Ариша была сдержанна и доброжелательна к молодому художнику. К тому времени она закончила институт, начала работать и хотя хирургом еще не стала, но уже решила, что проработав год-два, обязательно продолжит обучение именно на кафедре хирургии, а пока привыкала к новой жизни, где для личного, казалось, и минутки не оставалось. Но и здесь у Ариши все складывалось вполне удачно. Она уже и с избранником, коллегой из клинического городка, определилась. Причем им, как молодым специалистам даже планировали выделить отдельную комнату в квартире неподалеку от клинического городка. А пока молодые люди так и жили порознь, встречаясь как добрые знакомые то у Можаевых, то у него дома, что привносило в отношения можаевской молодежи особое целомудрие. И хотя такая душевная чистота вызывала у Сашки искреннее уважение, по-настоящему он Аришу только после истории с письмом зауважал.
* * *
А история такова. Однажды Оля Фриш, вернувшись в Энгельс из очередной зарубежной поездки, привезла с собой послание в ненадписанном конвертеоткрытку для некой Арины Можаевой из Саратова, о чем доверительно и растерянно сообщила Поле: где, мол, искать эту Арину? Разумеется, Поля предположила, что открытка могла предназначаться ее сестре, и взялась передать ей, с обещанием найти настоящего адресата, если ее Ариша окажется лишь тезкой.
Арина, получив конверт, поудивлялась, посмотрела его зачем-то на свет, осторожно, словно боясь обнаружить ядовитого паука, распечатала. В конверте лежала простая открытка: несколько по-немецки холодных, резковатых слов о восхищении молодой страной и солидарности с советским народом. Для Данилыча пришлось еще и переводить, отчего послание звучало и вовсе безлико. Домочадцы лишь удивленно переглядывались, когда аккуратистка-Ариша добралась наконец до подписей: Швейцария, Женева, фамилия такая-то (никому из Можаевых не знакомая), а дальше имена, и среди нихХелен.«Хелен?» задумалась Арина. Что-то в этом имени привлекло ее внимание. «Хелен Лена вернулась она к остальным именам, долго всматривалась в чернильные закорючки, приближала их к глазам, отодвигала и вдруг просияв заявила: «А знаете что?! А вы не знаете! Это от Леночки. Леночку помните? однокурсницу мою по медтехникуму? которую отчислили. Они еще с отцом и тетей к нам прощаться приходили».
Вот, когда вспомнилось пророчество папы Васеньки, что все-то у них хорошо будет. Потом еще два или три дня Арина что-то припоминала, сопоставляла, и в итоге картина сложилась такая: был у Лены, у ее отца, родственник, гражданин Швейцарии. Он-то и помог семейству воссоединиться в Женеве. А как, каким образом удалось поднадзорным «северянам» очутиться на европейских равнинах, это уж думай как хочешь. Главное, живы!
Как и просила Ольга, история с посланием сохранялась в секрете, и единственной, кому сама Арина доверила эту тайну стала Валюша, ее с Леной подруга по техникуму.
И скоро в дом к Можаевым пришли с обыском. В первую очередь искали то самое письмо, потом и по домашней библиотеке Можаевых прошлись, проредили с пристрастием. Особенно Поле двух авторских сборников жалко было: умершего к тому времени Стрикова и того самого Кости Чащина, который помогал сценарий для заводской постановки писать. Сборники эти, как оказалось, содержали недавно запрещенные произведения (то есть когда-то их разрешили и даже напечатали, а потом, после Первого съезда советских писателей, запретили). Впрочем, два пристава были Поле смутно знакомы по их кратким визитам к папе Васеньке. Они-то и шумели, и грубили больше всех, мешая своим коллегам развернуться в полную мощь, за что папа Васенька благодарно и незаметно сунул им по конфетке. Что до изъятых сборников, после досмотра Поля записала все стихи по памяти, но уж эти списки и некоторые Костины рукописи, отданные ей на хранение, припрятала понадежнее.
А несколько дней спустя сама Валя в окошко людской постучала, но Ариша в дом ее не пустила, у калитки о чем-то с ней говорила и, спокойная, невозмутимая, вернулась домой. Зачем приходила Валя, чего она хотела, оправдаться ли, извиниться ли, Ариша не объяснила, но не сердитости, ни раздражения, ни обиды ни выказала. Как будто это не подруга бывшая была, а случайный человек то ли дорогу спрашивал, то ли часами работы «Вторчермета» интересовался.
Сашка был покорён такой ясностью духани обид, ни возмущений, это ж какое самообладание нужно! И даже портрет Арины написал, портрет девушки с удивительно мудрым взглядом. Совершенно академическая работа маслом. И как бы ни стремилась художественная молодежь того времени на просторы авангарда, а на этот портрет многие посмотреть приходили. Чистые, теплые тона, плавные, отчетливые линии, и за всем этимчувство спокойной душевной уверенности, можно сказать, безмятежности. Не от юности, наивности, кисейности души, а от тихой, выверенной мудрости.
* * *
А уж как Сашка с папой Васенькой сошелся, шерочка с машерочкой да и только. Василий Николаевич к нему как к сыну родному тянулся, а тот и слово упустить боялся. Едва портрет Аришы закончил, тут же за портрет Василия Николаевич взялся.
Такая взаимная заинтересованность Василия Николаевича и Сашки радовала не только Полю, радовала всех Можаевых.
Дело в том, что с недавнего времени папа Васенька совсем чудной стал. Его даже от работы дворника отстранили, и дела не делает, и как дите малое к людям со слезами, с объятьями льнет: живите, говорит, родненькие, радуйтесь. Сам без конца крестится, да и всех встречных крестит: радуйся, мил человек. И бормотание свое заводит: радуйся, Благодатная Богородице Возраст возрастом, болезнь болезнью, но терпеть такое поведение на территории государственной больницы было уже невозможно. Знакомые предлагали его дворником на Алтынку устроить, но Можаевы, по совету Арины, дома оставили: пусть уж отдыхает, наработался. Папа Васенька сначала расстроился, что ненужным стал, потом сутками в Красном углу молился, все каких-то детишек с матерями жалел, а то грозился: получишь, получишь, свинья бесовская. От него и такие слова слышатьэто что ж в его голове творилось! Спрашивали, кого это он ругает, а он в ответ как ребенок плакал, слезы кулачками по щекам размазывал.
А тут Сашка со своим портретом да разговорами. Папа Васенька вроде от печальных мыслей и отвлекся. Не столько портрета этого ждал, сколько радовался, что хоть как-то еще пригодиться может, хоть на стульчике посидеть, пока художник над картиной своей работает. А уж Сашка как старался! Работал как одержимый, но все равно не успел.
Однажды папа Васенька словно в себя пришел, успокоился, с девочками о жизни как обычный, здоровый человек, заговорил. Поле сказал, что есть теперь кому о ней позаботиться, попечалился, что с Машенькой судьба развела, с Аришей о чем-то пошептался, с Петькой, с Данилычем И всех наставлял образа беречь: «К молитве охладеете, говорил, а икона на глаза попадется, вот и вспомните Господа нашего, как сможете, как сумеете. Так что берегите иконы-то. Особенно Николиньку, семейная она, намоленная».
И через день упокоился. Ушел хорошо, тихо, будто заснул и не проснулся. Письмо прощальное всем семейством читали. Светлым оно было, почти радостным, все больше о жизни, о любви. Так что переживания самыми легкими, добрыми были. И только Сашка сильно сокрушался, что папенька портрета своего так и не увидел.
А потрет удивительный вышел. Краски хоть и масляные были, а смотрелись воздушно, прозрачно, как акварель, линии осторожные, трепетные Вот только взгляд у папы Васеньки непривычным получился, добрым, как всегда, но с такой грустинкой, какой девочки у него при жизни не замечали. Когда Ванечка умер, там боль была, отчаянная, пронзительная, когда Зинаиду Ивановну хоронили, печаль, но светлая, без уныния и хмари, а тут неизбежное что-то проглядывало, окончательное. Смотрит на тебя родной человек, прощается, а ты расставаться с ним не хочешь и глаза опускать боишься, кажется, отведешь на секунду взгляд, а человек и уйдет, исчезнет и никогда уже не вернется.
* * *
Но ничего. Отпечалились, отгрустили, и снова к жизни вернулись. Поля за Сашку замуж вышла. Брак зарегистрировали в ЗАГСе. О венчании даже не подумали. Последняя действующая церковь была закрыта для таинств. А чтобы подпольно Это папа Васенька знал, где какой батюшка в колхозе плотником, пчеловодом работает и требы на дому исполняет или передвижкой кочует. Но молодые этого не знали, а Василия Николаевича уже не было.
Жить решили у Можаевых, тем более что Ариша со своим избранником вот-вот ордер на новую комнату получить должна была.
И все бы хорошо, если бы не Сашкина мать Уж как ее ни умасливали, как ни осаждали! И сами знакомиться приходили, и на свадьбу приглашали. С ребятами из театра целое представление у ее дома разыграли. Но молчала мать. И даже Федька с Яшкойсо всеми Можаевыми перезнакомились, подружились, но за брата заступаться не спешили.
* * *
Зато весна выпала необыкновенно щедрой на чудеса. В театре Сашку взяли оформлять «Фауста» для немецкой труппы, как уж руководству удалось добиться разрешения на такую постановку?! а вот же, удалось. В русской труппе предложили роль Платона в той самой пьесе Островского, которую он, кажется, наизусть знал.
Тогда же, в конце весны, Сашка с компанией молодых художников к выставке готовиться решил. У них своего рода содружество образовалось. Не официальное. Собирались по субботам в тележне. Приходил кто мог, никаких манифестаций, условий, каждый шел своим путем, делился своими достижениями. И само это неустанное и неумное желание постигать, узнавать и пробовать и было для них основной идеей, основным убеждением. Выставиться мечтали всей «тележней». Но после первых же переговоров оказалось, что с помещением договориться не сложно, тут и заводы, и клубы и Дома Культуры готовы навстречу пойти. Другой вопросс чем выставляться. Вот, где каждому задуматься пришлось. У однихготовых работ полно, но для выставки новое хотят написать. Другимчто-то там доделать нужно. Третьи и вовсе не могут определиться, хотят сначала зал увидеть, как свет падает, что за полотна рядом висеть будут. И все мечтают, чтобы эта выставка особенной вышла, на другие не похожей, чтобы картины самые разные были, а можно и росписи, и плакаты, чтобы чтобы чтобы Словом, со сроками решили не торопиться, назначив открытие на лето 1941-го, примерно на начало июля.
Но главное, Поля, отныне Шефер, ребеночка понесла, тут уж и матушка Сашкина смягчилась
А мужчины-Можаевы ремонт флигелька задумали.
Глава 11Война
Война началась без объявления.
Ожидаемая и неожиданная.
В народе давно уже разное говорили. И как не говорить? По радио и в газетах то и дело политику воинственной Германии обсуждали, пакт Молотова-Риббентропа упоминали, объясняли, чем Гитлер вторжение немецких войск в Польшу и Чехословакию оправдывает. Совершенно отдельно, словно вне связи с Германией, тему фашизма, его бесчеловечной, звериной сущности рассматривали. Как о деле сугубо внутреннем, домашнем, о состоянии советской армии рассказывали, с сожалением признавая ее слабости и выражая готовность всемерно укреплять защиту молодой страны. И если армейские темы вопросов не вызывали, какая страна не заботится о своем завтрашнем дне? то темы гитлеровской Германии и европейского фашизма оставляли множество поводов для догадок. Вот народ и додумывал.
Но трудно мирному обывателю, будь он хоть каким прозорливцем или сплетником, «подготовиться» к грядущей войне. Сама душа таким мыслям противится. Не для того человек поднимает детей, работает, занимается домом, встречается с друзьями, чтобы однажды по чьей-то злой воле на смертельный поединок с врагом выйти. Да и откуда в мирной жизни такому нелюдю взяться, который захочет в историю злодеем и убийцей войти? И много ли у такой гадины подельников сыщется? Неужто порядочных людей не найдется, чтобы безумцев остановить?
А каково было волжанам, когда молва немцев во всем винила? Ведь веками в Поволжье десятки народов бок о бок жили, вместе трудились, детишек растили. И хоть ты русский, хоть мордва, хоть немец, хоть калмыксо всеми мирно, уважительно, по-доброму. И революцию так пережили, и Первую мировую, и в Советском Союзе вон как хорошо с германскими немцами работали! И кому надо все это рушить, мир в бездну сталкивать?
* * *
И все-таки 22 июня 1941 года в нарушение пакта о ненападении, вероломно и без объявления война началась.
Утром по радио несколько раз о скором важном сообщении предупреждали.
Пятнадцать минут первого речь Молотова: «Граждане и гражданки Советского Союза германские войска напали на нашу страну Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!» Восемь с чем-то минут все еще мирной жизни, пятьсот две секунды чтоб попрощаться с нею, а погибших уже сотни.
Чуть позже снова «Граждане и гражданки!», но теперь голосом Левитана, а погибших уже тысячи, десятки тысяч.
И возмутилась молодая страна, и взвились тревожно алые стяги, и притекли к ним толпы разгневанных. На площадях и рынках, на вокзалах и у памятниковвсюду митинги, всюду о злодеяниях фашистов рассказывают, бабы охают, ревмя ревут, мальчишки буденовки нацепили, в партизан играют
От площади в сторону отойдешь, у военкоматов толпы добровольцев волнуются. Кого только нет! Совсем молодняк, мальчишки из ФЗУ и техникумов, ярче всех разодеты, словно на праздник собрались, шумят, веселятся. Студенты с учителямите небольшими группками держатся, негромко, но взволнованно что-то между собой обсуждают. Рабочие поважнее себя ведут, говорят меньше, зато и понимают, по виду, больше остальных. Тут же и ветераны, молодняком окруженные, байки травят.
У церквейстарики со старухами, а может, и помоложе горожане, но все в темном, оттого и похожи друг на друга, свое что-то бубнят, плачут. Милиция их тихонечко-тихонечко от улицы оттесняет: во дворики, уголки всякие, чтоб им же неприятностей не вышло, но не трогает.
* * *
Федька и Сашка Шеферы сразу заявление в Военкомат подалидобровольцами записались, повесток дожидаться остались. С ними и Яшка увязался было, надеялся, что сумеет как-нибудь на войну успеть, так его с порога развернули, даже заявления написать не дали: мал еще бумагу на тебя изводить.
Полина, хоть и ребеночка ждала, и всей душой театру предана была, на завод вернулась. К слову, не одна она такая была. Все мужчины-актеры на войну собрались, женщиныкто на производства, кто в госпитали ушли. От двух театральных трупп, музыкантов Филармонии и актеров кукольного театра, единицы остались. И те искали, где бы побольше пользы армии и тылу принести. Барак и вовсе опустел, но силами оставшихся актеров и местных комсомольцев переделывался под эвакогоспиталь.
В можаевском флигельке, где отныне сосредоточилась Полина жизнь, тоже все предвоенными настроениями пропиталось.
Расстроенный, сновал из угла в угол Петька Можаев. В армию его не взяли, хотя и по здоровью и по возрасту он вполне подходил. Но с его опытом и знаниями, и на железной дороге работы обещали столько, что любой фронтовик позавидует. А пока поездов с каждым днем становилось все меньше и меньше. Вот Петька и сердился.
Не пустили в армию и Ивана Данилыча. Ему уж и годы не позволяли, но главное, основным его сражением должна была стать битва за газ. А пока он вместе с геологами, художниками и строителями мудрил над маскировкой и подготовкой фальш-объектов, чтобы фашистских летчиков с толку сбивать.
Розочка, в составе женской бригады, днем и ночью обустраивала бомбоубежища и ходила на санитарные курсы.
Степка и Семочка, хоть и не прошли по возрасту, малы были, но отучившись уже несколько лет на курсах Осоавиахима, мечтали стать летчиками, и теперь всей душой надеялись, что еще успеют показать себя в небе. А пока поступили на завод, где работала Поля, и вместе с другими новичками учились работать с металлом.
Кроме того, все вместе посещали занятия по МПВО, проводимые инструкторами здесь же, во дворе.
Ариша с супругом, хоть и переехали в новую комнату поближе к военному городку, но какой там медовый месяц! С утра до вечера по больничным корпусам ходили, смотрели как что изменить, чтобы в случае необходимости, и раненых побольше вместить, и работать удобнее было, и запасов хватило.
Кажется, дней прошло всего ничего, но не узнать прежний город Саратов. Где раньше незатейливая песенка или беззаботный вальсок слышались, теперь сводки, марши или «Священная война» звучат, где недавно мирно и старательно пыхтели заводы, а с рек доносилась болтовня пароходов и судов, теперь все больше команды, рык машин и учебные очереди из автоматов слышны. Остальная суета и вовсе утихла, ожидая самого важного, главного Слова.