Видишь? спросил он, вытер о тогу руку в нашей крови и моей слюне и вышел. Мама бросилась ко мне и стала вытирать мне нос, как маленькому.
Это я сделал, сказал я гнусаво.
Что?
Я позвал его. Я думал, он поможет тебе. Я думал, ты хочешь убить меня.
Мама встала передо мной на колени и сказала:
О Юнона, как я могла поступить так с моим ребенком? Ты так испугался, родной мой! Прости меня, если сможешь.
Я утер нос и посмотрел на кровь.
А, сказал я, в голове было мутно и от удара дядьки и от вина. Да все нормально, мамуль!
Прости меня, родной, повторяла она. И, знаешь, Луций, думаю, я во всем ошибся, но в то же время я умудрился ее спасти. Стыд и боль той ночи вывели нашу маму из отупения и горечи. Она испугалась, за себя, и за нас, и поняла, что я боялся за нее. Не думаю, что она еще размышляла о самоубийстве. Вся эта история привела в тонус ее жизненные силы. Так что, я вроде и не молодец, а вроде и молодец, как оно чаще всего и бывает со мной.
А ты должен был это знать с самого начала. Ты спросишь, как же я потом общался с дядькой, как любил его?
Очень простоон все-таки был великолепный мужик, наш дядька, паскуда, но такая прелестная.
И в этом его паскудстве была, может быть, самая дядькина прелесть даже.
Если б я рассказал тебе такую историю, ты, должно быть, возненавидел бы дядьку еще раньше. А ятак и не сумел. Наверное, слишком хорошо я узнавал в нем себя, а себя ненавидеть я никогда не умел, пусть это и хорошее, полезное свойство хотя бы иногда.
Ладно, что уж там, если я начал писать про этот период, смертельно хочется мне рассказать вообще все.
Вот, например, как я бегал. Боль по отцу (абсолютно физическая боль в груди) никак не утихала, и я знал лишь один способ ее прогнать.
Каждое утро я надевал белые кроссовки с тонкой красной полосой (очень дорогие, последний подарок отца) и отправлялся на пробежку. В дождь и в холод, и в страшную жару, я бегал. Причем выбирал я для этого не специально отведенные места. В гимнастических залах я тогда проводил очень много времени, но то был спортик с друзьями, а побег от болисовсем другое. Я, честно говоря, вообще ничего не выбирал, бежал, куда глаза глядят, по дорогам и по тропинкам, по широким площадям и по узким улицам, расталкивая людей, сталкиваясь с угрозой быть сбитым повозкой или совсем один, там, куда ни одна живая душа не заглянет.
И, Луций, боль отступала на весь день, потому что я был быстрее всех, даже быстрее боли. Я бегал, пока меня не начинало тошнить.
Правду говорил дядька, такие как мы насыщаются только опимианским виномнет ничего в нынешнем мире, что могло бы утолить мою жажду, мой голод и мое желание. И бегал я с той же страстью, будто хотел удрать от самой смерти. А, может, именно от смерти я и уматывал так невероятно быстро.
Потом, за завтраком, я съедал по пять вареных яиц, и Миртия ворчала, что если я и Геркулес, то из комедий Аристофана.
Я был тогда наверняка самым быстрым человеком во всей стране. А, может, и во всем мире.
В те времена просыпался я очень рано, как раз-таки от этой невыносимой, звенящей боли в груди. Странное дело, Луций, я вроде бы не очень много думал об отце. Меня занимали вполне обычные вещи: спорт и девочки, и, главное, как меньше учиться и больше развлекаться.
Мысли об отце превращались в странные сны от которых едва ли что-то оставалось к рассвету, и в этот мой тягучий, тоскливый узел где-то повыше солнечного сплетенияживотную скорбь, недоступную словам и мыслям.
Иногда по утрам мне бывало так больно, что я не мог вдохнуть.
Вот тогда-то я надевал кроссовки и бегал до полного отупения, до новой боли, теперь вполне реальной, в легких, раскрытых до предела.
Голова просветлялась изрядно. Опишу тебе одно такое утро. Ты как раз провожал меня, то есть, бежал за мной, сколько мог, пока не отставал совершенно безнадежно. О, Луций, я понял не сразу, какими безнадежными были для тебя те утренние часы. Я убегал и оставлял тебя, а ты не хотел, чтобы я убегал, не хотел, чтобы я тебя оставлял, и бежал за мной, сколько мог, пока тебе не становилось очень плохо. У тебя ведь тогда сильно болела спина, а ты все равно следовал за мной столько, сколько мог. Теперь я жалею, что никогда не оборачивался. Мне стыдно за это, может быть, больше, чем за все последующее, чем (как ты не знаешь, о боги, вот что самое ужасное) я тоже не горжусь.
И почему я так мало просил у тебя прощения? Ты часто просил у меня прощения, Луций.
Так вот, в тот день я, как всегда, бежал, куда глаза глядят, чтобы избавиться от своей боли в груди и проветрить голову. Сначала я еще обращал внимания на узкие улочки, на то, что иногда я запинаюсь о камни, на то, что иногда я скольжу по лужам, на людей и животных, а потом все стало одними лишь красками, как рисунок на фреске исчезает, если рассматривать его слишком близко.
Остановился я недалеко от порта, и в нос мне ударил запах моря, фруктов и блевотины. Множество людей сновало вокруг, загружались и разгружались суда, и мне вдруг пришло в голову пробраться на один из этих кораблей и уехать куда-то далеко-далеко, просто посмотреть, что там, за горизонтом.
Море было неспокойным и отчаянно билось о пристань, обливало узкую дорожку, по которой рабы несли свои корзины и ящики. Меня толкали и теснили, я всем мешал, но лишним себя не чувствовал.
Я любовался на корабли, мне они в тот день показались похожими на жутковатую смесь водоплавающих птиц и насекомых. Птичьи станы и множество маленьких лапок-весел. Льняные паруса трепал яростный ветер.
Я стянул персик из одной из корзин, которые проносил мимо паренек примерно моего возраста. Он громко заругался на непонятном мне языке, а я только улыбнулся ему и дал деру, обратно, прочь от солнца, на запад.
Вдруг я подумал о дядьке, о том, почему он так холодно обошелся с нами, но, стоило мне написать ему, тут же примчался.
Знаешь, что я думаю об этом? Он посчитал, что птичка протушилась. Что мать, доведенная до отчаяния, пойдет на все ради денег и даст ему то, что он хочет. Теперь я думаю, он волновался, боялся, что назавтра она одумается, временное помешательство покинет ее, и тогда все уже будет невозможно.
Мне стало неприятно от этой мысли, оттого, что дядька использовал мой страх, чтобы подобраться к маме. Я прибежал обратно ужасно злой, так что ни на кого не смотрел и ни с кем не здоровался. Я подошел к чаше для умывания и плеснул теплую, пахнущую цветами воду себе в лицо.
Марк! сказала мама. Куда ты пошел в грязных кроссовках? И поздоровайся, пожалуйста.
Я обернулся. У окна стоял еще один наш родич, уже по маминой стороне. Луций Цезарь был во всех аспектах типичным Юлием: долговязый, с длинным, мужественным лицом, степенный, а также лысеющий, как многие из них, будто в насмешку над своим когноменом.
Я глянул на кроссовки, с них действительно натекала грязь. Служанка уже стирала мои следы у двери.
Я сказал:
Здравствуй, родич! Прошу прощения, я не хотел быть невежливым и все такое. После утренних упражнений я бываю немного рассеянным.
Вы, Солнце и Луна, сидели за столом и пристально наблюдали за этой сценой. Ты засмеялся надо мной, а Гай тебя стукнул.
Луций Цезарь, человек почти карикатурно благородный, махнул рукой и сказал:
Все в порядке, юношеству свойственна рассеянность, как и старости. Я тебя понимаю.
Ух ты, пронеслось у меня в голове, а я думаю: не очень-то понимаешь. Но говорить этого не стал, наоборот, я был сама любезность весь тот завтрак.
Даже отдергивал вас с Гаем по поводу приличий, что было мне совсем не свойственно.
Я понимал, почему Луций Цезарь, родич матери, пришел к нам, с какой, так сказать, прекрасной и возвышенной целью. Мама попросила его о помощи. Она отказалась от идеи погибать и решила обратиться к своей семье.
О, я только надеялся, что Фортуна будет на нашей стороне. И я пытался показать, хоть это и не было чрезвычайно важно, что из всех существующих в этом мире ребят, я лучший пасынок на свете.
Луций Цезарь вел себя самодовольно, неприятность, которая часто происходит с людьми, решившими кому-то помочь. Но я только подогревал его ощущения: беззащитная вдовушка и трое бедных детей, дядюшка, однажды они отплатят вам добром.
Больше всего мне мешал Гай. Ему Луций Цезарь не понравился сразу, и Гай весь завтрак сверлил его взглядом.
Когда Луций Цезарь говорил, что погода портится, Гай говорил, что вот и нет, погода такая ему и нравится больше всего.
А я говорил:
Потому что Гай у нас очень необычный мальчик с необычными предпочтениями. Но большинство людей любят солнечные и теплые дни, правда, Луций?
Ты тоже не очень мне помогал.
Я люблю солнце, чтобы оно меня грело.
Не чтобы оно тебя грело, сказала мама. А за то, что оно тебя греет.
Я сказал:
И тем не менее, по милости солнца мы можем наслаждаться всеми дарами земли. Вот, попробуй яблоки в меду.
Он, паскуда, съел все мои любимые яблоки в меду, пополнение запаса которых, учитывая наше финансовое положение, в ближайшее время не предвиделось. Я его почти возненавидел, но продолжал мило улыбаться. Луций Цезарь спрашивал, каковы наши успехи в учебе, но так как успехов у нас не было никаких, вместо них я продемонстрировал, как ловко умею стоять на голове (меня чуть не стошнило, все ради моей семьи).
Тот, сказал я, ощущая, как кровь приливает в голове с отчаянным жаром. Кто умеет так делатьнастоящий оратор. Я имею в виду, из этого положения можно говорить все, что угодно, и будет интересно.
Марк, прекрати, это неприлично.
Но Луция Цезаря я позабавил.
А что еще умеешь? спросил он, глядя на меня светлыми, умными глазами. Глаза этих Юлиев всегдаглаза умных животных. Внимательных кошек.
Спроси лучше, сказал я, рухнув на пол. Чего я не умею. Маловато таких вещей, но если вы угадаете, дам фигурку коня, мы привезли оттуда, с Крита.
Слово "Крит" я произнес со зловещим придыханием: это подняло бы в цене и мою фигурку и его помощь маме.
Луций Цезарь хмыкнул, разглядывая нас троих, потом сказал:
Хорошо, Марк, можешь ли ты процитировать мне вторую песнь "Илиады".
О, сказал я, пригорюнившись. Это та, где много-много кораблей?
И хотя Тисиад хорошенько задрачивал нас с этим Гомером, и я мог бы назвать корабли без проблем, я смиренно опустил голову.
Нет, не могу, прости. Сейчас принесу тебе конячку.
И Луций Цезарь проявил прекрасное благородство, сказав:
Оставь себе, Марк. Игрушка будет напоминать тебе о том, что никогда не надо хвастаться.
Этих Юлиев хлебом не корми, дай кого-нибудь чему-нибудь научить. Я обрадовался, засмеялся и закивал.
Тогда, пока ты не передумал, родич, я возьму братьев, и мы пойдем заниматься, если ты не против?
Судя по всему, я предсказал его желание, и Луций Цезарь довольно и степенно кивнул. Мама смотрела на меня большими глазами, ее светлые брови поднялись так высоко, как никогда прежде.
Но она удержалась от комментариев вроде: я тебя не узнаю, Марк.
Я забрал вас, и мы пошли в детскую. Как ты понимаешь, я был страшно доволен. Маме нужен был богатый мужчина, способный решить наши финансовые проблемы.
Гай тут же вывернулся из моих рук.
Ты, придурок, ведешь себя, как ручная обезьянка.
А ты, сказал я. Как дикая.
Я не хочу, чтобы он был нашим отцом.
Я пожал плечами.
И не будет, он родич. А чего ты хочешь, Гай?
Гай у нас отличался дурным, капризным, сложным нравом с самого детства. Лучшее, что можно было предпринять, когда на него находилоне мешать.
Я, сказал он. Я хочу
Орла? спросил ты.
Какого орла?
Ну, я бы хотел орла.
Я сел на кровать.
Ребятки, сказал я. Маме и без того нелегко. Ей нужен мужик.
Не нужен ей этот мужик, сказал Гай. Ни этот, ни какой-либо другой. Ей нужен папа.
Но папавсе, сказал я. Несите следующего.
Марк!
Ты знаешь, что я прав. Это будет не он, а какой-нибудь его жирный друг.
Жирный друг? спросил ты.
Я пожал плечами.
Да. У всех есть жирный друг, единственный шанс женить которогоподложить ему женщину в беде. Так все и поступают с жирными друзьями.
Я не хочу жирного папу! заорал Гай, и я зажал ему рот. Ты захохотал.
Полно людей живут себе с отчимами и нормально! А вы что хотите, чтобы
Я хочу, сказал ты. Чтобы мама вышла замуж за дядьку.
Я помолчал, не зная, как тебе объяснить.
Мама не любит дядьку, сказал Гай невнятно, а потом укусил мою ладонь.
Спасибо, придурок. Да, мама не любит дядьку.
Но жирного друга она тоже не любит.
Кто знает, ребята, может, у него прекрасная и возвышенная душа. Мы его еще не видели.
Ты сказал:
Пойдем-ка послушаем их.
Но я схватил тебя за плечо, милый друг, и сказал:
Нет, мы не будем совать свои любопытные носы, куда не просят. Пусть наша судьба решится так.
Я не хочу, чтобы моя судьба была связана с новым отцом, сказал Гай. Пусть хоть он будет сам Геркулес, я убью его.
Сказал с тем, знаешь ли, пафосом, на который способны только совсем маленькие дети, у которых все всерьез.
Какой ты злодей, засмеялся я. Ладно, давайте-ка во что-нибудь поиграем.
Честно говоря, я склонялся к тому, что у Луция Цезаря нет жирных друзей, слишком уж он добродетельный, и, наверное, друзья его предпочитают умеренность во всем. Кто же, кто же, кто же.
Мы с Эротом даже целый список предполагаемых женихов матери составили (вам я его не показал, вы и слышать ничего не хотели).
Через пару недель Луций Цезарь пришел с дядькой, держались они друг с другом натянуто, и мать, организовав обед, оставила их вдвоем. Они что-то там обсудили, а мама сидела с нами и читала вслух стихи греческих поэтов. Я делал вид, что слушаю, но меня куда больше занимало, что дядька явно разговаривает с Луцием Цезарем на повышенных тонах.
Наконец, я услышал:
Но это невозможно!
Луций Цезарь ответил что-то, что не утешило дядьку. Собираясь уезжать, он по очереди прижал нас к себе, потом долго смотрел на маму, но никому ничего не сказал. Луций Цезарь едва заметно кивнул маме и спросил, нет у ли нее воды с медом, от долгой беседы у него заболело горло.
А на следующий день мамин жених приехал познакомиться.
Мама ничего нам не говорила, так что, сказать, что мы обалдели, значит, ничего не сказать. Я ожидал, что мама согласится выйти даже за достаточно богатого вольноотпущенника. Ожидал человека уродливого или злобного, из тех, что вынуждены покупать жену исключительно за деньги.
Но к нам приехал Публий Корнелий Лентул Сура, и само имя это внушало почтение и трепет, а кроме того, ты же помнишь, что в том году он был консулом. Конечно, безобразие быстро закончилось, и уже в следующем году его погнали из сената за "испорченность", не совместимую с деятельностью государственного служащего и патриота (иными словами за трату денег республики на чуждых нам политически сирийских и греческих проституток). Кто знает, если бы Публий выбрал отечественных дев, как двинулась бы история?
Впрочем, до очередного нашего позора еще далеко. В то время Публий был недосягаемым и невероятным человеком. Тем более, мир большой политики остался, как мы думали, далеко позади.
И вот он, консул, в окружении суровых ликторов, переступает порог нашего дома.
Рассказывали о Публии и такую историю: однажды он предстал перед судом, уже не помню, по какому поводу (что-то, связанное с коррупцией, наверняка). Что бы там ни было, в конечном счете его оправдали с перевесом в два голоса. На что он отреагировал так:
Я, очевидно, переплатил. Не стоило подкупать столько народу, хватило бы и перевеса в единственный голос.
Он вызвал у меня восторг, но в то же время сразу не понравился, и куда больше, чем я ожидал. Сейчас постараюсь объяснить, почему. Я рассчитывал увидеть того самого жирного друга или ужасного мужика, от которого придется претерпевать несправедливости и защищать маму. Или даже просто какую-нибудь скучную паскуду, которой никак не устроят женитьбу. Да почти кого угодно.
Но Публий был великолепен, и я испугался, что мама его полюбит.
Я был вполне согласен на кого-то, кто, присутствуя номинально, никогда не заменит мне отца. Того, кто никогда не влезет в наш уютный мирок любящих друг друга людей. Мне не нужен был четвертый, четвертый умер уже будто бы давным-давно, и место, где он должен был быть, заросло, как рана, новой плотью забвения.
Но Публий оказался красив, обходителен, весел и спокоен. Он чем-то напоминал отца и поэтому злил меня еще больше. Не внешне, нет, ты же помнишь Публия, у него светлые, приятного глазу, пшеничного цвета волосы, с которыми всегда очень весело играло солнце, чуть усталые глаза доброго политика и очаровательнейшая улыбка наглеца и лжеца такого искусного, что верить ему хотелось всем сердцем. Помню его вздернутый нос, помню, как (странное совпадение, почти до боли) он вертел кольцо на пальце по-отцовски нервно, помню сколотый клык с левой стороны. Как похож и как непохож он на отца, братец.