сказали, что жалость дана человеку лишь для того, чтобы осознать жалкость мира. Жалкость падшей женщины, упивающейся похотью, бесстыдной, в бесстыдстве непокорной, гордой, лживой, возлюбившей своё бесстыдство как свинья грязь. И что же, пожалеть свинью, когда её мясо требуется для великого торжествующего ужина чистоты и правды? Из-за жалости к свинье не оказать чистоте и правде почтения?
Так сказали братья из Африки после того, как испачкали в грязи. «Ты потом поймёшь, почему мы это сделали, объяснили они. Там, на том берегу. Иначе у тебя будет соблазн не входить в холодную реку и не переходить её вброд. Устрашиться перед холодом, пожалеть себя. Поэтому мы раздели тебя и насладились тобой на этом берегу с похотью и грязью этого мира. Чтобы ты возненавидела его похоть и грязь вместе со своими похотью и грязью. Чтобы ты не жалела ни этот мир, ни себя. Вошла в холодную реку и перешла её с радостью, смывающей с тебя грязь. На том берегу всё это будет неважно. Ты ещё вспомнишь нас добрым словом на том берегу, наслаждаясь райской чистотой и правдой».