* * *
Сашка в родительский дом переехал. Мать его хоть и сыном недовольна была, и мягкосердечием не отличалась, да ведь матьона мать и есть, сына любым примет: и выругает, и как только не обзовет, а из дому не выгонит, да еще до последнего надеяться на что-то будет.
Для Сашкиной матери последней надеждой местный немецкий самодеятельный театр стал. Уж каким ветром Сашку туда занесло поди знай, а только оказалось, что немецкий и русский языки там на равных живут и процветают. И на том, и на другом пьесы ставятся, концерты устраиваются, а иногда в одном представлении оба языка «участвуют», к тому же дословного знания текста никто не спрашивал. Вот и стало Сашку затягивать.
В первое время как завороженный ходил, все восхищался, рассказывал как хитро на сцене получается, что и ложь сразу видна, и глупость во всем бессилии, и правда всегда побеждает; и пусть она придуманная, эта правда, но ведь и зритель эту условность понимает, а вот же идет. И все время что-то зарисовывал, записывал, а после работы прямиком к новым знакомым бежал.
Тут уж не до скитаний и пьянок стало. На работе поусердствовать пришлось, чтобы прежние прегрешения искупить, но уж так Сашка постарался, что снова в передовики выбился. В театре-то строго к своим участникам относились, требовали, чтоб никаких задолженностейни по трудодням, ни по повинностям, ни по нормамза ними не водилось. Человеку на сцену выходить, а он, допустим, лодырь, паразит и злостный неплательщик, на что тут смотреть? Вот и пришлось Сашке подтягиваться. Зато у матери надежда появилась, что хоть через сомнительную эту забаву сын-шалопай, наконец, в разум войдет. Сама-то она вертопрахов-комедиантов никогда не любила.
Зато в театре Сашку приняли сразу и безоговорочно. Коллеги-художники о своем рассуждали: способности, мол, у парня, глаз художника. Режиссеры с актерами свое видели: лицо, говорили, как с плаката, породистое, мужественное, стать «советская». К тому же происхождения подходящего, крестьянского, в РККА служил. Чем не герой нового мира, чем не актер нового театра?
Но и здесь ничего хорошего не вышло. У героя-то этого с дисциплиной пиши пропало, а театрдело хоть и творческое, но порядка, внутреннего, душевного, почище военного требует. Да ведь у Сашки и трезвого все по наитию, а как выпьет, и вовсе беда. Ему бы с его характером, раз уж от змея однажды вырвался, так и вовсе прежних соблазнов избегать. А онто «поздравится», то отметится.
Полюбится ему роль, так отыграет, что руководство театра благодарность в колхозное правление выписывает, а в другой раз за прогулы даже от репетиций отстраняет: что за искусство с пьяных глаз. То он спектакль так оформитиз Саратова, Камышина, Самары посмотреть приезжают! А то драку устроит, потом в участке отсиживается, как на такого полагаться? Из жалости в рабочие сцены записали, но и тут ему веры нет. Товарища в помощь приставляли, чтоб за Сашкой приглядывал и по возможности от пристрастия алкогольного удерживал. И хорошо, ежели они с тем товарищем дело делали, а не дружбу обмывали. А то ведь по-всякому бывало.
Однажды, в каком-то Доме культуры дело было. Сидели Сашка с «помощником» в рабочей люльке чуть ниже колосников, сидели сцену оформляли, переругивались, конечно. Как без этого? Вечером вместе пили, теперь вот вместе страдали И вдруг снизу, из затененного заладевичий голос:
Что же вы?.. Это ведь сцена! Алтарь искусства! А вы ругаетесь! и слова пышные, патетические, а голос спокойный, будничный. Так матушка-Шефер мальчишек одернуть могла: уж и за стол сели, а руки, поди, не мыли
Это кто такой умный? недовольно развернулся Сашка в зал, и нацелив на девушку прожектор, включил его на всю мощь, так что та зажмурилась до слез, и открыла глаза, лишь почувствовав, что прожектор выключен.
Что за клоп? снасмешничал помощник.
Оба расхохотались, но больше не матерились; однако почувствовав себя не удел, бросили работу и начали спускаться со своих высот, чтобы покинуть недружелюбный ДК. А на помощь несчастной, включив в зале свет, спешил горделиво сияющий сторож:
Сцена, сами видите, небольшая. Зато при ней помещения разные есть. Сейчас, сейчас. Сами увидите!
И тут же пояснил для рабочих (те медленным вальяжным шагом плыли между рядов на выход, угрожающе надвигаясь на девушку и словно не замечая ее):
Актеры приехали Завтра здесь выступать будут!
Это где тут актеры? высматривал помощник что-то на полу. Слышь, Сашка, от земли не видно, а уже актеры!
Ваша правда, не актеры. Учащиеся театрального училища, уточнила девушка.
Во-во! завтра всем детсадом приедут. Будут учить, как на горшок садиться, хмуро отмахнулся Сашка. Видал он таких учителей: жужжат-жужжат, одного понять не могут, умом-то он и сам крепок, а что с душой делать не знает, куда тоску свою деть не придумает. А им что, им бы укусить побольнее, вот и летят по его душу спасители всякие: из МТС, из комячейки, из правления, из театра, да и такие вот, случайные попадаются. И по-прежнему не замечая присутствия барышни, напоследок осведомился у сторожа: «Колодец у вас где? Горло бы промочить».
Позже, когда учащиеся эти самые приехали, оказалось, что сцена не подготовлена. К счастью, ребята-студенты энергичные, толковые были, своими силами справились. Только само представление подзадержалось, но зрители не обиделись. Уж очень им по душе все пришлось. А Сашку вскоре после той истории из театра исключили, хотя «после» не значит «из-за», причин и так накопилось достаточно.
Вот такая комедия ошибок получилась! Недобрая, нехорошая, сплошные недоразумения, ссоры, да пьянки с драками, и один-единственный «автор» всех этих непотребств, сам Сашка Шефер, ревностный искатель правды.
* * *
И как остался этот искатель без театра, так совсем дурным сделался. Снова пить, дебоширить, прогуливать начал, в доме у Шеферов будто горе поселилось. Мать чуть не каждый вечер плачет, Яшка людям боится в глаза глядеть. Любил он Сашку-то, а теперь стыдиться брата приходилось.
Вот и не выдержал Федька старшой. Однажды подкараулил непутевого братца во дворе, в сарай его завел да душевный разговор ему учинил. Уж такой душевный, что Яшка малой, как чувствовал, в сарай как на пожар бросился, а увидев Федьку, бледного от ярости, со сжатыми кулаками, так на него всем тельцем и кинулся: не забей братца Сашку! Федька тут же на пенек-колоду и опустился да младшенького успокоил: такого забьешь! Но попросил выйти, дескать, разговор у них не окончен. А что за разговор был, этого Яшка уже не слышал, вышел послушно, но тут же у двери ждать пристроился, чтобы на первый же шум вбежать. Однако никто более не шумел. Взволнованно, редкими всплесками клокотал Федька, молчал в ответ Сашка. А вскоре после того разговора как раз и пропал.
* * *
Уж как мать по нем убивалась! Яшка и вовсе сиротой глядел, будто разом двух братьев лишился. И кто знает, сколько бы это длилось, да в правлении ясности требовали. Везде нормы, повинности, как тут что учитывать, если человек то ли есть, то ли нет, то ли работает, то ли на шее у матери с братьями болтается.
Мать с сыновьями где только Сашку не искали, по всем колонкам метались, по всему Покровску-Энгельсу прошлись, и все без толку: никто ничего не знает, никто ничего не ведает. Многие, правда, подозревали, что парня уже где надо в сознательного гражданина «перековывают». Указы-то новые о паспортах да прописках ввели, да ведь человека одним указом не переделаешь. Но подозрения эти никем не проверялись, так что, может, и зря наговаривали. А вот матери от всей этой неопределенности самое страшное мерещилось. Да еще колхоз со своими вопросами наседал, потому и решилась, наконец, открыто на поиски сына пуститься. И вот, поставила она себе завтра в милицию идти, заявление писать, где черным по белому будет сказано, что пропал сын ее, Сашка Шефер, а сегодня письмо от него пришло.
Писал он из того города, рядом с которым службу когда-то нес. Писал, что в художественный техникум поступил, а на жизнь честным трудом зарабатывает, на стройке трудится. И все спасибо политруку Соколику-Синичкину. Мать аж расплакалась от обиды, чего она только не передумала, сколько ночей не спала, сколько слез пролила, и на тебе: извини, не волнуйся, спасибо политруку. То есть знал, шельмец, что мать места себе не находит, но молчал и продолжал где-то шляться, а теперь как ни в чем не бывало объявился. И сколько писем потом ни писал ей Сашка, сколько подарочков ни отправлял, умягчить материнского сердца не мог.
Уж он и в Саратов перебрался, и техникум Саратовский окончил, и в театре оформителем и актером подрабатывать начал, в выставках как молодой художник участвовал, а она все молчит: и винить не винит, и прощать не прощает. Да ведь матьона мать и есть, даже если сложно ей с сыном напрямки объясняться, все-то прислушивается, присматривается, как там у него что. Видела, как Яшка с Федькой в местный театр зачастили (он к тому времени в Немгостеатр превратился), как вырезки да афиши разные прибирали. Слышала, что по колонке говорят, будто живет Сашка в театральном бараке этого самого Немгостеатра; со всеми актерами-режиссерами, и с нашенскими, советскими, и с ненашенскими, запросто общается; но что хуже всего, у всех на виду с русской актеркой из того же театра и чуть ли не из того же барака дружбу водит, чтобы не сказать хуже!
Пассия эта из правобережных, из саратовских была. Там у нееи жилье свое, и семейство, а здесь, в Энгельсе, койку в бараке дали, потому как не каждый день через Волгу переберешься, да и перебираться долго. Сашкина мать не удержалась, сходила тайком на эту красавицу посмотреть. Да уж какая там «красавица»! Ростом чуть выше цыпленка, личикомчто вышло то вышло: глазки синие, а более ничего приятного. К тому же происхождения сомнительного, там тебе и купецкого, и чуть ни дворянского, и, прости, Господи, актерского понамешано. Да и народа она не своего, не немецкого! Ну какой матери такая дружба понравится?!
* * *
Узнай Сашка всё, что о них с Полей говорили, очень бы удивился. Какие там романы и волнения! Тут дел невпроворот, каждая минутка на счету: то афиши пиши, то декорации, то плакаты, и ни в чем себе поблажек давать нельзя, а то задор-то и поугаснет. А еще встречи разные, дискуссии, чтоб увидеть, узнать, как оно, мировое художественное и театральное искусство, чем живет, чем дышит. Тут тебе и горячие споры, и разговоры о пролетарском искусстве, и Пискаторберлинский гений театра! И не только берлинский, и не только театра. Сашка лишь начал в его идеи вникать, а тот уже в кино рвется, фильм снимать собрался, с этим и по миру отправился: Москва, Нижний Новгород, Германия, Франция К счастью, в Энгельсе единомышленников оставил, так что театральная жизнь здесь бурлила по-прежнему. И так уж вышло, что Поля Можаева в этих устремлениях верной спутницей для Сашки стала. Кстати, случайно стала.
* * *
Надо сказать, что и сам Пискатор и его сотоварищи, хоть и выискивали новых путей, прежних достижений искусства тоже не забывали, к русскому классическому театру особенно внимательно приглядывались как к театру, наиболее свободному от буржуазного элемента.
И Сашка бы присмотрелся, если бы владел русским так же свободно, как немецким, если бы подучиться мог. Кое-как объясниться он, конечно, умел, но теперь этого мало было. А учиться казалось некогда и неудобно: что ж он, взрослый мужик, будет как малец азбуку кричать да буковки писать. Но однажды прослышал об Оле с Полей.
Жили обе девушки в театральном бараке. Поля Можаева в русской труппе служила, Ольга Фришв немецкой. Во время учебы в Днепропетровском театральном техникуме Ольга больше национальным своеобразием немецкого театра интересовалась, но теперь с новым интересом вчитывалась в Островского и Чехова, вот только знаний языка не всегда хватало. А Поле не хватало свободы в немецком. Она неплохо говорила, понимала, но хотела научиться думать на нем, видеть сны, чтобы он вошел в самую ее суть, как язык любимых Гете и Гейне. И конечно, Канта И конечно, Пискатора Вот и взялись девчонки друг друга «подтягивать». И надо сказать, занятия эти так легко и быстро наладились, так просто и дружественно проходили, что скоро о них весь театр прослышал и любой мог заглянуть к прекрасным энтузиасткам на огонек, чтоб разобраться в языковых тонкостях. Однажды и Сашка решился.
Что его к этому подтолкнуло, какие такие изыски местного двуязычия, все-то у него из головы вылетело, стоило ему увидеть Полю и вспомнить в ней того самого «клопа», который однажды ему о своей правде заявил. Да и в ее глазах легкое недоумение мелькало, как будто она старалась о чем-то своем припомнить или уже припомнила и теперь не знала, что с этой памятью делать. (Сашка к этому времени заметно изменился, похорошел, охладев к дурным пристрастиям.) И через силу вернувшись к вопросам произношений и интонаций, молодые люди безмолвно согласились между собой оставить ту, первую встречу как бы небывшей, как некий затакт, о котором не стоит и вспоминать.
И уже через несколько дней Сашка вчитывался в слова Платона из пьесы Островского, - на русском языке, разумеется, чтобы в ходе изучения лучше понять свои пробелы, исправить ошибки. Ольга Фриш читала за Поликсену, а Поля, на правах доброй, веселой няньки, помогала им обоим с произношением и осмыслением, заодно читая за всех остальных персонажей, чей текст она на ходу бессовестно сокращала. А в конце пьесы, влюбленные герои, вместо того, чтобы поблагодарить свою заступницу и таинницу, требовали, чтобы она почитала им из Гете или Брехта. И наставало время для Поли отдуваться за свои несовершенства, вызывая неизменную улыбку Сашки и долгие, дотошные объяснения Оли.
И оказалось, что учиться совсем не страшно, а порою даже весело, и само это обучение, вызывало к жизни новые силы, так что Сашка чувствовал себя необыкновенно бодро, приподнято, причем не только в литературе, но и в живописи.
По-новому сияли и пели ему краски, сворачивались и разворачивались плоскости и линии, по-новому, живо и горячо дышало сценическое пространство, простирались полотна, звучали языки
* * *
И пусть долгожданной правды он так и не нашел, не почувствовал, но теперь точно знал, что правда эта не умозрительная, а самая что ни на есть земная, житейская, иногда невзрачная. А потому и обыденности иной раз вполне достаточно, чтобы захотелось вдруг рассказать о ней всему миру: рассказать об иноках и инокинях, отважно сохраняющих веру; об ученых, которые несмотря на голод и нищету не оставляют науки и вдохновляют молодых на новые открытия; о горечи расставания с родной землей тех, чьи деревни уходят под землю; о зарождении новой мощи и ее жертвах; о самозабвенных комсомольцах и коммунистах, возводящих дома и заводы бок о бок с «социально-опасными элементами», только вокруг однихжурналисты с фотографами, вокруг другихконвоиры с винтовками, но все одинаково голодны и бедны; об одиночестве маленького сироты на фоне ликующих марширантов. Все это было.
А еще были утесы и острова, великая Волга и безымянные речушки, рассветы и закаты, и даже «цветущее предгорье», даже тележня в кустах сирении это тоже было правдой. И самой благодатной для художника!
Оставалось обрести свой голос, свою палитру. Вот где художнику работать и работать, и не на словах, на деле, на бумаге, работать в одиночку и вместе с другими, изучать предшественников и современников, гениев и никому неизвестных пока друзей-товарищей. И все эти поискив живописи, на сцене, в жизни, все они требовали постоянного движения мысли, чувства, таланта, а заодно и частых переходов-переездов через Волгу, и такой спутницы как Поля, для которой ученичество и любознательность были в крови. Вместе с нею перебираясь с берега на берег, чего они только не обсуждали! Говорили о кино, о живописи, о музыке (в здании Немгостеатра как раз филармония открылась), так и время пролетало быстрее, и путь казался короче. А как в Саратов придут, как тут к Можаевым не зайти. Те и накормят, и напоят, словом, всегда по-родственному встретят.
* * *
Мальчишки Можаевы сразу и всей душой к новому знакомцу прикипели: Степка за то, что дядя Сашаактер, а Сема заодно со Степкой.
Петька с Данилычем Сашку тоже сразу в свою мужскую «бригаду» приняли да еще и тележню под художественную мастерскую переделали.
Розочка умела по-доброму напомнить про мать, уговаривала быть великодушней, набраться терпения, не скупиться на добрые слова, открытки и подарки. Сашка же, хоть и соглашался с ней, но зная матушку, понимал, что той нужно время, силы нужны, чтобы сына простить, а до того, как в словесах ни расплывайся, ничего не изменится. Оно и понятно, если вспомнить, сколько ей по Сашкиной милости вытерпеть пришлось.