У него был мягкий-мягкий голос, хорошо поставленный, но в то же время слушать еговсе равно что опустить голову на любимую подушку.
Он вежливо поздоровался с нами, и я выдавил из себя широкую улыбку. Вы с Гаем не стали и стараться. Вас его должность удивляла и шокировала меньше, и, может, вы раньше стали забывать отца. Ваша неприязнь к Публию была проще и понятнее.
Я посмотрел на маму и увидел, что она полюбит его. Нет, конечно, сейчас об этом не могло быть и речи. Но что-то в глазах ее всплеснулось такоеоблегчение, смирение.
Публий (везде, кроме судов) был человеком очень вежливым, как и отец, ни словом он не намекнул на отчаянное положение, в котором оказалась мама. Они вели непринужденную беседу о Праксителе и еще о каких-то скульпторах, чьих имен я не знал, а потому не запомнил. О плавности и нежности линий, о динамике и статике, о том, как может быть изображено не только само движение, но только побуждение к нему.
И хотя даже сейчас я не могу придраться к его словам, я по-прежнему думаю, что Публий маму соблазнял в этом неинтимном, интеллектуальном разговоре, который и нам разрешили послушать.
Гай, в конце концов, сказался больным, ты злобно зыркнул на Публия в финале обеда, а я только улыбался и болтал о том, что видел на Крите, о странных быках и странных письменах на глиняных табличках, которые мы во множестве находили в речке.
Надеюсь, говорил Публий. Это были действительно старые вещи.
О, очень, сказал я. Я всегда нырял за ними и относил их нашему домашнему учителю. Но он никогда не мог разобраться в том, что там написано.
Нам Публий давал лишь столько внимания, сколько нужно. А мама сидела, завороженная им, и, думаю, славила имя Луция Цезаря.
Они разошлись вполне пристойно, и я понял, что свадьба состоится в самое ближайшее время.
Так и случилось. Я помню тот день смутно, потому что тогда, чтобы всем досадить, я украл амфору с отличным цекубским вином, и мы, чтобы быстро скрыть следы преступления, распили его вместе: ты, я, Гай и Антония Гибрида, дядькина дочка, которую я ненавидел.
Свадьба была организована с размахом, подобающим высокой должности отчима. Но, думаю, ты помнишь о ней примерно столько же, сколько и я.
Вот что помню я: мамину рыже-красную, как огонь, фату, дядькины выходки, невозмутимого Публия, мертвую, серую от потери крови свинью с закатившимися глазами и гаруспиков, гадавших по ее внутренностям.
Ребятки сказали знаешь что? Что у Публия и мамы будет много детей и много счастья. Ну, как всегда. Интересно, подумал я, что они когда-то сказали маме с папой? Неужели, что он умрет молодым и оставит ее в долгах? Вряд ли.
Если бы гаруспики не врали насчет судьбы молодыхбраков бы совершалось куда меньше.
Процессия к Капитолию была долгая, и ты устал, у тебя все болело, но на носилки ты не хотел, так что просто ставил меня в известность о своих страданиях через каждые десять минут.
Потом мы отправились в дом Публия, и он был прекрасен: светлый, просторный. Я уже думал, что нам придется переселиться в какую-то лачугу, на первом этаже которой кто-нибудь торгует мясом. Вместо этого мы оказались в Риме, снова, в доме с просторным садом и роскошным внутренним двором, украшенным прекрасными уютными портиками по бокам.
Это был настоящий дворец, расписанный изящными цветами, тварями и травами. В центре резервуара для сбора дождевой воды располагался и высоко, почти до самого отверстия в потолке, плевался фонтан. Мощная струя чистой воды соединяла имплювий и комплювий, создавая совершенную композицию.
Искусство художника, расписывавшего стены, казалось столь невероятным, что я подумал, будто очутился в какой-то дальней стране, и из зарослей настоящей травы на меня смотрят неведомые мне животные. Как можно привыкнуть к такой роскоши, думал я. Наверное, Публий каждый день удивляется.
Но я привык даже слишком быстро.
Ну да ладно, к хорошему мы привыкаем стремительно, потому как созданы для хорошего. Чтобы быть счастливыми.
Теперь о плохом. Антония за нами не то чтобы увязалась, ее мать велела ей пообщаться с нами (теперь мы неожиданно стали важными для нее людьми), и Антония, в придачу со своей старой воспитательницей, без радости принялась выполнять этот приказ.
Помнишь ли ты Антонию в том возрасте? Ей исполнилось тогда, кажется, одиннадцать лет. Антония в ту пору была некрасивым ребенком, отчасти она расцвела позднее, с возрастом. А тогда ее кривые зубы, тяжелые веки, тощее, угловатое тельцевсе говорило о фатальном сходстве с ее некрасивой матерью.
Но Антонии было наплевать. Помнишь ли ты, Луций, как ей было плевать на все?
Ну привет, сказала она, подойдя к нам. Антония жевала жвачку и надувала пузыри, иногда она лопала эти пузыри пальцем, и частички розовой резинки оставались на ее узких губах. Тогда она старательно вытирала рот запястьем.
В этой ее полудикости (прозвище дядьки, Гибрида, в ее случае приобретало дополнительное значение) был бы шарм, если бы только Антония не вела себя так грубо.
Что, не успел ваш папаша откинуться, как мама уже нашла себе постель получше? спросила она.
Тебе повезло, сказал я. Что твоя рабыня глуховата.
Да, согласилась Антония совершенно бесцветным тоном. Мне повезло.
Она надула большой пузырь, ты попытался лопнуть его пальцем, но она врезала тебе по руке.
Еще раз ударишь моего брата, сказал я. Руку тебе сверну.
Ну попробуй, ответила Антония, чуть вскинув брови. Это максимум эмоций, который она способна была из себя выдавить.
Я сказал:
Если хочешь с нами пообщаться, давай найдем тему для разговора.
Жест доброй воли был воспринят с вопиющей неблагодарностью.
С тобой? спросила она.
Или со мной, сказал ты.
Тем более, с тобой, хмыкнула Антония. А ты, заморыш, тоже хочешь что-то сказать?
Нет, ответил Гай. Он был бледнее обычного, мучительно нахмурил брови. Все происходящее не нравилось ему с самого утра и до позднего вечера.
Антония, дорогая сестра, сказал я. И без тебя эта процессия была мучительной, но ты чудесным образом вывела нас на новый уровень страданий.
Антония пожала плечами.
И?
Что?
Упражняешься в остроумии? Для остроумия нужен острый ум, Марк.
Твоя жвачка еще не потеряла вкус?
Ого, сейчас будет какая-то шуточка? она посмотрела на меня бесцветным взглядом. Но я, не сумев придумать какую-нибудь остроту, просто попытался разжать ее челюсти и заставить выплюнуть жвачку, за что получил по голове от ее рабыни.
О, сказал я. Глухая, но не слепая.
Да, сказала Антония. К сожалению.
Не думаю, что ты дядькина дочь, сказал я. Дядькаобаяшка, а тыебанашка.
Непревзойденный, сказала Антония. Ты бы видел его сегодня. Он весь излучает обаяние. Будто маленькое солнце.
Это не отменяет того, что ты ебанашка.
Как раз в него, сказала Антония и надула большущий пузырь, мне захотелось, чтобы она улетела на нем в такие дальние дали, о которых даже думать сложно и далеко.
На пиру улизнуть было проще простого, и мы пробрались в погреб. Правда, Антония как-то избавилась от воспитательницы и увязалась за нами. Когда я захотел отослать ее, она сказала, что все расскажет. Пришлось поделиться с ней вином.
А твоя рабыня, спросил я. Не будет тебя искать?
Антония пожала плечами и выхватила у меня амфору.
Будет, но она тупая. Почти как ты.
Мы спрятались в саду и разделили вино. Оно мне так понравилось, что я едва не совершил большую ошибкумне нестерпимо захотелось предложить Антонии поцеловаться.
Вы с Гаем быстро стали сонные, а во мне наоборот прибавилось энергии. Я бегал, что-то вещал, а потом Антония столкнула меня в фонтан, но я утянул ее за собой. Было мокро, холодно, но почему-то хорошо. И мы уже почти поцеловались, когда я увидел дядьку. Антония отпрянула от меня и вылезла из воды, а я остался лежать в фонтане.
Дядька рявкнул Антонии:
Тебя ищут!
А, сказала Антония, прикрывая рот ладонью. Ладно.
Дура, сказал дядька. Идиотка.
И хотя я частенько выступал защитником слабых, тут мне возразить было нечего. И дура и идиотка. И когда я собирался ее поцеловать, она выставила вперед свою мерзкую жвачку.
Марк!
А где же тогда были вы? Пьяненькие ушли шататься? Или спрятались в кустах? Не знаю, я вдруг понял, что я один.
Дядька вытащил меня из фонтана.
Простудитесь, сказал он. Что за идиотские игры?
Я старался не открывать рот, чтобы дядька не учуял запах вина.
А, сказал он. Игрались?
Глаза его были странными, мне на секунду показалось, что один зрачок больше другого. Будто на некрасивом, неточном рисунке. Конечно, секундный морок, но само впечатление не пропало.
Скажи мне, неужели и я мог когда-то быть таким некрасивым?
Дядька кривил губы, и казалось, будто сейчас хлынут его пьяные слезы.
Он сказал:
Я люблю твою мать.
И я на самом деле до сих пор не уверен, как это было сказано: я люблю твою мать или все-таки: я люблю, твою мать.
Отчаяние это исходило из его неразрешимой любви и злости, или все-таки простая констатация факта.
Дядька наклонился ко мне и прошептал:
Я убью ее, а потом себя.
А я был пьяный, и у меня все перед глазами плыло, я сказал:
Зачем?
Не знаю, я вообще ничего не имел в виду. У меня мозги онемели настолько, что я даже не испугался. А дядька вдруг заплакал, обхватив меня руками.
Зачем, зачем, зачем! И правда, зачем! Я столько зла в жизни сделал! Зачем, зачем!
Чего? спросил я. Как одно из другого выходило, и куда эта повозка двигалась вообще, я не совсем понимал.
Он больно схватил меня за руку и упал на колени.
И брат старший мой, умер, умер, и больше его нет. А эта сука, она меня не хочет.
Да уж, сказал я, стараясь подбирать как можно более краткие выражения.
Вдруг дядька вскинул голову и сказал:
Но я же хочу, хочу, чтобы она была счастлива.
Вот это повторение слов, будто заклинание, оно меня заворожило. Повторениеусиление. Я до сих пор помню тот гипнотический эффект, будто заговор, слова он выплевывал мне в лицо, но смотрел так беззащитно.
Я погладил его по голове и сказал:
Она тебя прощает.
Правда? спросил дядька.
Я вот понятия не имел, но кивнул. Он принялся утирать слезы, а я, наконец, почувствовал, что замерзаю, хотелось в теплый дом, а мы стояли в прохладном вечернем саду, и отовсюду будто лились на нас тени.
Дядька сказал:
Я умру, умру, если она не будет моей.
И, знаешь, я много раз был именно таким.
Я говорил:
Я умру, умру, если она не будет моей.
Я говорил:
Я умру, умру, если не поем сейчас же.
Я говорил:
Я умру, умру, если мне не нальют.
Я говорил:
Я умру, умру, если проиграю.
Я говорил:
Я умру, умру, если не получу своего.
Наверное, тот дядька, стоявший на коленях, отчаянный, печальный, бьющийся в некрасивой истерике стал для меня мерилом силы желания.
Я подумал, может, он и правда умрет и сказал:
Ну, не надо так.
Пьяный и отмороженный, я не казался ему странным, потому что он был поглощен своими переживаниями. И я вдруг понял, что ему все равно, пьян я или мерзну. Он любит мою мать и хочет себя убить.
И я сказал:
Ну ладно, пойду я, наверное, да?
Дядька остался плакать, он был похож на статую, когда я обернулся к нему. И никакой Пракситель не мог этого передать. Врут все, кто говорят, что они, поэты и художники, и скульпторы там всякие это могут. Не могут, ну не могут и все.
А я пошел себе потихоньку к Публию, шатаясь и чувствуя, как тепло накатывает на меня оттого только, что я приближаюсь к дому и вижу его яркий свет. Я держался за стены и гладил носы львам и леопардам, туда и сюда ходили какие-то непонятные люди, я почему-то никого не знал. Я ориентировался на мамину красно-рыжую фату.
И вот увидел ее и побежал, едва не упал.
Ближе к молодоженам я умерил свой пыл, подошел к Публию и дернул его за рукав.
Прошу прощения, сказал я как можно более официальным тоном (как это, должно быть, смотрелось смешно). Не мог бы я с тобой поговорить?
Публий засмеялся, потрепал меня по волосам (делал он это несколько картинно, с таким, как бы это сказать, политическим подтекстом). Как говорил мне один мудрый человек много послеполитик это всегда отец. Люди ищут отца.
И вот Публийон всегда играл хорошего отца для нас (своих детей он не имел), играл так прекрасно и так талантливо, что верил в это сам.
Дело в том, прошептал я. Что мой дядюшка напился и становится опасен для общества. В лице себя, мамы и, может быть, тебя. Хорошо бы проследить, чтобы он протрезвел и никого не тронул.
Я так старательно подбирал слова и говорил так официально, что Публий засмеялся. Он ни на секунду не занервничал или не показал этого.
Спасибо, Марк.
Я широко улыбнулся и кивнул.
Ваша безопасность сегоднямоя забота.
Публий снова не удержался от смеха.
Безусловно. Можно я тебе тоже расскажу один секрет?
Разумеется, я кивнул, от природы я чрезвычайно любопытен.
Публий наклонился ко мне и тоже прошептал мне на ухо:
Ты переборщил с вином.
И вправду, как ты догадался, гений?
А дядька, между тем, успел зарезать какого-то раба. Один был положительный моментвся эта ситуация избавила меня от мерзкой Антонии.
Вот такая случилась свадьба. А ты мне ничего не рассказал о ней, что ты видел, и все такое, сказал только, что больше никогда не будешь пить, и очень по-взрослому возложил руку на лоб.
Что ж, а потом началась обычная жизнь. Сначала я все удивлялся богатому дому, шикарной еде, лучшим учителям, вниманию к моей нескромной персоне. А потом прекратил удивляться и стал просто жить.
Вы враждовали с Публием открыто, игнорировали его (тем более, что он позволял вам вести себя с ним сколь угодно нагло), даже грубили, ты писал какую-то злую эпиграмму про них с мамой, чем заставил маму плакать, Гай просто с присущей ему мрачностью смотрел на Публия. Но смотрел смачно. Можно было предположить, что на вопрос: кем ты хочешь стать когда вырастешь, Гай ответил бы: отцеубийцей. Отчимоубийцей, вернее.
Что касается меня, я был с ним всегда очень мил. Никогда не грубил, никогда не перечил, а это, как ты знаешь, не вполне в моей натуре. Но я считал, что нам нужна его помощь, и это факт, с которым нечего и спорить, а значит нечего спорить и с Публием.
И все-таки, думаю, я ненавидел его сильнее вас обоих вместе взятых. Не мог выносить. Тоскливая боль в груди сменилась отвращением к нему, отвращением тем более мерзким и сильным, чем менее логичным оно было.
Думаю, Публий все прекрасно понимал. Однажды, когда мы прогуливались по саду, он вдруг сказал мне:
Если позволишь, я скажу тебе кое-что личное.
Да, сказал я, и хоть внутри меня корежило все сильнее, я улыбнулся ему.
Если хочешь кому-то понравиться, никогда так не улыбайся. Показывая зубы, я имею в виду. Выглядишь диковато, как твой дядя.
Я вспомнил дядю, стоявшего на коленях в этом саду, и подумал: ничего ты не знаешь о дядьке, какой он человек глубокий и все прочее.
Публий улыбнулся мне, как всегда, зубов не показывая, оттого его улыбка казалась нежной и невероятно человечной.
Сад замерзает, сказал он. Так вот, Марк, улыбайся, не показывая зубов, это истинная улыбка без примеси злости. Тогда ты будешь казаться совсем другим человеком, чем есть на самом деле.
И это, о боги, один из лучших советов за всю мою жизнь, которому я следую неукоснительно. Этой ласковой улыбке я научился у Публия, и я много куда попал с ее помощью.
Я улыбнулся ему тогда, как он сказал, не показывая зубы.
Вот так, сказал Публий. Кажется, что я тебе нравлюсь.
Ты мне нравишься, сказал я.
Публий не стал протестовать.
Вот и чудно, ответил он.
Вас в нем не устраивало, что он шляется по бабам (в этом деле аппетит у него был поистине ненасытный, хотя в остальных делах, даже в выпивке, он всегда был человеком умеренным) и обманывает маму.
Меня же не устраивало, что он вообще существует.
Напряжение было едва выносимым, и я, как всегда, думал, что хуже не бывает, но зимой заболел Гай.
Он болел странно, как еще никогда прежде. Началось все с того, что Гай начал жаловаться на головную боль. Все подумали, что он увиливает от учебы (вполне в своем стиле), но через пару часов боль стала такой сильной, что он начал плакать, потом его тошнило. Губы и кончик носа стали у него синие-синие, как у утопленника, свет и громкие голоса заставляли его кричать. Никогда не видел ничего страшнее, а моя жизнь вообще наполнена самыми разными, прекрасными и ужасными, картинами.