Вот такой же взгляд. В остальном мире мне более не встречалось ужаса и отчаяния именно этого толка.
Но, признаюсь честно, больше всего меня пугали все-таки не приступы ярости Гая, а выхолощенность и безразличие, которые охватывали его между ними. Скажу тебе так, Солнце, я даже ждал, когда нашу Луну в очередной раз накроет красная пелена.
Потому что тогда Гай выглядел, да, чудовищным, да, испуганным, да, отчаянным, но живым.
А между этими ужасами он становился тенью самого себя, тем самым дыханием, образом, которых я так боюсь в связи с приближающейся смертью.
Орфей не захотел бы вытаскивать такую Эвридику, нет.
Орфей бы оставил ее там ради своей бессмертной любви.
Нет, пойми правильно, я никогда не думал, что Гаю стоило умереть. Но я безмерно скорбел о серьезном, мрачном, но живом мальчике, который оставил нас.
В основном, Гай проводил свободное время, сидя в своей комнате или в атрии. И в атрии он хотя бы рассматривал мозаику, иногда ковыряя ногтями смальту. В комнате же он смотрел в не разрисованный потолок, холодную пустоту белизны.
Ему ничего не было интересно. Глаза его стали еще больше и еще страннее, и, кажется, еще темнее. Когда мы с тобой звали его играть, или пойти куда-нибудь или, о боги, поделать хоть что-нибудь, он только качал головой и смотрел на нас долгим и непонятным мне взглядом.
Иногда он говорил:
Я не хочу.
Иногда говорил:
Спасибо.
Еще мог выразить согласие кивком или покачать головой, вот, собственно, и все. Маленький призрак.
Мы с тобой пытались его расшевелить, вместе и по отдельности, но у нас ничего не выходило. Даже разозлить его специально не выходило, он смотрел куда-то сквозь нас, словно мы были прозрачные.
Я думаю, может, в те времена мы и были для него прозрачными. Но что он тогда видел? Ты наверняка спрашивал его, а янет, и теперь, опять же, я сожалею.
Может, я что-то понял бы сегодня, если бы спросил Гая об этом тогда. Думаю, я боялся даже не ответа, а отсутствия ответа.
Бедный наш Гай, правда? В итоге все с ним более или менее наладилось, от этой мысли боль уходит, но стоит вспомнить того маленького отчаянного Гая, и она возвращается.
Пожалуй, я был счастлив почти всегда и даже тогда, и даже когда умер отец, потому что, как бы мне ни было больно, я просто это умел, быть счастливым. Однако в дни, когда Гай не чувствовал почти ничего, мне единственный раз было стыдно за все мои ежедневные радости и приятности, за то, что, в целом, жизнь моя удивительно хороша, и я люблю ее со страстью, даже если она приносит боль.
Насчет Гая, думаю, его сильные, жестокие чувства были так разрушительны, что он надеялся проглотить их, скрыть и спрятать.
Лишь иногда они прорывались той невероятной яростью, и Гай пугался этого не на шутку.
Ну да ладно, это все нехорошо и страшно. Лучше расскажу тебе прежде про Луперкалии, тем более, что тогда я уже привык к тому, что мой братсумасшедший, и больше всего на свете меня волновали ремни и девочки.
Разумеется, я страстно хотел получить свое назначение. Тем более, кто, как не я: красивый, юный, полный жизненный энергии, подходил для этой роли.
Так что, когда Публий пришел вечером домой, радостный и загадочный и после ужина сказал, что у него для меня хорошая новость, я совсем не удивился.
В глубине души я знал, что меня выберут. По-другому и быть не могло.
Так что, горячо поблагодарив Публия за содействие, я принялся славить себя в своей обычной манере.
Ну кто как не я? говорил, ха-ха, я. Если они там хоть раз видели, как я выступаю в гимнастическом зале, какой я веселый, какой я смышленый.
Марк, сказала мама. Не хвастайся.
А кроме того, добавил Публий. Это пока еще не точно. Скорее всего, но не точно.
Да точно-точно, сказал ты. У Марка всегда бывает так, если он чего-то хочет.
А Гай, помню, в тот момент ломал хлеб, и лицо у него было самое бессмысленное. Я протянул руку и погладил его по голове, а он зашипел на меня:
Не трогай!
Ух, какие мы злые, сказал я.
Не трогай брата, Марк, сказала мама, и настроение у всех явно подпортилось.
У всех, но не у меня. После ужина я надел свои белые кроссовки и пошел бегать. Я хотел быть лучше всех. За мной увязалась Пироженка и долго бегала следом с высунутым языком, длинным-длинным, будто бы у чудовища, и не устала, пока я не устал.
Ты помнишь Пироженку?
В те Либералии, когда я получил тогу и все прилагающиеся к ней горести и радости, на обратном пути от Капитолия за нами увязался веселый щенок, рыжий, длинноногий и нелепый.
Народ горланил песни, выкрикивал поздравления юношам (в том числе и мне), всюду пахло праздничными медовыми пирожками. Щенок будто бы веселился вместе со всеми, махал хвостом, подпрыгивал, ловко обходил на поворотах народ.
Вокругяркий хаос, цветы и маски, крики, танцы, толкучка, любая собака бы испугалась, но не Пироженка. И увязалась она, веришь, не веришь, именно за нами.
Публий сказал:
Смотри-ка, теперь ты мужчина, и вот пес признал в тебе хозяина.
Ты подхватил с земли ласкового щенка, заглянул ему (вернее, ей) под хвост.
Психа! засмеялся ты.
Собака, сказала мама. Собакидурные животные. Положи ее.
Да слушай, она милая.
Ты передал щенка мне, и мама сказала:
Только не испачкай тогу. Она же такая белая.
И мама улыбнулась, что случалось с ней не так часто, и лицо ее просияло. Она гордилась мной. И как-то, на фоне хорошего настроения, праздника и дня моей невероятной значимости, я полюбил эту маленькую собачку сразу, взял ее на руки, купил (моя первая самостоятельная покупка!) медовых пирожков и принялся кормить Пироженку.
Она была чрезвычайно тощим щенком и с благодарностью принимала мои дары.
Интересно? спросил я у Публия. Она вырастет большой?
Вполне возможно, сказал Публий. Хотя пока она не очень-то суровая девочка.
Вряд ли она сможет охранять дом, сказала мама. Без должной дрессуры. Да и вообще я не доверяю собакам. Гуси спасли Рим, пока собаки спали.
Я думаю, сказал ты. Ее зовут Пироженка. Могли бы звать Пирожок, но она сука.
Ну да, сказал я. Пироженкаотличное имя, да, Пироженка? Ты у меня будешь самая крутая девчонка.
Пироженка лизала мне руки и так активно вертела хвостом, что все время норовила свалиться.
Я держал ее втайне ото всех, тренировал и выхаживал, каждый день расчесывал и, в конце концов, представил, как мидийскую боевую собаку.
Существуют ли мидийские боевые собаки я, будучи единоличным хозяином Востока, не уверен до сих пор.
К сожалению, у Пироженки был мирный ласковый нрав, но, спортивная и хорошо натренированная, она все равно производила впечатление.
Они очень любят людей, говорил я. Но абсолютно беспощадны к собакам и другим животным. Всего три таких малышки могут затравить льва.
Пироженка, по счастью, действительно могла вступить в успешный бой с представителями своего собачьего племени, но не так часто, как мне хотелось.
Так. Луперкалии. Видишь, я все время отвлекаюсь, так хочу о них написать, а все время отвлекаюсь, милый друг. Бывает, что счастливые воспоминания даются нам сложнее несчастных. Не знаю, почему. Ты знаешь?
Да, все было подтверждено официально, и мое участие в празднестве пятнадцатого февраля из прекрасного сна стало явью. Однако я представлял все в более ярких красках. Вкратце план мой был прост:
1. Сходить в крутую пещеру.
2. Совершить там таинство, о котором все на самом деле и без того знают, что там такое делается.
3. Круто бегать в козлиной шкуре и стегать дамочек ремнями из нее же.
4. Дамочки верещат!
5. Трахнуться в роще с какой-нибудь милой девушкой, в конце-то концов. И даже не с единственной.
Эротическая история во время Луперкалий это совсем другое дело, чем рабыни и вольноотпущенницы. Кстати, Эрот мою затею не одобрял. Он предостерегал меня: придется мне иметь дело с чьим-нибудь очень недовольным папочкой.
Отвали от меня срочно, говорил я. Яжрец бога плодородия!
Эрот, может быть, хотел сказать, что не жрец я бога плодородия, а идиот и придурок, но, с присущей ему осторожностью, молчал.
Ну, что я могу сказать? Рисовавшееся в моей голове было прекрасным, но неточным.
На самом деле подготовка к Луперкалиям оказалась настолько мучительной и серьезной, что за свою честь побегать полуголым перед девчонками я заплатил сполна.
Тренер наш, выражусь так, был человеком серьезным. Он говорил:
Я прошел не одни Луперкалии и знаю, для чего вы здесь собрались, молодежь!
О, он не питал по этому поводу никаких иллюзий.
Среди луперков того года было множество моих друзей и, да, план у нас был один.
И тренер его не одобрял. Как же его звали? По-моему, он был из Эмилиев, но точно мне уже не вспомнить. Так или иначе, тренер был крепкий старик с вечно слезящимися от солнца синими глазами (будто провел в пещере Луперкал все эти годы) и зычным голосом.
Он орал на нас постоянно. Примерно в таком духе:
Вы пришли сюда, чтобы охмурять девчонок?! Нет! Вы пришли сюда, чтобы бегать до изнеможения, свежевать козлов и есть их внутренности!
О как, сказал я. Я люблю есть внутренности. И бегать.
Тренер Эмилий ткнул меня в грудь длинным, не по-стариковски ровным пальцем.
Надо же, сказал он. Какое совпадение.
И с тех пор мне доставалось еще больше, чем моим товарищам по несчастью. Тренер не жалел никого.
У него был красный свисток, который и ныне иногда еще находит себе место в моих снах. Эмилий дудел в него с рассвета до заката, гоняя нас по, так сказать, пересеченной местности. Больше всего на свете я боялся, что сотрутся подошвы моих славных кроссовок, потому что, казалось мне, за все время подготовки к празднику, я не остановился ни на единую секунду. Я бегал даже во сне.
И оглушительный свист догонял меня всюду, нигде в Риме от него невозможно было спрятаться.
Ну как? спрашивал Публий, когда я приходил домой и падал на кушетку.
Что-то мне подсказывало, что и у Публия в его время был не менее жесткий тренер. Судя по возрасту Эмилия, может, и он самый. Может, Эмилий тренировал людей еще при царях.
Хорошо! говорил я. Отлично! Лучше всех. Как всегда! Я же блистательный Марк Антоний, как по-другому-то?
К концу фразы у меня уже еле ворочался язык, и я засыпал прямо на кушетке.
Кроме бега (бега-бега-бега-бега) нам необходимо было не облажаться с козлами и собаками. Козлов и собак предстояло нам зарезать в пещере, а потом, что самое главное, освежевать, не повредив шкуры. Чтобы потом, братец, эти шкуры все равно разрезать на ремни и повязки.
Мой друг Валерий, бестолковый, но беззлобный повеса как-то по глупости пожаловался на нелогичность этих тренировок.
Ты еще в коллегию пожалуйся, рявкнул тренер Эмилий. Как ты, по-твоему, сделаешь достаточный отрез, чтобы прикрыть свое хозяйство, если вы расхреначите эту долбаную шкуру?
Исчерпывающе, сказал Герминий, еще один мой друг, тот самый парень, Тит Герминий, о котором ты говорил, что он слишком серьезен, чтобы быть моим товарищем, и ты в него не веришь.
Молчать, рявкнул тренер. И свежевать козла. Лучшие из вас будут удостоены великой чести на празднике.
О боги, говорил Герминий, когда мы, вымотанные, шли обратно домой (нам было по пути). Луперкалии же веселый праздник.
Как выяснилось, сказал я. Для всех, кроме нас. Очень обидно, кстати.
Знал бы я, сказал еще один мой товарищ, Корнелий, дальний родич отчима с очень похожими чертами. Никогда бы на это не подписался.
Но девочки, господа, сказал я, приобняв их за плечи. Девочки того стоят.
Впрочем, чем дальше, тем менее очевидными для многих из нас становились мои слова. Один парень (всего нас было двенадцать штук, ты знаешь) не выдержал темпа тренировок и покинул нас. Его место занял Атилий, но он все знал и участвовал в празднике не в первый раз, поэтому занятия тренера не посещал. По этой причине мы все ему жутко завидовали.
Тренер снова и снова гонял нас по всем этапам таинства, так что все действительно таинственное и завораживающее из него исчезло.
Пришли в пещеру.
Зарезали жертвенных животных.
Кровь собрали, ни капли не пролить, она еще будет нужна для орошения полей.
Потом освежевали жертвенных животных.
Кровью мазнули на лбу (и не перебарщивайте, это драгоценная кровь!), стерли ее кусками шкуры. Потом смейтесь, сукины дети, смейтесь громко! Даже если вам не смешно! А смешно вам не будет, уж я об этом позабочусь!
Потом режьте шкуры на ремни и повязки!
А потом ешьте внутренности!
И, наконец, бегайте по городу и хлещите встречных ремнями из шкур.
Это-то вы можете усвоить? Вроде бы звучит не сложно!
Видишь, до сих пор я помню его слова, как они есть, вернее, каковыми они были.
Если кого-то стошнит, сказал он. Все будет испорчено. А если кто-то упадетэто очень, очень, очень плохой знак. Смотрите под ноги! И тренируйтесь есть козлиные внутренности! Эй, Антоний, а тебе и тренироваться не надо, да? Ты же у нас самый большой любитель внутренностей.
Я с готовностью отвечал, что, дескать, именно так, и тренер Эмилий переключался на болезненного, неизвестно как к нам попавшего Тиберия Нумиция. Бледный и чахлый, он, казалось, вовсе не годился на роль луперка.
Если ты ударишь ремнем какую-нибудь матрону, Нумиций, она побелеет от ужаса. С твоей стороны и благословение будет выглядеть, как проклятие.
Все над ним смеялись, и я тоже, я был даже автором дерзкого плана подложить ему в ритуальную трапезу собачьи легкие или еще что-нибудь вроде того. Но потом как-то увидел, что Нумиций после тренировки лежит под пустой еще яблоней на холодной земле и тяжело вздыхает.
Я подошел к нему, принялся вырезать ножиком на дереве свое имя.
Великолепный Марк Антоний.
Переживаешь? спросил я. Вместе с другими мальчишками я был очень злым, но, увидев Нумиция в одиночестве, вдруг расстроился из-за него.
Нет, сказал он, приподнявшись. Просто устал.
Отец сюда отправил?
Он кивнул.
А ты не хотел?
Он пожал плечами. Я собрался было завести свою песнь о девочках, но как-то понял, что Нумиция это не порадует.
Ну, сказал я. Это не пожизненная обязанность. Когда ты станешь некрасивым и старым, никто тебя не будет заставлять бегать.
Он смотрел на меня настороженно, будто я собирался его ударить или уколоть. Я пожал плечами.
Ты извини. Пацаны бывают злые. Да и я.
И ты, сказал он с едва заметной укоризной.
И я.
Кора под деревом так легко поддавалась ножу, словно мясо.
Но ты не облажаешься, сказал я. И никто не думает, что ты реально протупишь. Вот, этот парень, как его там, не помню, в общем, ушел который. Он знал, что он облажается. А ты на самом деле знаешь, что ты нам всем покажешь.
Нумиций молчал, пристально наблюдая за мной. Мы его никогда не били, но выглядело так, будто он все время этого ожидает. Думаю, отношения с ребятами у него по жизни не складывались. Или у него были крайне злобные старшие братья. Интересно, где Нумиций сейчас? Мы почти не общались, но он пытался мне помочь, когда я поднял в сенате вопрос об одновременном разоружении Помпея и Цезаря. Где же он, где же, где же? Я слышал, он отправился куда-то на Восток задолго до меня. Вернулся ли Нумиций оттуда, или ныне он в моих владениях тоже? А, может, умер?
Я сказал:
Ну вот, теперь нам обоим неловко. Хотел тебя поддержать.
Да, ответил Нумиций. Я понял.
Я улыбнулся, не показывая зубов, точно так, как учил меня Публий.
Ты извини. Ну, мы все полны недостатков, в том числе и великолепный Марк Антоний. Он, к примеру, бывает очень тупым и нечутким.
От скуки я принялся выцарапывать под "великолепный Марк Антоний" слова "тупой" и "нечуткий".
Нумиций сказал:
Да. Это точно.
Сказал осторожно, будто пробовал ступить на лед на реке.
Ну, сказал я. Давай ты исправишь мои недостатки, а я твои. Как тебе такое?
Я протянул ему руку, желая помочь Нумицию встать.
И мы договорились. На следующий день я привел его к ребятам и сказал:
Пацаны, тренировку этого парня беру отныне на себя.
Нумиций еще долго ожидал от меня подвоха, но я действительно искренне звал его бегать вместе со мной. Чтобы, так сказать, побегав, еще побегать.
И именно с ним, а не со своими вполне стандартными друзьями, я провел вечер перед Луперкалиями.
Ты вообще помнишь Нумиция? Ну хоть чуть-чуть? Пухлая родинка на шее, такая черная, она приметная у него. И очень-очень бледный, мучной червь еще похуже Гая. У солнца на Нумиция зуб был короток.