К бабушке кто только не заглядывает: и те, кто с нею на заводе работал, и те, кто детишек к ней в Дом юношеского творчества (в ДЮТ) водил, да и сами ее ученики. Но самые примечательные, конечно, те, с кем ее театр связывал.
Взять хотя бы Господина Актера. Всегда в цилиндре (а он мужчина и без того высокий), в визитке, в перчатках, с тростью Щегольски ею на каждый второй шаг отмахивает, будто вот так запросто, пешком из прежних веков пришел, при этом чувствует себя в этом так естественно, что никого его внешний вид не смущает. С тех пор как Господин Актер еще и преподавать начал, он историей театра всерьез увлекся. И во многом именно их с бабушкой разговоры помогли восстановить историю Аксиньи Можаевой.
Иван Петрович иногда заходит. Он не из театра, там совсем другое Всегда сдержанный, молчаливый. У него жена с дочерью во время блокады, в одной из первых эвакуаций погибли. Так он один и живет. Сколько его помню: седой, в серой кепочке, в коричневом плаще и с алыми розами. С ним об истории интересно поговорить. Он такое знает, о чем редко вслух рассказывают. И кстати, у него история представляется куда более связной, понятной, чем, например, в школьных учебниках.
О Зинаиде Станиславовне я уже говорила. Недавно она мне щенка подарилачерного королевского пуделя. Переполох был ужасный. Ни я, ни мама, ни бабушка о собаке даже не думали. А тут на тебе! Но что поделаешь, пошла в библиотеку набираться знаний Щенка Томом назвали. Выгуливаю теперь. Чаще всегоу Михайловского замка. Там же познакомилась с другими собачниками, но самое интересное, с женщиной, которая цирковыми собаками занимается, ухаживает за ними. Она-то и стала мне главным учителем в собачьих премудростях. Заодно и с дрессировкой помогает.
А вот из маминых знакомых, кажется, только Таисию Ивановну знаю. Это мамина однокурсница по институту культуры. Когда они учились, хрущевская «оттепель» была, и они вместе по разным выставкам, вечерам, встречам бегали, в кино, в театры, на танцы. Впрочем, с тех пор многое изменилось. Таисия Ивановна в аварию попала, инвалидом стала. Уже сидя в инвалидном кресле, в одиночку двух детей подняла. Мама с ней все больше по телефону общается. А больше я из маминых знакомых никого не знаю. Не любит она гостей домой приглашать. Кафевот ее стихия. А мне что в них делать?
Новая запись.
Удивительное дело: и бабушка, и мамаобе актрисы, и это могло бы добавить им сходства, но нет
Бабушка говорит: «служить» в театре, а мама «работает» на эстраде.
Бабушка любит вспоминать своих учителей и тех, с кем работала, об учениках-студийцах из ДЮТа часто рассказывает, много читает и рассуждает о тех, чьи имена уже вписаны в историю театра. Особенно о Ермоловой. Мария Николаевна для нее всегда примером была, образчиком мастерства, человечности и скромности.
Маме, в основном, реакция зрителей интересна.
Глядя на бабушку, никогда не поверишь, что перед тобой настоящая актриса, такая она простая, естественная, родная очень. Хоть дома, хоть на улице. Ну разве что одевается всегда элегантно, хотя и небогато. Зато и шьет как!
(Не просто шьет! Эскиз, выкройку, сметку, прострочку, утюжкувсе сама Несколько систем кройки знает. А как о них говорит! заслушаться можно. Столько там премудростей, хитростей! целая наука! Сам математик Чебышёв не зазорным считал над формулами кроя голову ломать! Как же не наука? Но это меня в сторону понесло. А с бабушкой всегда так. Начнешь с какой-нибудь мелочи, и столько всего открывается, что сам мир в Страну чудес превращается.)
Другое дело мама!.. На минутку во двор выскочит, и сразу видно, актриса. По улице как царица идет. Разговаривает всегда громко, уверенно, зная, что ее слов ждут. И ведь действительно ждут. Только если за бабушкиными словами тайны мира скрываются, то за маминымичувства, волнения души, эмоции. А так как она еще и красавица, то смотрится все это завораживающе. И она это знает.
Оттого и речь у них разная. Бабушка всегда извинится, прежде чем «обеспокоить», никогда не прервет, а если прервут ее, всегда уступит. И говорит просто, прямо, без намеков, двусмысленностей Мама любит напор, размах, многозначность, эффект. Поэтому всё у нее «колоссально», «грандиозно», «феноменально», всё каламбуры с остротами А то и вовсе сарказмы, которых я, при своих медленных мыслях не люблю.
Я спрашивала маму, почему они такие разные. Мама говорит, у бабушки воспитание старое, воспитание, в котором человек не больше винтика представлялся. Да еще война, сталинские времена, вот и вышло, что страха больше, чем души.
Я спрашивала бабушку, почему они такие разные. Бабушка говорит, что дети всегда лучше чувствуют время, охотнее идут ему навстречу, а она уж по старинке, как привыкла.
Не знаю. Война, сталинские временаэто да. Но страха, больше чем души? Шостакович писал, что страх сидит у него под кожей, но Седьмая симфония!.. Разве можно было написать такое, если в душе один страх? А нежнейшие Ахматова, Мандельштам, Пастернак Разве ж одним страхом они жили? Ведь и материнское горе, и близкое к сумасшествию бездомное существование, и славувсе умели пережить и людьми остаться. Титанами и людьми. И кто рассудит, чего в них было большетитанического или человеческого? и что значимее? Значит, не только страх
И про «дети острее чувствуют время», мне уж точно не понять. Я тормоз известный, какое тут чувство времени!
* * *
Зато я точно знаю, что при всей разности, все мы очень-очень любим друг друга. И нет ничего сильнее нашей любви.
САРАТОВСКИЕ ГЛАВЫ
Глава 8Преломление
Предвечерье, безмолвие, холодность: ни молочниц, ни рыбарей, ни мальчишек-газетчиков Где-то прокатится конский топот, стеснительно прокхеркает вдалеке суденышкои снова тихо, снова пустынно. Разбитые фонари да одиночные силуэты прохожих. В жидких сумеркахплохо различимые человеческие лица и другиеплакатные, огромные, с безжалостными глазами. Они сердито взирали с аляповатых полотен, дрожа от ветра и ярости, сотрясались и громыхали, угрожая изгнать, смести, уничтожить И всё стонало и ныло в ответ.
Не таким, другим представлялся Поле Саратов. По большим красивым альбомам, по рисункам бабушки Зинаиды Ивановны, по рассказам взрослыхгород, полный дворцов и соборов; днем залитый солнцем, вечером расцвеченный светильниками; с театрами и синематографами; с многоцветно сияющими подъездами, куда под вечер слетались коляски с пролетками; из них выпархивали прекрасные дамы в платьях фру-фру и в шляпках от мадам Сервье и господа в парадных мундирах и фраках, в цилиндрах и с щегольскими тростями; и волшебными стражами охраняли прекрасную сказку всё подмечающие швейцары с огромными, отполированными до зеркального блеска, пуговицами.
И пусть надуманы и путаны были эти фантазии, пуговицы давно заделывались, а на смену роскошным платьям пришли фасоны полегче, иногда даже без корсета, но разве не должна была жизнь, породившая эти картинки, обнаружить с ними хоть какое-то сходство, разве не должна была показаться смутно, неуловимо знакомой.
Но нет Молчало сердечко Поли. И она тесней прижималась к сестрице-Маше, все крепче обнимала братца-Ванечку, все внимательнее приглядывалась к папе Васеньке, чтоб в его поведении, в выражении его глаз уловить разгадку этого неуюта.
Однако и он, и другие взрослые выглядели растерянно, словно не узнавая знакомых мест. С каждым шагом все опасливей озирались они по сторонам, все чутче прислушивались к тишине, все дольше выжидали между короткими переходами, стараясь держаться подальше от света, и наконец вовсе встали на каком-то из перекрестков, как будто окончательно заблудившись.
Но вот, следуя выжидательным взглядам взрослых, на противоположном от них углу, наискосок от затаившихся странников, Поленька угадала дом Широких. Вот железная крыша, вот фасад в пять окон, на втором этажедекоративный балкончик под тремя серединными. Там, за этими окнами скрывалась парадная зала с большим концертным роялем.
Там устраивались вечера и принимали гостей: конечно, уважаемых медиков и коллег-учителей без различия чинов и положений, исключительно в силу сердечного к ним расположения; бывало, местные краеведы собирались (говорят, до погромов 1905 года сам Александр Николаевич Минх в гости заглядывал); из Коммерческого собрания знакомые захаживали, например, Иван Оттовичпредставитель известного в Саратове купеческого семейства.
Одаренный математическими способностями, сам он никакой тяги к фундаментальным и техническим наукам не испытывал, помогал по мере сил братьям, и жизнь вел самую спокойную и размеренную. Но когда в город приехал известный петербургский философ и историк, приехал, чтобы возглавить кафедру в Саратовском университете, Иван Оттович совсем голову потерял, ни о чем, кроме его лекций думать не мог. Каждую слушал, записывал, со знакомыми обсуждал. А уже семнадцатый год шел: революция, гражданская война, в Саратове двоевластие, братья Ивана Оттовича дело свое продали, деньги поровну поделили (и Ивана Оттовича не забыли), и каждый своего счастья искать отправился: один за границу, другой к «белым». Но ничего этого Иван Оттович в своей радости словно и не заметил. Все на профессора своего бегал.
А еще музыку очень любил. Это и сделало его знакомство с семейством Николая Сергеевича особенно душевным.
Музыку в доме Широких любили все. Глубину музыкального чувства и мастерство игры самой Зинаиды Ивановны отмечали многие даже из искушенных слушателей. Впрочем, сесть за рояль мог любой. Иногда даже среди работников таланты находились. И хотя собирались гости не часто, и у хозяев, и у гостей всегда дел хватало, но уж если собирались, никто не скучал. Дом бурлил весельем, радостью, жизнелюбием.
* * *
Иначе, угрюмо, озлобленно выглядел он сейчас. На балкончике, тускло освещенное, трепалось рваное, в полумраке ржаво-коричневое полотнище, вероятно, из тех материй, которыми Широких торговали.
Выше по улице, растерянно-стыдливо выглядывала из-за арки въезда лавка. Когда-то светлая, полная жизни, сейчас она стояла унылая, сиротливая, с разбитыми окнами и выломанной дверью, с наполовину разрушенным вторым этажом, оторопев в погибельном изумлении. Впрочем, становилось темно, глаза могли и обманывать.
Зато растворялись во тьме плакатные грубые лица, и жизнь брала свое. Где-то слышался смех, где-тоженские вскрики, довольное улюлюканье мальчишек и даже свисток околоточного.
Из глубины дома Широких доносилась плохо понятная, а то и вовсе незнакомая, будто не русская, давленая речь, ругались и гоготали мужские голоса, лязгал металл, звенело разбиваясь стекло.
За всем этим гвалтом, незаметный в заулке, тонул в тишине и сумерках флигель людской, скрывший окна за плотно закрытыми ставнями. Чуть подсвеченный со стороны двора, он хоть и был еще различим в слеповатом полумраке, но казался безнадежно мертвенным, будто в нем и вовсе жизни не было. Однако именно туда направился человек из сопровождения, и казалось, пропал совсем, таким томительным было ожидание. Но вот домишко встрепенулся, закряхтел, хлопнул дверью, и через минуту-другую навстречу путешественникам бежал немолодой, худой человек в армяке внакидку.
Трофимыч, миленький! заулыбался Василий Николаевич, повеселели остальные, и даже Поля, узнавшая в Трофимыче личного кучера семейства Широких, который несколько раз бывал в Белой.
Батюшка! Матушка! Родимые! Во дурак слепой! Во тетеря-то! суматошился он, подбегая к гостям и направляя лошадку к домашнему въезду. А ведь ждал, ой как ждал! А Данилыч как извелся! А Кузьминишна! Время, сами знаете Так что вы к нам, к нам пожалте! И вдруг понизив голос, почти шептал, В доме-то Горский с людьми Вот ведь И снова громко оповещал пустоту, Можаевы! Можаевы приехали! Не сробели! Можаевы-то повторял он, суетливо расплачиваясь с проводниками и запирая дверь.
По большой, еще теплой кухне бегала собирая на стол Кузьминишна, румяная, благоуветливая старушка, супруга Трофимыча. Сам Трофимыч, раздувая в печи огонь, прерывисто тараторил, то и дело выразительно поглядывая на гостей:
Уж вам опять лучше Можаевыми Широких-то, по-ихнему, буржуями получаются А Можаевы что? На земле трудились, землю пахали. Спокойней так, вернее. Понимаете? делал он большие глаза. Зинаида Ивановна придет у родни она сейчас то же скажет.
Взрослые рассеянно кивали и медленно, с трудом, стягивали тяжелые, проволглые, холодные одежды, чтоб усесться, наконец, за стол, на котором уже стояли серый хлеб, горшки с вареной картошкой, яйцами, луком, соленьями и вареньями.
От тепла и запахов кружилась голова. Казалось, самое время утолить голод, наглядеться, наговориться, но то ли дорога так утомила, то ли волнения сказывались, взрослые к еде прикасались неохотно, говорили вяло, словно через силу. Зато девочки набросились сразу, и все бы до последней крошки смели, если бы сон не сморил их тут же за столом.
Спали они чуть ни до полудня следующего дня, а проснувшись, долго не выходили из комнаты, чтобы не мешать взрослым размещаться и обживаться. Вышли, когда мама Вера к столу позвала, но сама она в комнате с Ванечкой осталась. А на кухне уже собрались все обитатели флигелька: Трофимыч с Кузьминишной, Фая с Розочкой, Данилыч и такая родная, такая любимая бабушка Зинаида Ивановна, и даже гость из КамышинаПетька Можаев. Только Николая Сергеевича не было, он в Царицын по делам уехал да камышинских Можаевых на обратном пути навестить думал.
* * *
Трофимыча и Данилыча, управляющего хозяйством Широких, Поля и сама пару раз в Белой видела. Про Данилыча так и целую историю знала.
Однажды совсем дитем он почему-то один на вокзале остался. Ни отца, ни матери, никогошеньки рядом не было. Заплакал он. Пожалели его люди добрые, кто хлебца дал, кто картошки печеной, кто яблок с леденцами, семок насыпали, пожалели да разошлись. Покушал малец, еще подождал: авось, кто искать его станет, да так никого не дождался. Вот и стал сам себе кусок добывать: где похристорадничает, где заработать дадут, а где и сворует. Как-то раз портмоне у господина одного увел. А господином тем Николай Сергеевич и был. Они с Зинаидой Ивановной тогда только-только свадьбу сыграли, и на вокзале то ли встречали кого, то ли так гуляли, да вот, в буфет заглянуть решили. Хватился молодой господин Широких кошелька, а нет его! Бросились служители воришку искать. Нашли, в комнату особую отвели, стали бумаги на него заполнять, чтобы в сиротский дом проводить. А он ни имени своего, ни фамилии не знает, помнит только, что по отцуДанилыч. Для бумаг Иваном Ивановым назвали. Тогда же Зинаида Ивановна с Николаем Сергеевичем в ту самую комнату подошли, с людьми в мундирах о чем-то долго говорили, мальчишку с собой забрали, домой привели, накормили, напоили, работу какую-то дали, потом и образование. Данилыч, как грамотным стал, воровать зарекся, притом и другим себя дурить не давал. Посторонним Иваном Даниловичем представлялся и только для Широких предпочитал Данилычем оставаться, «потому как так роднее». А позже управляющий из него такой вышел, что в другие дома переманивали. Сам не шел. Другой судьбы не искал.
И ни войны, ни революции этого не переменили. В странебесчинства да нестроения, в Саратове неразбериха, а Данилыч о себе и не думает, все мысликак бы Зинаиде Ивановне с Николаем Сергеевичем помочь. Правда и то, что в семье тогда большая беда случилась, Широких-старший, который личный дворянин был, упокоился. Следом другие неприятности посыпались: Николай Сергеевич, как поехал в Царицын отца хоронить да с наследством разбираться, так и пропал, ни слуху ни духу. Потом Зинаида Ивановна в саратовскую деревню по делам отправилась. Данилыч один на хозяйстве остался. А тут «эти» нагрянули, «этими» в людской большевиков называли, именем революции всю лавку обнесли, разгромили; мануфактуру «до дальнейших указаний» закрыли, даже двери досками заколотили. И ускакали.
Данилыч тогда же, как знал, поспешил вместе с Трофимычем самое ценное из дома Широких забрать да в людской до хозяев припрятать. Потом уж защиты искать пошел.
К одним властям кинулся: что за беззаконие такое, где управу на разбойников найти? Те его вместо ответа «в партию» зазывать стали, ни помощи, ни совета толкового, слова только
К «этим» сунулся, а ему: «Какого класса будете? Перед хозяевами выслуживаетесь? А Баржи не боитесь?» А пока он терялся от такой наглости, заявили, что мануфактура отнынедостояние революции, а революция сама о себе позаботится, без буржуйских прихвостней обойдется. Через несколько дней Горского с людьми прислали. Те из машин забирать ничего не стали, все в угол сгребли, рогожей прикрыли, к ней бумагу с круглой печатью приспособили, с разъяснением, что имущество сие в пользу народа изъято. Работников выгнали: идите куда хотите, отныне вы люди вольные. Потом владельцев мануфактуры, самих Широких, к себе потребовали, а узнав, что те в отсутствии, самолично в их дом вселились. Данилыч как мог с управляющим мануфактуры дела порешал и с оставшимися домочадцами хозяев ждать остался. Да сник Иван Иванов, о том думал, что дела не уберег, что в доме чужие теперь живут, и всё вокруг мануфактуры, вокруг опустевшей лавки кружил, кружил И хоть человеком был крепким, а совсем расстроился, распечалился Пока Горский новую каверзу не устроилнехорошее насчет Фаи с Розой не замыслил