Когда мы с ней замерли у порога нашего нового дома (я и сам его еще толком не знал), Фадия закусила губу и снова уткнулась носом мне в плечо, такая маленькая у меня на руках.
Ты такая легкая, прошептал я ей. Могу носить тебя одной рукой и заниматься своими делами.
Так стыдно, сказала она. Все знают, что мы сегодня будем делать.
Я засмеялся.
Какая же она была удивительно легкая, даже сейчас, столько лет и женщин спустя, я так хорошо помню это ощущение.
Потом была вся эта традиционная муть с волчьим жиром, монетами, огнем и водой, и вот в этой части я все спутал, что ей давать и в каком порядке, что брать, куда класть. Мы с ней вдруг стали очень над этим смеяться.
Ничего не понимаю, сказала она.
Ну мы с тобой и неудачники!
Тшшш, сказала одна из ее родственниц. Нельзя так говорить.
Но мы смеялись и смеялись, и не могли остановиться. Я к тому времени уже успел порядком набраться, а после долгого перерыва вино ударило мне в голову совершенно безжалостно. Когда мы, наконец, остались одни, я притянул ее к себе и разорвал на ней пояс, завязанный геркулесовым узлом. Вообще-то его обычно развязывают, но мне захотелось выпендриться, показать ей, какой я сильный.
Фадию это скорее испугало, она отпрянула, а я, слишком пьяный, чтобы обратить на это внимание, дернул Фадию к себе и полез ей под платье. Я мечтал о ней долго, и теперь она стала реальностью.
Клянусь тебе, моя Фадия была горячей только внутри.
Я целовал ее в шею и не замечал, что кусаюсь. Я даже не удосужился уложить Фадию в постель, раздвинул ей ноги прямо у стены и залез в нее пальцами, она запищала и уперлась в меня руками, стараясь отстранить, а мне даже не приходилось ее удерживать, достаточно было навалиться на нее, и она уже ничего не могла сделать. Я поглаживал ее грудь и проталкивал в нее пальцы, а потом она заплакала. И я, осознав, что пугаю ее (хоть я и старался не причинять ей боли), отстранился.
Прости, Фадия, сказал я. Я не хотел тебя напугать.
Она утерла слезы и сказала:
Не делай мне больно. Пожалуйста.
Я не сделаю тебе больно, сказал я. Правда. И не буду больше грубым.
Она стояла, вжавшись в угол и смотрела на меня настороженно. Я встал перед ней на колени и поцеловал кончики ее пальцев. Даже стоя перед ней на коленях я был не намного ниже Фадии. С тех пор я никогда не был так нежен с женщиной в нашу первую ночь. Даже моя детка не знала, куда от меня деться, когда мы с ней узнавали друг друга впервые.
Потом Фадия долго лежала на мне и рассматривала мое лицо, гладила мои ресницы, волосы.
У меня такой красивый муж, сказала она. Даже страшно.
Страшно? переспросил я, еще не вполне насытившийся ею и зачарованный. Я боялся тревожить ее снова.
Да, сказала Фадия. Очень страшно.
И больше ничего не объяснила. Я стал целовать ее и облизывать, а она то смеялась, потому что ей становилось щекотно, то всхлипывала тихо, уже не печально, а чувственно.
Такая хорошая, и мне так не хотелось даже на секунду выпускать ее из рук. И действительно, она согрелась, хотя ладошки все равно, всю ночь, оставались холодными.
К утру я, утомленный, заснул, слушая как бьется ее маленькое сердце, а она прижала к моей груди свои холодные ладони, будто старалась и вырваться от меня и сблизиться со мной же.
Она стала моей, замерла у меня в руках, и я был так счастлив и будто бы, наконец, удовлетворен. То был недолгий морок, столь редкое в моей жизни состояние спокойной, сытой безмятежности.
Утром Фадия сказала мне:
Теперь я ближе к смерти.
Почему, птенчик? спросил я. Почему ты ближе к смерти?
Потому что я теперь жена. Младенец, девочка, девушка, а потом жена, а потом мать, а потом старуха, а потом все.
Я засмеялся.
Ну, до этого у нас с тобой еще очень много времени. Тебе еще надоест быть женой и матерью, прежде чем ты станешь старухой. Мы будем жить долго и счастливо, и растить счастливых детей, которые тоже будут жить очень долго. Все к тому идет. Тебе же вчера сказала так печень свиньи.
Фадия едва заметно улыбнулась, и я сцеловал эту улыбку с ее холодных и бледных губ, вполне понимая, что я говорю ей не совсем правду.
Смерть была для Фадии вполне обозримой реальностью.
Великолепное Солнце, ты всегда ее очень жалел, она тебе нравилась, как, может быть, и все мои женщины. Скажу тебе вот что: ты был бы ей куда лучшим мужем, чем я. А знаешь, что забавнее всего теперь? Когда я женился на Октавии, я не мог не полюбить ее, потому что в ней обнаружилась та же бессловесная хрупкость Фадии, но и любить Октавию долго я не мог по этой же причине. Чем все начинается, тем все и заканчивается, моя первая римская жена и моя последняя римская женаобе они тихие женщины, которые простят мне все.
Что касается детки, она стала моей женой, но римский брак, законный брак, для нас невозможен. Она может стать кем угодно, даже полководцем, хоть и очень скверным, но римской женой ей не стать.
Но к Фадии, к моей Фадии, и к делам дней минувших, потому как без них нельзя добиться понимания дней нынешних.
Мы с ней стали жить вместе и узнавать друг друга, как и полагается мужу и жене. Я любил болтать, она любила молчать. Я вообще много чего любил: спорт, благовония, вино, играть в кости, гладиаторские бои, драться, золото, красивые одежды. Фадия же любила только одну вещь на земле: свой красный плеер.
Всякую свободную минуту она садилась на кровати, доставала свой маленький красный плеер, вставляла наушники и нажимала на кнопку.
Она никогда не давала мне послушать с ней музыку, или что она там слушала, а плеер всегда был при ней. Когда я в шутку попытался отобрать его и узнать, из-за чего же столько шума, Фадия расплакалась всерьез, и я, несмотря на свое любопытство, прекратил ее донимать.
Она садилась на кровать, подтянув колени к груди, клала красный (прекрасный!) плеер на простыни и покачивалась, изредка облизывая губы. У Фадии мало на что хватало сил, и если бы я не тормошил ее, не трахал и не развлекал, наверное, она бы так и сидела, уставившись на блестящие алые бока маленькой штучки, подаренной ей давным-давно.
Больше ей ничего не нравилось, разве что я. Иногда она любовалась на меня, и ее нежные, синюшные губы трогала такая же ласковая улыбка, с какой она смотрела на свой блестящий красный плеер.
Еще она спала со светом, но даже так ей было слишком темно. Она ненавидела ночь, потому что такой она представляла себе смерть.
Я зажигал как можно больше свечей и ламп, но она все равно не могла уснуть, и я не спал вместе с ней, разглядывая длинные и трагические тени ее ресниц, полосовавшие скулы.
Какой ты красивый, говорила она мне. Я смотрю на тебя и думаю, что умру. Это так страшно.
Почему? спросил я тогда.
Не хочу тебя оставлять.
Нет, говорил я. Я имею в виду, почему ты обязательно умрешь?
И Фадия смотрела на меня, как на ребенка, и говорила:
Все обязательно умрут. А я умру первая.
Ну, не первая.
Я имею в виду, я умру первее тебя.
Это мы еще посмотрим. Кто-нибудь пырнет меня ножом в Субуре, вот увидишь.
Фадия была не слишком умна и даже не слишком грамотна. Она читала по слогам и писала с ошибками. Но какая-то мудрость в ней была, мудрость, недоступная людям ученым, которые прячутся от смерти в вечных книгах, в сохранении своих мыслей, на которое они питают надежду.
Фадия же знала, что она исчезнет целиком и полностью, чтобы больше никогда не повториться, и тогда не будет ничего, по крайней мере, я никогда не слышал, чтобы она упоминала о богах, их любви или гневе. Разве что, говорила "о, боги, Марк Антоний, как ты невыносим". Но так все говорят, правда?
Слушай, сказал я ей как-то. Если твоим единственным занятием будет слушать плеер, ты станешь скучать.
Я был с ней очень мягким и терпеливым, таким только я могу быть, и это плохо. Если бы я не любил ее тогда, она не грустила бы потом, когда я стал вспыльчивым и жестоким, каким тоже могу быть только я.
Да? сказала Фадия. Почему? Я никогда не скучаю.
Никогда-никогда? спросил я. Да я всю жизнь только и делаю, что развлекаю себя и других. Скукахудший враг человека.
Она смотрела на меня непонимающе, задумчивая складка между бровями выражала сомнение в моих словах.
Не укладывается в голове, сказала она. Когда люди говорят, что скучаютмне странно.
А мне странно, что ты не скучаешь, сказал я. Я бы сошел с ума.
Я думаю, ответила она. И мечтаю.
Но разве ты не пропустишь так что-нибудь интересное?
Она помолчала и покачала головой.
Все самое интересное, сказала она. Живет внутри меня.
Думаю, Фадии, в сущности, никто не был нужен. Она могла остаться наедине с собой без страха, и во многом маленькая незаметная Фадия, с ее тихим голосом и вечно дрожащими ресницами, любила себя куда больше, чем сможет когда-либо полюбить себя великолепный Марк Антоний, да и кто-либо другой.
В ней не было темных пятен, от которых надо отводить глаза. Она могла смотреть на себя и видеть то, что ей нравится, и больше ничего.
Фадия была невинна в самом прекрасном смысле этого слова, как невиновны ни в чем ромашки и лилии. Прекрасная женщина, каких больше я не встречал на свете. Поэтому, когда я понял, что они с Октавией похожи, меня с тех пор всегда ранило то, в чемнедостаточно.
Я любил ей любоваться, этой хрупкой гармонией. Знаешь ощущение, когда строишь пирамидку из игральных костей, и она в самой основе своей не совсем правильна, но последний кубик, пусть все шатается, ложится на вершину, и пирамидка некоторое время стоит. Вот это ощущение, которое я испытывал, глядя на Фадию. Маленькая башенка, построенная неправильно, но она еще не падает, и хотя малейший ветерок может ее разрушить, и ясно, что она простоит недолго, вдруг может показаться, что она идеальна. Ведь если что-то настолько шаткое сохраняет равновесие, то разве не прекрасно это само по себе?
Поначалу я с нее почти не слезал, мне хотелось ее всегда, я забыл о вас, о Курионе, обо всех своих предыдущих женщинах, обо всем, что было со мной, и хотел только любить ее. Фадия быстро уставала, а мне эти передышки были в тягость, я хотел снова и снова, я бы съел ее, выпил ее, такая милая и сладкая она была. И, когда я кусался, она, кажется, даже что-то такое понимала и гладила меня испугано.
Я был ей одержим, и, когда Фадия не могла заснуть оттого, что ей было слишком темно, я качал ее на руках, как ребенка, а утром не позволял ей подняться в постели, и она завтракала прямо на простынях, и я смотрел, как она ест, и облизывался, и будто бы сам насыщался. Я велел покупать ей самый дорогой мед, потому что она его любила. Она бы ела только мед и сладкий белый хлеб с ним, если бы я ей позволил.
Может, она от меня очень устала, от того, что я не мог с нее слезть? Мне теперь печально от всего, что я сделал тогда не так. Наверное, надо было завести себе любовницу и оставить бедную маленькую Фадию в покое. Еще я очень любил подкрадываться к ней и хватать в охапку, мне кажется, ее это пугало.
Потом случилось неизбежное и ожидаемое в семейной жизни событиеона понесла от меня, и с того момента, как Фадия об этом узнала, все пошло не так.
Я не понимал, почему она так расстраивается.
В конце концов, говорил я. У нас с тобой будут прекрасные дети. Ты их полюбишь!
Но Фадия только плакала и говорила, что теперь она умрет.
Больше она не могла заснуть ночью, даже при самом ярком свете. А потом ей стало темно и днем. Когда я рассказывал эту историю моей детке, давным-давно, она сказала:
Фадия возненавидела тебя за то, что ты сделал ее беременной. Она знала, что ее слабое здоровье не позволит ей родить ребенка.
Отчасти моя детка сказала это из ревности, ей было свойственно колоть меня там, где больнее всего, когда разговор заходил о женщинах, которых я любил. Но, наверное, в чем-то моя детка права.
Нет, не во всем. Не думаю, что это бедное маленькое существо было способно на ненависть. Скорее, она испытывала тяжкую обиду. Но, в силу своей природной незлобивости, Фадия не могла выразить ее иначе, чем страдая от бессонницы и приступов страха.
Пару месяцев я не спал вместе с ней, нежно заботился о Фадии, выводил на прогулки, даже свозил ее к морю, где она, сидя на песке, слушала красный плеер, глядя на набегающие волны. Я старался приободрить ее, и у меня даже получалось, пусть и ненадолго. Она обхватывала мою шею и смеялась тихонько, уткнувшись мне в грудь, и говорила:
Ты такой хороший.
Знаешь, Луций, когда я рассказываю тебе о наших разговорах, я, почти не преувеличивая, рассказываю обо всех случаях, когда они были более или менее продолжительны. В остальном я шутил, я она смеялась или смотрела на меня, как на дурака, с полным недоумением.
После того, как мы вернулись с моря, она несколько окрепла, и я уже думал, что мы заживем по-старому, но через пару недель римский воздух снова подействовал на нее угнетающе. Кроме того, ее беременность было уже не скрыть, и всякий взгляд на себя наполнял ее страхом перед смертью.
Как-то она не спала пять дней подряд, и я не спал вместе с ней. Нас обоих так колотило, и я вдруг почувствовал злость. Чтобы не накричать на нее, я ушел, встретился с Курионом, и мы хорошенько покутили. Тогда я встретил женщину по имени Албия, и хорошенько ее оттрахал. Она была ушлая, веселая торговка в мясной лавке своего глухого отца. Полная противоположность моей тихой Фадии, веселая дочь, как она говорила, самого мрачного мясника.
Мы с ней провели прекрасную пьяную ночь, и она кричала, как никогда не кричала Фадия.
Когда я вернулся домой, к Фадии, она сказала:
От тебя пахнет мясом.
Да, сказал я. Немножко.
Ну хорошо, сказала Фадия и снова вставила в уши наушники.
Я разозлился на нее за то, что она мучает меня, но еще больше за то, что она простила мне то, о чем, без сомнения, догадалась.
И все пошло по старой колее, я стал много пить, гулял от нее без продыху, проиграл некоторую часть ее приданного, и так далее и тому подобное. Я был с ней резок, все время раздражен. Когда она выходила к столу, я спрашивал, как ей спалось.
Фадия отвечала:
Я не спала.
Правда? спрашивал я. Почему же?
Мне было слишком темно.
И я отвечал ей, что ей обязательно нужен раб, который будет держать лампу прямо перед ней, и тогда она станет выглядеть как маленькое солнце.
Фадия никогда не спрашивала, где я был. А если я говорил, что спал с другой женщиной, она отвечала:
Я понимаю.
Только и всего. Мне казалось, я абсолютно безразличен ей, как и все, что я делаю. Она только слушала свой красный плеер, и однажды я едва не разбил его о стенку.
Но даже тогда она сказала только:
Это очень важная для меня вещь, ты же знаешь.
Я ответил ей, если я не ошибаюсь, диким злобным ревом, которого она весьма испугалась. Потом я сказал:
Тысука!
А она сказала:
Прости меня.
И тогда я рявкнул, просто со зла, на самом деле ничего такого в виду не имея:
Я сейчас сам тебя убью, поняла меня?!
И Фадия встала, она, носившая моего ребенка, уже совсем пузатая, сказала мне не спешить, потому как долго ждать не придется.
Она вышла во двор, но там не плакала, а только стояла и смотрела на темнеющее небо со своим излюбленным, да вот так, ужасом.
Чувство вины меня охватило такое сильное, что, казалось, мне физически больно. Я вдруг понял, какой гнилой я внутри, как плоха плоть души моей, палое мясо. Я кинулся к ней, во двор, рухнул на колени и принялся целовать ее живот и руки.
Прости меня, птенчик, прости, я так перед тобой виноват! Я так не заслуживаю тебя, маленький птенчик!
А она гладила меня по вискам.
Знаешь, что самое ужасное? Когда к нам приезжали ее родители, она всегда была само счастье, такая радостная, будто я лучший муж на свете. Вот то, что я не могу пережить в Октавии, то же самое, что я не мог пережить в Фадии.
Ну да ладно, Луций, я виноват и не оправдываюсь, целиком и полностью на мне лежит ответственность за Фадию, ее жизнь и смерть.
Я пишу это, и мне противно от самого себя, не хочу жить таким и не буду. А в то же время, я закончу письмо и перестану думать о ней. Там, в гробнице ее, стерлась уже, небось, и надпись на урне, столько-то прошло лет. И я жил с этим и продолжаю жить.
А тогда наступала красивая, свежая ночь, и я целовал ее живот, и вдруг кто-то толкнулся мне в нос, я опешил и, наверное, лицо у меня было такое забавно недоумевающее, раз Фадия засмеялась.
Какое это чудожизнь, как она зарождается, и как она исчезает. У меня много детей, и я много убивално до сих пор не перестаю удивляться тому и другому.