Мать и отец, грузные, вульгарные, шумные люди, любили эту крошечную, тихую девушку и носились с ней, словно с драгоценным сосудом. Фадия была столь бледна, а под глазами у нее залегли такие насыщенные, такие жутковатые тени, что я не сомневался ни секунды в том, что она больна с самого детства. Думаю, родители боялись выдавать ее замуж по причине этой хрупкости, они ждали, когда Фадия окрепнет. И, возможно, по сравнению с тем, что было, она до некоторой степени окрепла. Когда она увидела меня, то первым делом испуганно вздрогнула. Фадия была такой крошечной, еще меньше моей детки, меньше вообще всех женщин, которые у меня были. Я даже испугался взять ее за руку, я подумал, что сломаю эти тонкие пальчики. У нее были длинные, черные волосыединственная здоровая часть, густая копна, блестящая и такая мягкая на ощупь. И глаза, ее глаза казались просто огромными из-за того, какой крошкой она была, темные, с длиннющими ресницами, это были глаза Коры, ошеломленной ужасами подземного мира и желающей более всего на свете вернуться домой. Я подумал, она лишится чувств. Когда ее подвели ко мне, она опустила взгляд, и тогда я подумал, что она почти плачет.
О боги, какая же она крошечная, до сих пор удивляюсь. Кажется, носом она упиралась мне в солнечное сплетение. На ней было очень красивое и очень дорогое платье, которое ей совершенно не шло. Фадии вообще очень не шла одежда. Она была по-настоящему прекрасна только обнаженной, тогда было видно, с каким трудом дались ее телу эти двадцать лет, но как отлично оно справилось: безумно синие венки под бледной кожей, но такие мягкие, женственные изгибы тела, выступающие позвонки, узкие плечи, тоненькая талия, но неожиданно красивая, полная грудь. Только сочетание изначальной слабости и какой-то цветочной нежности давало полное представление о ней. В одежде Фадия казалась нелепой коротышкой. У нее было крайне миловидное лицо: огромные глаза, крошечный носик, пухлые губы, но в бледности ее был синеватый тон, оттого это лицо казалось даже жутковатым.
Я наклонился к ней и сказал:
Привет.
Она только уставилась в пол еще упрямее и стала часто-часто моргать. Я испытал невиданную прежде нежность, ни одна женщина еще не вызывала у меня ничего подобного. Фадия была полной моей противоположностью: хрупкая, говорившая мало, всегда печальная. Мы с ней подходили друг другу, как комическая и трагическая маски, мы не пересекались ни в единой точке, и плыли по жизни параллельно, видя перед собой каждый свою картину, невероятно отличную от картины другого.
Я сразу понял, что не пойму ее, прости за такую формулировку.
Я взял ее маленькую ручку, и собственная рука показалась мне огромной. Ее тонкие бледные пальцы дрожали, а кожа под ногтями казалась синеватой. Я посмотрел на ее родителей. Они ободряюще улыбались, и я подумал, что, наверное, она все-таки не против выйти за меня замуж, просто страшно разволновалась.
Я раскрыл ладонь, показал ей кольцо, как птице показываешь зернышко, бесхитростно и открыто, смотри, крошка, я такой безоружный.
После всех сопутствующих церемоний, она приняла мое кольцо, вдруг подставив не пальцы, а ладошку, и мы с ней, не обращая ни на кого внимания, еще некоторое время передавали друг другу кольцо из ладони в ладонь, играя в не понятную ни мне ни ей причудливую игру. Мы будто бы перекатывали в руках крохотную рыбку, мне даже на секунду так показалось. Наконец, я поймал ее маленькую ручку и погладил. И хотя все это было вполне невинно, но ужасно интимно, и мне до сих пор стыдно, что эту сцену видело так много людей, а я не стыдлив и обычно не стесняюсь любви. Я надел кольцо Фадии на палец, и она взглянула на меня со страхом и с надеждой, с такой искренней любовью к жизни, что мне захотелось обнять ее прямо здесь.
Гай как-то сказал, невероятно верно, о сложных чувствах, которые вызывает Фадия. Он сказал:
Хочется свернуть ее маленькую шейку.
Гай есть Гай, не правда ли? Но в чем-то он был прав. Эта хрупкость возбуждала странное, противоестественное желание сжать ее посильнее, такое чувство вызывает, даже против воли, зажатая в кулаке птичка.
Когда пришло время поцеловать Фадию, я осторожно взял ее за подбородок и прижался губами к ее холодным губам. От нее пахло чем-то таким свежим и сладким, не знаю, как объяснить. Как если бы море было не соленым, а сахарным. В любом случае, на самом деле я оценил ту ее сладость только здесь, на Востоке, впервые попробовав парфянский сахар.
Она ткнулась носом в мой нос, отшатнулась, сжала плечи, и я осторожно погладил ее по руке. Все случилось очень быстро, и вот мы уже разлучены.
Праздник удался на славу, и я даже не напился, все следил за Фадией, чтобы улучить момент и побыть с ней наедине.
Наконец, она в компании одной только старой воспитательницы вышла в сад, подышать. Я выскользнул за ней и увидел, что она плачет у воспитательницы на плече.
Мне стало неловко, но я подумал, что она скоро уйдет, может быть, уйдет навсегда и отвергнет мое предложение. И я спросил:
Устала? Очень нервно, мне тоже. И все ужасно чешется, венок дурацкий. А тебе что не нравится?
Она резко обернулась, как олененок, заметивший стрелка, и я сделал пару шагов назад.
Прости, я тебя напугал?
Я говорил тихо и нежно, мой голос мне самому казался не очень знакомым.
Может, мы поговорим? спросил я, обращаясь не то к ней, не то к воспитательнице. Нам с тобой все-таки предстоит провести некоторое время вместе, правда? Надо бы познакомиться.
Фадия посмотрела на воспитательницу, и та сказала:
Это было бы полезно.
Мы сели на каменную скамейку, и она тут же замерзла, хотя было уже довольно тепло. Она обхватила свои локти, пальцы ее стали гладить их, нервно и нежно.
Я сказал:
Тебе не следует меня бояться. Я тебя не обижу. Это из-за моей своеобразной славы, да?
Тогда она впервые сказала мне что-то, почти прошептала:
Я тебя не знаю.
Совсем-совсем? спросил я. Ничего-ничего? Так это даже лучше, начнем с чистого листа.
Она молчала. У нее на бедрах поблескивала серебряная цепочка, луна делала ее белой.
Ты похожа на цветок, сказал я. Когда я тебя увидел, мне сразу сделалось за тебя очень страшно. Со мной прежде такого никогда не бывало.
Она посмотрела на меня, черные глаза ее блеснули влажно и лунно. Я захотел поцеловать эти сладкие, холодные губы снова, но воспитательница наблюдала за нами довольно пристально, хоть и отошла на комфортное расстояние.
Ты переживаешь, что я не буду любить тебя так, как родители? спросил я.
Немножко, сказала она и быстро добавила. Но ты можешь меня совсем не любить.
Я засмеялся.
Как же я могу тебя не любить, если ты такая?
А как же ты можешь любить меня, если я такая? спросила вдруг она неожиданно серьезно. Ее пухлые, бледные губы болезненно скривились.
У меня было много женщин, сказал я. Но не таких, как ты. Мне хочется тебя погладить. Можно?
Она украдкой протянула мне руку, и я осторожно коснулся ее. Красные костяшки пальцев, будто она, о боги, дралась, полумесяцы ноготков, синее небо кожи под ними.
Ты так ласково смотришь, вдруг сказала она. Даже когда злишься. Я видела, сегодня ты кричал на раба, и ты смотрел на него с лаской.
А, сказал я. Тебе повезло, что я всегда знаю, что ответить, не то наступило бы неловкое молчание. Здорово я выкрутился, а?
Но в тебе, продолжала она задумчиво. Есть и нечто, что меня пугает.
Правда, что?
Не знаю, сказала она. Руки, наверное. Да, твои руки.
Я посмотрел на них. Руки как руки, если честно. Только много лет спустя я понял, о чем она говорила. Взглядоб одном, рукио другом.
Фадия сказала:
Прости меня, что я так себя вела. Для меня все ново. Ваш дом, ты, то, что мы делаем.
Я проглотил комментарий по поводу того, что у меня для нее есть еще новинки поинтереснее.
Я понимаю, сказал я. Все в порядке, никто не родился с умением терпеть скучные праздники.
Она тихонько засмеялась, журчащий ручеек, не более того.
Ты терпеливый, сказала она. Но на самом деленет. Пытаешься быть мягче, чем ты есть.
А ты проницательная девчонка, сказал я. Но разве мы не пытаемся быть нежными с теми, кто нам нравится?
Я не знаю, сказала она.
Я тебе нравлюсь.
Она едва заметно улыбнулась, но не ответила.
Ты не спросил, сказала Фадия вместо ответа. Я чувствую себя нехорошо, мне пора.
Я схватил ее за руку, и вдруг мне показалось, что у нее на крошечном запястье останутся синяки, я разжал ее руку, и она тут же исчезла: Фадия спрятала руку за спину.
Но мы поженимся? спросил я.
Она смотрела на меня с отчаянием и надеждой, со страхом перед тем, что будет, и с желанием все в этой жизни испытать.
Да, сказала она, а потом поспешила к своей воспитательнице. По-моему, это был один из наших самых долгих разговоров.
Конечно, ко дню нашей свадьбы я был уже невероятно влюблен и думал только о ней, все иные женщины перестали существовать для меня, даже имена их забылись.
Свадьба наша была назначена на благоприятный для матримониальных дел месяц Юноныиюнь, и я не мог ее дождаться, я почти сошел с ума от любви и желания. Фадию я больше не видел, она вернулась в Остию. Я было собирался поехать за ней, но мама остановила меня.
Она очень нежная девочка, сказала мама. Ты ее испугаешь.
И я испугался ее испугать. Точно так же, как прежде понял, что мне ее не понять. Этот навязчивый повтор, я вдруг понимаю сейчас, заключает самую суть наших отношений, она всегда была будто вода, в которой я отражался.
Сахарное море.
Нет, Фадию я больше не видел. Зато частенько приезжал ее отец, и я ни разу не пропустил его визит. Мама была очень довольна: я уже немного остепенился, не успели еще и свадьбу сыграть.
Старик Фадий, который не понравился мне сначала, теперь казался самым желанным гостем в моем доме. Я искал в нем черты, которые он передал Фадии, жадно слушал все, что он мог мне рассказать.
Фадий был простоватый, но по-рабски хитрый человечек, совершенно не похожий на свою нежную, неземную дочь внутри, однако у нее были его темные, восточные глаза, его пухлые губы, его высокие скулы. И я жадно вспоминал ее, глядя на Фадия.
Она наше сокровище, говорил Фадий. Такая нежная, любящая дочь. Как скорбно отдавать ее в другую семью.
Было в его словах всегда хвастовство и желание прорекламировать свой товар, словно мы на рынке, но в то же время оно причудливо мешалось с такой искренней любовью и даже болью.
Разве люди не поразительно сложны, Луций? Ты всегда утверждал именно это, тогда как Гай считал, что людьми движут весьма примитивные желания. Я, пожалуй, верю в истинность и того и другого. Иногда бывает, что есть одно утверждение и другое, и сходства между ними на первый взгляд никакого, они даже противоречат друг другу, но только вместе содержат ответ.
Старик Фадий очень любил свою дочь, это правда. Он говорил:
Она столь хрупка, будь с ней осторожнее.
И всякий раз внимательно осматривал меня и маму, и наш дом (хотя я и не планировал жить там с Фадией), будто хотел найти какой-то фатальный изъян и уберечь от него свою бедную девочку.
Она больна, говорил старик Фадий. С самого детства. Поздний ребенок, наш последыш.
А чем она больна? спрашивал я. Старик Фадий отвечал, что она очень малокровна, и ей ничего не помогает.
Сейчас, сказал он. Все несколько лучше, чем прежде. Конечно, она не образец здоровья, но она вполне может родить здоровых детей.
Мы оба знали, что изначально вопрос был не в этом, а в деньгах, и я взял бы из его руки руку любой женщины ради приданного.
Но теперь я действительно хотел получить Фадию. Помню, однажды было очень жарко, и мы возлежали в атрии, и даже вода в имплювии нагрелась, и я опускал иногда руку в эту теплую воду и ловил плававшие там сухие листья, которые принес ветер.
Отличное винцо, сказал Фадий.
Я тебе скажу так, слово "винцо" лучше говорить не при моей маме. При мне можно. Слушай, Фадий, у меня есть вопрос.
Он приподнял густые, черные брови, показывая, что слушает меня.
Ты любишь свою дочь?
Безусловно! с жаром подтвердил Фадий.
Тогда зачем ты выдаешь ее замуж? Она боится, что в новой семье ее будут любить меньше.
Фадий некоторое время молчал. Он вдруг стал непривычно серьезным, а потом наклонился ко мне, пьяненький, чуть не свалившись с ложа.
Антоний, сказал он. Мы не хотели выдавать ее замуж. Очень не хотели. Онахрупкий зверек. Но теперь мы задумались, вдруг она уйдет от нас, ничего после себя не оставив. Кто знает, надолго ли ей стало лучше?
Фадий поцокал языком и со вздохом сказал:
А ее дети, они смогут жить лучше, чем мы, и чем она. Наши деньги, твое происхождение, было бы только здоровье.
Ты думаешь, она скоро увянет? спросил я, умирая от страха.
Фадий склонил голову.
Как знать, как знать. Это известно лишь богам. Бывает, здоровый человек оставляет нас рано, а больной живет до ста лет. Ничего нельзя предсказать наверняка. Я лишь знаю, что онамой ребенок, и я хочу, чтобы она жила хорошо.
Тогда почему ты выбрал меня?
Я поддел ножом кусок телячьей печени, но есть не решался, слишком важным был вопрос. Фадий вздохнул.
Хочешь честности, будущий зять?
Немножко. Но не надо быть сильно честным, засмеялся я. Это никому не понравится.
Хорошо, сказал Фадий со смехом и мазнул хлебом по тарелке. Немного честности никому не повредит. Даже старому торговцу вроде меня. Скажу тебе так, Антоний, о тебе ходит весьма определенная слава, будь я проклят, если я не узнал все о женихе моей дочери еще до того, как он им стал. Ты порочен, да, но не зол. Добродетельного мужчину сложно найти, тем более, если нужен человек, стоящий выше. Хорошие мальчишки женятся на девушках сообразно своему происхождению. А оставшиеся в любом случае те еще яблочки. Одни порочны, другие злы, третьи злы и порочны разом. А ты, я уверен, можешь быть добр с моей девочкой.
При всех моих недостатках?
Фадий тут же, с восточной, раболепной покорностью, сказал:
У Антония нет недостатков. Лишь особенности, с которыми моя девочка научится жить.
Великолепный Марк Антонийлучший выбор из тех, что ты делаешь не по своей воле.
Наконец, священный день настал. Я, истомившийся по невесте, будто зверь, не мог найти себе места, пока не увидел ее в алом платье с поясом, который буду сегодня так сладко рвать, и в огненно-рыжей фате. Она посмотрела на меня коротко и ярко, и снова опустила взгляд. Не от излишней скромности она это делала, скорее от болезненной усталости, которая случалась с ней даже от чересчур пристального взгляда. Еще она страшно устала во время нашей процессии, и я взял ее на руки, чем вызвал негодование одних старушек и восхищение других. Фадия уткнулась носом мне в шею и закрыла глаза. Тени от ее ресниц были так длинны.
Посмотрев, что внутри у нашей свиньи, гаруспик сказал нам то же самое, что говорил всем, если не был подкуплен, чтобы сказать обратное:
Союз одобрен небом и будет благоприятен и плодороден.
Свинья как свинья, брак как брак.
Вот если бы гаруспик был честен, сказал бы другое: бедный Марк Антоний, но твоя Фадия еще несчастней тебя.
Потом было муторно: клятвы, поздравления, песни, хождения туда и обратно, орехом мне попали в глаз, и вообще эта свадьба запомнилась мне волнением и суматошностью, юношеской поспешностью.
Я все время привлекал к себе Фадию, брал ее на руки и шептал:
Я так соскучился, я так люблю тебя, ты такая хорошая, так люблю длинные тени от твоих ресниц, так люблю тебя.
Она краснела и клала голову мне на плечо, ласковая, но еще не моя. У нее была такая холодная кожа, как у мертвой. И я с нетерпением ждал, как согрею ее этой ночью.
Фадия жила в Остии, так что терновый факел мы зажигали от очага каких-то ее родственников, которых и сама Фадия не знала.
Кто это? спросил я шепотом.
Понятия не имею, прошептала она и тихонько засмеялась. Один раз тайком она поцеловала мочку моего уха, но тут же отпрянула, испуганная и смущенная, будто это я поцеловал ее.
Мы только ненадолго расстались, и вот пришло время забирать ее у матери, притворно молившей оставить в покое ее бедную дочурку. Но что-то в этом традиционном похищении было от похищения настоящего, и материнская грусть, и Фадия, колотившая меня по плечам, выглядела неподдельно несчастной.
Затем мы ненадолго разлучились, я вручил Фадию троим мальчишкам, дальним родичам Публия, а сам поспешил домой, ожидая, когда они приведут ее ко мне.