Помню, мы сидели в саду, и ты посматривал на нас из окна (занимался, вестимо, греческим). Пироженка валялась на пахнущей наступающей весной земле и ждала, чтобы ей почесали живот.
Ну иди сюда, говорил я. Давай, иди сюда, Пироженка. Онамидийская боевая собака.
Таких не бывает, сказал Нумиций и улыбнулся.
Бывают, пожал плечами я. Восток полон чудес, неслыханных и не явленных взору.
Спасибо, Антоний.
А? спросил я. За что?
Я, честно говоря, уже и забыл, что мы с ним когда-то не ладили.
Я не особенно переживаю по поводу этих Луперкалий, задумчиво сказал Нумиций, потирая свою уродливую родинку. Ты, должно быть, тоже. И, думаю, у тебя достаточно друзей, и еще один друг тебе ни к чему. Значит, ты помог мне ради меня.
Я пожал плечами.
Да просто так, сказал я. Я даже не знал, что ты такой отличный парень, если честно. Знал быя бы сразу к тебе хорошо относился. Так часто бывает с людьми, очень удивительно
Знаменитая философия великолепного Марка Антония, сказал Публий.
О, мы тебя и не заметили, па! ответил я, и сам себе удивилсявпервые я назвал его так именно тогда.
Здравствуй, Лентул, сказал Нумиций растерянно. Дурная слава моего отца его явно смущала, и он не знал, куда деть взгляд.
Все будет отлично, мальчики, сказал Публий. Все справлялись. В мое время была лишь одна легенда о парне, которого стошнило козьим желудком во время бега.
Он был, случайно, не из моего рода? спросил Нумиций, и я захохотал так громко, что с вишневого дерева слетели голуби и взвились в темнеющее небо.
Помню, я правда не очень волновался, и мне было хорошо. А когда Нумиций ушел, и мы его проводили, Публий кликнул раба, велел готовить все для бритья и прогреть лаватрину. Потом он повернулся ко мне и сказал:
Ты очень хорошо поступил с этим молодым человеком, Марк.
Правда? спросил я. Ну да, вроде как ему тяжело пришлось. Но я его адаптировал. Какой я молодец, да?
Публий посмотрел на меня задумчиво и сказал:
Тебе нужно сохранить эту свою простоту. Люди покупаются на нее, даже самые недоверчивые. Помогая им, ты помогаешь себе. Когда-нибудь ты сможешь использовать это знакомство себе во благо, и Нумиций будет только рад этому. Быть добрым человеком важнодобрые люди имеют куда больше возможностей использовать других в своих целях.
Я сказал:
Что-то как-то с такой этикой я незнаком. У меня даже есть подозрения, что
Публий засмеялся.
Что?
Что это не она. И, кстати, тебя не за излишнюю ли доброту выгнали из сената?
Мы засмеялись, и вдруг мимо пронесся ты, радостный и свободный от греческого.
Вот такой был вечер перед Луперкалиями.
Когда я собрался спать, Публий сказал:
И помни, вступительный взнос в коллегию луперков был весьма значителен. Куда дешевле было бы дать тебе денег на хороший лупанарий.
Да, сказал я. Но в лупанарии у меня не будет шанса прикоснуться к истории. Ну если только деньги у меня будут исключительно на очень старую шлюху.
Публий засмеялся. Шутка ему так понравилась, что он потом долго ее повторял, разве что не при маме.
На рассвете мы уже стояли перед пещерой, к ней вели скользкие, выдолбленные в камне ступеньки, вокруг раскинулась симпатичная, уже тронутая наступающей весной рощица. Погода выдалась отличная, сухая и теплая.
Хуже нет, сказал тренер Эмилий. Чем бегать полуголым по грязи.
Это кому как, улыбнулся я, и он сердито взглянул на меня, синие его глаза под нависшими кустистыми бровями еще не слезились, потому как солнце не обрело всю силу. Утренний холодок, обещавший вскоре сойти, изрядно взбадривал. Я спросил Нумиция:
Ну, как настроение?
Он пожал плечами и неловко, будто неумеючи улыбнулся.
Лучше, чем я ожидал.
Тренер тяжело вздохнул. Вдруг лицо его переменилось, стало торжественным и спокойным. Теперь у меня язык не поворачивался говорить о нем, как о каком-то там тренере, в моих глазах Эмилий, наконец-то, обрел какую-то правильную, жреческую недосягаемость.
Юноши, сказал он, и скрипучесть ушла из его голоса вовсе. Вы готовились к этому дню, и вот он настал. Вылучшая молодежь Рима, от вас зависит, будет ли этот год удачным и плодородным, будем ли мы радоваться, собирая урожай и встречая новое поколение. И вам отдана великая честь подняться сейчас в эту пещеру и свершить то, что должно. Теперь будьте достойны это великой чести, оказанной вам.
Из ворчливого старикашки он превратился в степенного и серьезного старца.
Его речь, по-видимому, должна была воодушевить нас, но вместо этогосмутила еще больше. Не нужно таких резких перевоплощений. Я почувствовал, как все мы одинаково сильно и по-детски заволновались. На нас лежала большая ответственность, и действия, в общем-то, были просты, но именно в самом простом ошибиться больнее всего.
Мы с ребятами переглядывались, надеясь, что тренер Эмилий вернется в свое прежнее состояние и подбодрит нас хорошеньким пинком, но он только улыбнулся нам и велел рабам подвести к нам четырех белых козлов и двух собак. Вернее, двух коз и двух козлов, а затем и кобеля и суку.
Честь вести наверх кобеля выпала мне. Это была ласковая, домашняя собака, и я вспомнил о Пироженке.
Ну извини, сказал я. Такие правила.
Пес радостно мне гавкнул. Они, суки (и кобели тоже) иногда будто бы совсем отчетливо понимают нашу речь, и все-все знают про нас. Ужасное чувствопредать существо, так безгранично тебе доверяющее.
Думаю, Брут чувствовал примерно то же самое, сам знаешь когда.
Воздух был прохладен и свеж, уже пробилась кое-где молоденькая травка, такая же хрупкая и очаровательная, как всякая юность. Деревца в роще оставались еще совершенно голыми, но роща была заселена ими так густо, что ветви, переплетаясь, надежно охраняли ее от посторонних взглядов. Мы поднимались все выше, внизу сновали люди, они уже начали готовить жаровни для жертвенной трапезы. Эти люди показались мне вдруг такими приятно маленькими.
Тренер Эмилий стоял внизу и смотрел на нас, не отрываясь, будто отец, провожающий сыновей на войну.
Валерий сказал:
Пиздец, если честно, я так волнуюсь.
А сквернословить можно? спросил Ливий, с самого начала очень переживавший по поводу правил и всего такого.
Ну да.
Точно можно?
Не знаю, я, как ты понимаешь, не спрашивал.
Нумиций сказал:
Антоний, мне кажется, я не смогу засмеяться.
Ну, пожал плечами я. Никто не требует от тебя искреннего смеха. Можешь делать вид.
А можно так? спросил Ливий, все еще ожидавший божественного наказания хоть за что-нибудь.
Да ребята, сказал я. Не надо париться, это здоровский дикий праздник, на котором надо хорошенько веселиться! Чего все такие серьезные?
Самый старший из нас, Атилий, парень, который с нами не общался, и сейчас шел молча, неся перед собой зажженный факел. Все смотрели на него с уважением, он уже был там и все знает. Коза Нумиция вдруг стала упираться и бить копытами по камням.
А она ловчее тебя, сказал Валерий.
Да просто дай ей пинка!
Вход в пещеру был все ближе, а роща и люди внизу казались все меньше, и все ярче становилось рассветное небо, залитое сначала розовым, а затем и красным. Сердце мое билось так сильно и вольно, радостное предвкушение сменялось волнением. Я подумал, что тоже никогда не смогу засмеяться, как надо. Слишком уж все серьезно.
Нет, великолепный Марк Антоний, вспомни собственные замечательные слова: здоровский праздник, дикий и веселый. Чего все такие серьезные? Надо веселиться.
Пещера дохнула на нас холодом и темнотой, но, главное, тем самым ощущением, о котором говорил тренер Эмилиймногие и многие поколения сменяли друг друга, а молодые люди входили сюда и совершали то, что совершим и мы. И божество нисходило на них, и они становились божественными, хотя бы на короткое время.
А вдруг я не стану божественным? Этого я очень боялся. У входа Атилий выставил факел вперед, обдав пещеру золотым светом. Такой серьезный, подумал я, как ты будешь смеяться?
Я прошептал кому-то, то ли Валерию, то ли Корнелию, не помню:
А если факел всего один, какова вероятность, что мы будем натыкаться на стены, как слепые котята?
Весьма большая, ответил мне кто-то из них. Но ты бы лучше подумал, как в этой темени мы будем разделывать животных.
Ох, разделывать животных. Нумиций сказал:
Я не смогу.
Он прошептал это почти одними губами, но я ответил довольно громко.
Сможешь, конечно, в чем вопрос? Ты мужчина, который может зарезать кого угодно.
Конкретно он или вообще мужчина? спросил Ливий. Я засмеялся, а потом у меня вдруг перехватило дыхание, потому что я услышал эхо своего голоса.
Атилий поставил факел на держатель в середине пещеры, и вот мы уже стоим в круге света, неверном, неровном, чем дальше, тем тусклее и таинственнее.
Пещера показалась мне тогда очень большой. На потолке я видел какие-то росписи, но не мог рассмотреть, что именно изображено. Геометрические орнаменты, какие-то животные, все такое древнее и странное.
В пещере было очень холодно. Кто-то из ребят начал кашлять. Я весь моментально продрог и не знал, куда себя деть, как размяться. А ведь предстояло стоять здесь в одной козлиной шкуре.
Мы все ждали, когда Атилий, наш старший, заговорит, но он молчал. В центре стоял каменный алтарь, на нем лежали ритуальные ножи, красиво загнутые, с резьбой. Я бы посмотрел все эти вещи, покрутил их в руках, но боялся и пошевелиться.
На меня напала такая скованность, будто яНумиций, и вовсе не подхожу для таких праздников. Пес тесно прижался ко мне. Это была красивая белая собака с единственным черным пятном на груди. Я погладил кобеля по голове, и сердце мое заболело. В нашей стране участь собакинезавидна, еще с давних времен тянется вражда римлян и псов.
Если мы будем так по-дурацки мяться здесь, ничего чудесного не произойдет, подумал я. Я наклонился к Нумицию и сказал:
Будет весело, я уверен. Расслабляйся давай.
Легко сказать, ответил Нумиций.
Ох, как я завидовал Атилию, стоявшему у факела. Его грел огонь.
А мы замерзали в этой темноте. Я все вертел головой, пытаясь хоть что-нибудь рассмотреть, но сам образ пещеры ускользал от меня. Я слышал, как где-то далеко падают каплибудто бьется чье-то слабое сердце. Атилий все не давал команду, а мы не решались выказывать свое недовольство и нетерпение.
Я замерзал все сильнее, мне хотелось двигаться, и я подпрыгивал на месте.
Какой золотой был светкруг за которым ничего нет. Я боялся сделать шаг назад, мне казалось, что я провалюсьне очень понятно, куда, но точнопровалюсь.
Не знаю, сколько мы там стояли. Была, конечно, далекая полоса неба у входа, откуда до нас почти не доходил свет, но она казалась скорее иллюзорной, тканевым полотном, натянутым на сцене.
Козы блеяли, собаки лаял, ребята кашляли от холода, а я чувствовал себя ужасающе неловко. И мне стало страшно жаль пса. Нумиций был прав с самого начала.
Да и Публий тожедешевле было бы сходить в лупанарий. Там еще и натоплено.
Наконец, когда я уже весь дрожал и не был уверен, что попаду ножом даже по слону, Атилий вдруг двинулся, взял нож и, подтянув к себе козу, воткнул лезвие в ее белое горло. Мы вздрогнули: так неожиданно все случилось. Ни мы, ни коза не успели ничего понять, а Атилий ловко, не пролив и капли крови, подставил под рану сосуд с широким горлышком. Голова козы безвольно повисла, а желтые глаза, казалось, сияли в темноте.
Мы никогда не резали козлов на тренировках, только свежевали. До сих пор я не догадывался, почему, а теперь понимаю. Убийство должно было быть непривычным.
Мы все очень замерзли, и нам так не терпелось хоть чем-нибудь заняться, что все сразу бросились к алтарю, хватая кто ножи, а кто сосуды и миски для крови. Я ломанулся вперед вместе со всеми, то и дело натыкаясь на холодные локти товарищей.
Я схватил нож и протянул Нумицию сосуд. На нем был неясный, почти стершийся рисунок, вроде бы, спаривающиеся волки и виноградные лозы.
На рукоятке ножа у меня в руке наверное тоже было что-то выгравировано, но я не помню этого совершенносам нож стерся у меня из памяти, остался лишь его блеск.
Я посмотрел на нож в своей руке, потом на Нумиция и одними губами, почти безо всякого звука, прошептал:
Махнемся?
Нумиций замотал головой. Мне было так жаль песика. Вдруг я не смогу?
У меня всегда все получалось, не было причины думать, что не получится что-либо сейчас. И все-таки.
Я, не обращая внимания на то, что творится вокруг, сел на корточки перед псом и погладил его.
Хорошо, сказал я. Хороший мальчик, хороший.
Мои холодные руки к его холодному носу. Отлично это помнюсамо ощущение. Никому, Луций, милый друг, не стоит умирать вот так, без любви и в полном одиночестве.
Я взял пса за ошейник и вогнал нож в красивое белое горло. Шерсть окрасилась красными крапинками, и я вдруг увидел вместо белого кобеля свою рыжую суку (нет, не Фульвию).
Удар был слишком сильный, думаю, из-за моего волнения и страха. Рукоятка ножа вошла очень глубоко, я чувствовал, как лезвие утыкается в собачье горло слева, готовое выйти наружу, как созревший плод.
Ох, сказал Нумиций. Но его не стошнило. Он подставил сосуд под рану, но кровь не текла.
Твою мать, прошептал я. Сейчас, подожди. Вот лажа-то какая.
Вперед, Геркулес, прошептал Нумиций. Впрочем, худшим я не был. Чей-то козел сорвался с привязи, и в него вцепились теперь двое ребят, а третий все старался примериться для удара. На самом деле в этом не было ничего торжественного, мы замерзли и хотели домой, лично мне было безумно жаль песика, а один из козлов оказался большим упрямцем.
Я вырвал нож из собачьей глотки. Это было так сложно, будто нож успел стать ее частью. Кровь рванула вниз, в сосуд, и я почувствовал невероятное освобождение, будто то была моя кровь.
От крови исходил жар, достигавший моих рук. Я хотел подставить под нее ладони и отогреть их. Ошалевший от волнения и холода, я был готов даже умыться этой кровью.
Одежда оказалась испорчена, нас с Нумицием обоих сильно забрызгало.
Мама меня убьет, сказал кто-то, видимо, столкнувшийся с той же проблемой.
Вдруг я ощутил чье-то присутствие. Чувство было странным, сновидным: кто-то смотрел на нас из глубины пещеры, большой или вообще огромный. Кто-то очень сильный, сильнее даже меня.
Я вглядывался в темноту, пытаясь увидеть глаза существа (непременно светящиеся желтым или даже красным), но не видел никого, и от этого становилось только страшнее. Чье-то присутствие казалось мне очевидным: да, дыхание его было неслышимым, а облик невидимым, но оно наблюдало за нами. Вернее, он. Определенно, он.
Со временем он стал заполнять пространство, как бы растекаться. Вместо того, чтобы сделать пару шагов назад, как от лижущего ноги прибоя, я пошел вперед и ощутил тепло, едва понятное, едва существующее, можно было представить, что я его себе вообразил. Тепло колкое, как огонь.
Когда жертвоприношение было совершено, Нумиций спросил у меня:
А если не хватит на повязки и ремни?
Будешь бегать голым, сказал я, и в тот момент почему-то все перестало быть важным, даже мой собственный голос. Я подхватил собаку и положил ее на алтарь.
Весь он, будто снегом, покрыт был теперь белыми тельцами. Я думал (и надеялся), что Атилий что-нибудь скажет, но он молча подошел к столу и сделал аккуратный надрез на теле козы, а потом принялся сдирать с нее шкуру, она отходила с глухим треском.
Атилий обернулся к нам и, склонив голову набок, указал рукой на жертвенных животных. И тут началось что-то очень странное. Мы, приученные очень аккуратно свежевать этих долбаных коз, милый мой, ринулись к алтарю и принялись, расталкивая друг друга, пытаться урвать себе куски шкуры. Мы буквально срывали ее с животных. Если честно, я не уверен, что мы использовали ножи. Скорее всего, но не точно. Могу тебе поклясться, я даже не помню, "раздевал" я пса или одного из белых козлов.
Плоть животных стремительно остывала, но была еще теплой, и я стремился урвать частицы этого тепла, пока они не исчезли из мира, прижимался руками и ртом к парному мясу, сдирал шкуру и рвал ее на куски и кусочки.
Кто-то, живущий в пещере (сам Луперк, как ты понимаешь, но я не смел назвать его по имени) был очень доволен нами, я это чувствовал, он наполнял наши руки и зубы силой.
Помню все, как во вспышках белесого света (это странно, ведь свет огнязолотой): Нумиция, вцепившегося губами в кусок шкуры, симпатичное и доброе лицо Корнелия в розовой сукровице, Атилий руками срывает с козы шкуру, еще помню боль в пальцах и зубах, запах крови и жира.