Но tempus edax, и теперь Белаква женат счастливым браком на Люси, и вопрос о чичисбее более не поднимается. Они часто слушают пластинки, особенно любят "An die Musik", а глядя в ее большие глаза, Белаква видит миры, которые значительно лучше нашего, и они никогда не вспоминают былые дни, когда Люси была еще полна надежд на хорошее местечко под солнцем.
КАКОЕ НЕСЧАСТЬЕ
Белаква был так счастлив в браке с искалеченной Люси, что испытал острое чувство жалости к себе, когда она умерла, а случилось это как раз накануне второй годовщины того ужасного несчастного случая, который был описан нами в предыдущей главе. Два года пребывала Люси в постоянной телесной муке, которую она сносила с той стойкостью, на которую способны только женщины, перейдя от жестоких крайностей надежды и отчаяния, которые разрывали ей душу, жаждущую их благополучного разрешения, к спокойному принятию своего страдания, свершившегося за несколько месяцев до ее окончательного упокоения, вызывавшего восхищение ее друзей и явившегося немалым утешением для самого Белаквы.
Таким образом смерть Люси принесла своевременное облегчение Белакве, и вдовец не носил траурной повязки и не проявлял внешне никаких других признаков скорби, что вызвало крайнее возмущение одной из приятельниц усопшей. Не смог Белаква выдавить из себя даже слезы, так как израсходовал весь их запас еще в молодости, прибегая к этому средству утешения излишне часто, а вот после смерти Люси Белаква не испытывал особой необходимости в утешении, ибо весь небольшой запас сострадательной жалости, которым он обладал, был направлен на живых, однако не на каких-то конкретных несчастных индивидуумов, а на аморфное коллективное множество, переживающее жизненные трудности; мы даже рискнем определить его сострадание как некий абстрактный принцип. Такое безличностное сострадание осуждалась в некоторых кругах как нетерпимое пренебрежение обязанностями доброго христианина, а некоторые вообще считали, что такое поведение Белаквы следует рассматривать как явное прегрешение не только перед Богом, но и перед Обществом. Но Белаква ничего не мог с собой поделатьдля него жалость могла проявляться лишь в виде чувства, направленного на всех тех без изъятия, кто такой жалости достоин, без учета каких бы то ни было привходящих обстоятельств, без какой бы то ни было дискриминации по отношению к страждущим, но еще живущим, и без каких бы то ни было внешних проявлений такой жалости. Общественность же, воспринимая такое понимание сострадания как проявление черствости и бездушия по отношению к тому или иному конкретному несчастному индивидууму, вообще отвергала такое сострадание, что отнюдь не уменьшало в глазах Белаквы преимущества, которые такое понимание сочувствия давало ему лично.
Все мерзкие и гадкие личности мужского и женского полу, преимущественно старые, которых ему доводилось видеть самому или о которых ему рассказывали, онемевшие от переполнившей их носоглотку сладостной слизи, избавились в конце концов от этой секреции, ставшей ненужной после того, как она утеряла свой сладостный вкус, viva sputa и через посредничество почтовой службы доставки писем, предоставивший еще один выводящий проток для выхода чувств, связанных с его тяжелой утратой. Белакве казалось, что он весь, с головы до ног, обрызган цибетином человеческой жалости и что он уже никогда не очистится и никогда не обретет хорошего запаха, иначе говоря, своего собственного, естественного, присущего только ему запаха, а свои запахи он всегда вдыхал с особым удовольствием. Однако его опасения были напрасны, и с течением времени дорогие ему собственные запахи стали возвращаться по мере того, как слюна жалости и сострадания старух все больше истекала на их собственные душевные травмы и на недавние душевные раны их родных и близких, и по мере того, как могила Люси стала оседать, зарастать зеленой травкой и даже цветочками. По восстановлении столь дорогих Белакве миазмов, истекающих из него самого, он, погруженный в этот газовый, остро пахнущий кокон, подобно цикаде-пеннице, заключенной внутри своей пены, прогуливался по своему садику и забавлялся с цветами, которые обычно называют "львиный зев". В предвечерний час, когда появляются тени цвета индиго, когда в застылой тишине единственным четко оформленным звуком остается приходящий из далекого далека, от подножия гор, собачий лай, так вот, когда звучит эта вечерняя пасторальная музыка как раз нужной степени надрывности, так приятно опуститься на колени в пыль или песок и осторожно сжать пальцами основание цветка таким образом, чтобы высунулся язычок это было развлечение Белаквы, наилучшим образом подходившее его меланхолическому настроению и наиболее удовлетворявшее ту сторону его натуры, которая жаждала сказочности, натуры, чьи кризисные состояния, казалось, наиболее полным образом соответствовали его драгоценной ипсиссимозии, если, конечно, предположить, что такое красивое слово и впрямь существует. Белакве нравилось думать о себе как о покладистом, беспечном Святом Георгии при императорском дворе Мильдендо.
Цветки "львиный зев" стали умирать сами по себе, без помощи Белаквы, а Белаква начал ощущать, что ему не хватает тех окон, открывающихся в лучшие миры, которыми являлись черные глаза Люси, и начал Белаква все это испытывать в ту пору, когда, проснувшись прекрасным утром, обнаружил, что без ума влюблен в одну состоятельную девицуи было то чувство неким божественным безумием, а не какой-нибудь там похотливой страстишкой. И он, как только ему представилась возможность, предложил ей свои руку и состояние, которое, хотя было и весьма незначительным, обладало тем не менее одним немаловажным достоинством, а именно тем, что не было нажито тяжким трудом. Поначалу она сказала нет, но он не отступался; потом она сказала ах, нет, затем ну что вы в самом деле, потом надо подумать и наконец звенящим голосом она воскликнула да, я согласна, мой дорогой!
Когда мы сказали, что избранница Белаквы была девицей состоятельной, то имели в виду, что ей, если судить по поведению ее отца вообще и по его затрудненному дыханию, особенно после исполнения им застольных песен, в частности, в весьма, так сказать, скором времени могло достаться достаточно солидное наследство. Отрицать то, что Белаква не догадывался об этом обстоятельстве, было бы равносильно попытке изобразить его еще большим идиотом, чем он являлся на самом деле, хотя надо признать, что он проявлял полное тупоумие во всех тех случаях, когда требовалось понимание вещей само собой разумеющихся; с другой стороны, предположение, пусть и самое осторожное, что любовная страсть охватила его так неожиданно именно потому, что предмет его страсти мог получить наследство, было бы возведением на него злостной клеветы, а мы к злословию совершенно не склонны. Поэтому давайте проявим хотя бы минимальное благорасположение и словно бы между прочим отмстим, с опущенной головой и отведенным в сторону взглядом, в ожидании того, пока настроится соответствующее состояние души, что Белакве просто невзначай случилось оказаться во власти одной из своих Олимпийских фантазий, направленных на достаточно молодую особу с хорошими видами на наследство.
А звали ее Тельма ббоггс, и была она младшей дочерью господина Отто Олафа ббоггса и его супруги, госпожи ббоггс. Она не была красивой в том смысле слова, которое как нельзя лучше подходило для описания Люси; нельзя было бы сказать о ней, что она столь совершенна, что превосходит самое понятие красоты, как это, по всей видимости, можно было бы сделать по отношению к Альбе; не успела она еще хлопнуть дверью в лицо ни своей жизни, ни своей личности, как это, надо полагать, сделала Руби. За Тельмой не бегали пожилые мужчины, а молодые мужчины при виде ее не замирали в неподвижности. Если попробовать выразиться более просто и ясно, то можно сказать, что она всегда была столь явно и определенно некрасива, что раз увидев ее, трудно было ее забыть, что уже само по себе больше, чем то, что можно было бы сказать о Венере Каллипиге. Однако ее главное жизненное затруднение состояло в том, чтобы быть замеченной вообще. Но она безо всякого сомнения обладалаи Белаква неустанно повторял это самому себекачествами весьма обаятельно-отталкивающей личности и той привлекательностьюс не меньшей настойчивостью Белаква отказывался это признать, которую обычно называют "сексуальной".
Отто Олаф нажил капитал на туалетных принадлежностях и всем том, что необходимо для оборудования туалета. Его хобби, после того как он ушел от деятельного участия в делах великолепной фирмы, которая являлась его детищем, его воплощенной в жизнь идеей, его делом, которому он посвятил всю свою жизнь, его любимым созданием, ну и всем прочим, стало собирательство изысканной мебели. Говорили, что он обладает самой замечательной и самой полной коллекцией в районе улицы Большой Георгиевской, с которой он, несмотря на постоянный там уличный шум, несмотря на не менее постоянные просьбы жены и старшего отпрыска, умолявших его обзавестись собственным домом в Фоксроке, упрямо отказывался переезжать. Дорогие сердцу детские воспоминания, работа учеником слесаря-водопроводчика, обильное проливание пота и триумфальные достижения в период расцвета сил как в деловой сфере, так и в любовных делах (тут Олаф бросал угрюмый взгляд на госпожу ббоггс) от весеннего равноденствия, как он сам туалетно-водопроводчески выражался, до летнего солнцестояния своей жизни, все взлеты и падения на жизненном пути, наполненном напряженной работой, отразившиеся и в самых простых вещах домашнего обихода, и в великолепии мебели Хепплвайт и комодов закругленных формвсе это сосредоточилось в старой доброй плотно заставленной мебелью квартире на старой доброй улице Большая Георгиевская, и при осматривании всего этого, умственном и зрительном, он имел удовольствие отсылать жену и старшего отпрыска к той части своей анатомии, которую никогда бы не позволил пинать ногами и которую никогда не желал поцеловать у кого-либо другого.
Презрительное отношение господина ббоггса к Белакве и к согласию Тельмы стать женой Белаквы зиждилось на одном основании: господин ббоггс был поэтом. А поэт, как известно, исключительно любвеобильное создание, наделенное, как вам должно быть ведомо, способностью любить любовь, подобно женщине Ларошфуко, особенно ярко проявившуюся во время ее второго бурного любовного увлечения, и продолжающего присутствовать во всех остальных ее романах. Столь любвеобильны поэты, что женщины, да благослови их Господь, не могут перед поэтами устоять, да поможет им Господь. Исключение составляют, разумеется, те женщины, которые хотят лишь просто произвести на свет потомство, и те, которые обладают большой душевной простотой; и те, и другие предпочитают таких мужчин, которые обычно доставляют меньше огорчений и страсти которых не столь бурны и значительно лучше отмеренынапример таких, как бухгалтеры или корректоры. Тельма же, хоть внешность ее оставляла желать много лучшего, отнюдь не выглядела просто как дурнушка из хорошей семьи, которую надо срочно выдать замуж, и обладала, по крайней мере, анаграммой приятного лица, не говоря уже о ее искрящейся душетак обычно предпочитали описывать качества ее души, которая являлась ее наиболее интересной составляющей, что и поясняет, почему Белакве оказалось достаточным проявить некоторую настойчивость, не смириться с ее первоначальным "нет" и с отказами принять его предложение и продолжать настаивать. И она в конце концов прилетелакак ласточка к своему гнезду под карнизом или как измученная жаждой птичка к озерочкук нему в его холодные, как металлические перила на морозе, объятия.
Господин ббоггс, с другой стороны, разделял мнение Кольриджа в отношении того, что каждому литератору приличествует иметь нелитературную профессию, которая вообще даже не требует знания грамоты. Более того, господин ббоггс пошел еще дальше Кольриджа и заявил однаждык большому смущению госпожи ббоггс и Тельмы и к большому удовлетворению его старшей дочери Уны, специально для которой в аду уже было приготовлено обезьяноподобное чудище, а также к большому смятению Белаквы, что когда он глядит по сторонам и видит того, кого обычно называют поэтом и кто позволяет своим литературным благоглупостям мешать его работе, у него, господина ббоггса, развивается такая сильная Beltschmerz, что ему приходится покинуть комнату. Когда ббоггс провозглашал эту сентенцию, присутствовавший в комнате поэт, отметив, что господин ббоггс, несмотря на категорически сделанное заявление, продолжает преспокойно сидеть на своем месте, набрался духу и воскликнул:
Сударь, вы изволили, кажется, сказать Bellschmerz? Я не ослышался?
Ббоггс закинул голову назад, да так сильно, что, казалось, его подгрудок, то бишь второй подбородок, вот-вот лопнет, и запел вполне благозвучным, хотя и ничем особо не выдающимся тенорком, который безотказно производил взбудораживающее впечатление на тех, кто слышал его в первый раз:
Он пояс крепкий надевал
Всякий раз, когда желудок
Голос громко подавал,
Стальной цеплял он нагрудок,
Когда дубинкой ему угрожал
Тупой полицейский ублюдок.
Белаква, обращаясь к госпоже ббоггс, сказал опечаленным голосом (наверное, и он догадывался, что похвала особо эффективна тогда, когда высказана не прямо, а кружным путем):
Я и не подозревал, что у господина ббоггса такой голос!
Столь высокую оценку его способностей господин ббоггс, после того как жировые складки его второго и прочих подбородков, напоминавшие мешок с хорьками, закончив сотрясаться, улеглись на свои места, тут же приуменьшил, запев:
Он принимал хииииииииииииинин...
Отто!воскликнула госпожа ббоггс. Достаточно, достаточно!
Голосок, как серебряный колокольчик, звук такой же чистый!восхищался Белаква. А мне почему-то об этом ничего не говорили.
Да, согласился ббоггс, голос, доложу я вам, у меня вполне оперный.
Сказав это, ббоггс закрыл глаза и вернулся в свои воспоминания, словно бы окунулся в воды ранней юности.
Можно даже сказать, в некотором роде замечательный голос, пробормотал ббоггс с закрытыми глазами.
Не менее замечательный, чем вы сами!упоенно вскричал Белаква. Я бы посмел сказать, сударь, что он у вас, как самый настоящий церковный орган, слово чести.
У госпожи ббоггс был любовник, работавший в Земельной Комиссии, и роман этот цвел столь буйным цветом, что некоторые из злонамеренных и злоречивых знакомых женщин семейства ббоггс не замедлили воспользоваться этим обстоятельством и стали прилюдно судачить о полной несхожести господина ббоггса и Тельмы, и не только в смысле внешности, но и в смысле темперамента: ббоггс такой сангвинический, жизнерадостный, такой душевно мягкий, такой солидный во всех отношениях здесь следует отметить, что все эти качества столь же законно приписывались и Уне, а вот Тельма какая-то темная, ветреная личность, о которой ничего определенного сказать-то и нельзя. "Чрезвычайно странная несхожесть, если не сказать больше, говорили эти женщины, ходившие в друзьях семьи ббоггс, разве можно такое не заметить? И должным образом не отреагировать?"
Упомянутый совратитель, хоть и сам состоял в служащих, тем не менее совсем не был похож на тех вертлявых чиновничков, которые выглядят так, словно они приходят в мир в нарукавниках и в очках, обладал, однако, рядом черт, характерных для определенного типа соблазнителей: оплывшим жиром подбородком с ямочкой; блестящими карими собачьими глазками с немым постоянным собачьим вопросом в них; гладкой поверхностью, безо всякой ряби морщин, широкого белого лба, чья площадь по меньшей мере в два раза превышала таковую всего остального лица, располагавшегося под этим лбом, посреди которого имелся навечно там прилепленный мокрого вида чубчик, выглядевший так, словно он выделял из себя, как из железы, масло для волос, стекавшее по каплям прямо в глаз. Даже если он надевал туфли на высоких каблуках, то рост его достигал не более 165 сантиметров; нос у него был длинный и ровный, однако благодаря непомерно большому размеру обуви величина носа несколько скрадывалась. Усики затычкой торчали под ноздрями, напоминая маленького зверька, дрожащего от страха у своей порки и готового при первой же опасности юркнуть вовнутрь. Слова выходили из него мягко и хорошо звуково оформленными, подобно тому, как кулинар выдавливает крем, украшая им торт. Голова у него была всегда переполнена грязными мыслями, он обладал большой уверенностью в себе и большими мужскими способностями и достоинствами, особо ценимыми женщинами, и он всегда давал резюме каждому анекдоту, старому или новому. На людях он пил немного, что называется, за компанию, по вот скрывшись от людских глаз, он позволял себе много больше. И звали его Уолтер Драффин.