Мы с тобой все время проводили у его постели. Его комната стала черной, будто могила, окна занавесили, и все ходили вокруг него на цыпочках, едва-едва шепча.
Он не мог есть, потому что его постоянно тошнило, и уже не мог плакать.
Приходили лучшие доктора, но они прописывали одно и то жекомпрессы на голову и обильное питье, только один решился на кровопускание, но и оно не помогло.
Очередной греческий доктор, не помню его имени, увидев Гая, сказал, что остается лишь надеяться и приносить жертвы. Мама заплакала, а Публий прижал ее к себе и велел выпроводить доктора, назвал его шарлатаном. Все этово тьме, но я видел, как блестят его глаза.
Он никогда не имел своих детей, и я понял, что он боится за Гая, и что он привязался к нему так, как мог бы привязаться к своему сыну. Ты тоже это понял и куда раньше меня. Как-то раз я увидел, что ты, прежде такой враждебный к отчиму, обнял его и спрашивал, умрет ли Гай.
Публий говорил, что с Гаем все будет нормально, а если нет, то он лично спустится в царство Плутона и достанет оттуда Гая живого и невредимого, потому что не может судьба так наказать нашу семью.
Понимаешь, Луций, он говорил: нашу семью, и ты вовсе не протестовал.
Смерть детейесть данность. Но никогда не смерть твоих детей. Мама ходила по дому, будто призрак, Публий лично контролировал всех ухаживавших за Гаем слуг, а у мамы все из рук валилось.
Нет, правда, он переживал за Гая, как за своего сына. И ты это чувствовал острее и сильнее, и льнул к нему, и просил его побыть с тобой, тогда он был тебе нужен даже больше меня. Я ревновал и стыдился этого.
И я, честно говоря, подозревал Публия в неискренности. Ему было бы легче, если бы один из детей его жены покинул бы сей несправедливый мир.
Я все время пытался поймать его на этом, но Публий не ловился.
А потом, в последние дни болезни Гая, наступило у него резкое ухудшение. Он кричал, метался по постели, вопил:
Уйди, не надо! Не надо! Не надо! Мне больно! Пусть он уйдет!
Впрочем, слова его были почти не ясны, его так колотило, зубы стучали страшно.
Мама вжалась в угол, не отнимала руку ото рта, и хотя рабыни пытались выпроводить ее, она не давалась.
Тебя заперли в комнате, и ты ругался и кричал, просил пустить тебя к Гаю.
А яя помогал Публию держать Гая, когда его колотило. Когда на губах у него показалась пена (в темноте она переливалась почти жемчужным цветом), я зашептал:
А если он умрет?
Публий, державший Гая так, чтобы он не ударился головой, прошептал в ответ:
Не умрет, не умрет! Сейчас плохо, но станет лучше.
Он лгал, но лгал для моего блага, и с горем в сердце. Конечно, Публий не верил, что Гай будет жить.
Но неожиданно его священная ложь превратилась в правду. Мы пережили ту ночь, я и Публий, по большому счету, вместе.
А наутро Гай заснул.
Он долго спал, больше суток. Это был сон, похожий на смерть, и этот сон обманул смерть. Пустили тебя, и втроем мы просидели у его постели почти все это время.
И я понял, что теперь моя семьяэто вы, мама и Публий. Так бывает. Мне стало стыдно и показалось, что я забыл отца.
А потом Гай пришел в себя. Врач сказал, что кризис миновал, и теперь бояться, вероятнее всего, нечего. Однако нам стоит опасаться, что болезнь изменит его.
Гай был слабый, вялый, смотрел в одну точку. Я спросил его, что ему снилось.
Он посмотрел на меня безо всякого выражения и ответил:
Отец.
Живой или мертвый? спросил ты с твоим обычным любопытством, ты подался к Гаю и поцеловал его в лоб.
Ни то ни другое, сказал Гай. Как-то между.
Прекратите его расспрашивать, вздохнула мама. Это сейчас неважно. Гай, чего ты хочешь?
Он посмотрел на маму и долго молчал. Я думал, он ничего не скажет.
Фиников, ответил Гай, наконец.
А что делал отец во сне? не унимался ты.
Мучил меня, сказал Гай. Заставлял ползать на коленях и есть железо. От железа у меня болела голова.
Все молчали, а потом мама сказала:
Что ж, как ты думаешь, если мы впустим сюда хотя бы немного света, твои глаза не будут болеть?
Что касается Публия, то в следующий раз, когда я бегал по нашему огромному саду, он долго наблюдал за мной и, когда я остановился, сказал:
Марк, я, знаешь ли, не хочу заменить тебе отца.
Правда? спросил я.
Да, ответил Публий. Мне достаточно стать твоим отчимом.
А амбиций у тебя не так много, и как ты консулом-то стал?
Я сел рядом с ним на ступеньки у портика, вытянул ноги. Публий сказал:
Твой отец был другим человеком, естественно, и тебе тяжело
Я резко оборвал его:
Вы похожи. В том-то и дело. Иногда даже до смешного доходит. Как дурацкая шутка.
Публий тоже вытянул ноги и посмотрел на бледное небо.
Да, сказал он. Честно говоря, я тоже об этом думал. Наверное, поэтому мне кажется, что вы могли бы быть и моими сыновьями.
Я молчал.
Твоим отцом я не стану, повторил Публий. Даже если мы с ним похожи. Но семьей мы стать можем.
Да, сказал я. Ты любишь моих братьев.
И тебя.
Меня все любят.
Кстати, ты отлично бегаешь. Знаешь, когда-то я был луперком. Тебе бы тоже не помешало об этом подумать через пару лет.
Спасибо, сказал я.
Вот так просто. Никаких особенных слов. Мы сидели в саду, и я подумал, что Публий, в конце концов, отличный мужик.
На следующее утро бегать я пошел не потому, что мне было больно, а просто так. От жажды движения, можно сказать.
Не знаю, что написать в завершении. Я люблю тебя, маленький брат.
Послание третье: Волчки и овечки
Марк Антоний брату своему, и без того все понятно.
Я все время пьяный, поэтому сны мне снятся тревожные и премерзкие, и я совершенно не знаю, что с ними делать. Они не забываются с рассветом, пробуждаются к вечеру, и, будто ночные цветы, принимаются источать свой мерзкий запах.
Мне удается на короткое время отогнать их, трахая кого-нибудь, что-нибудь пожирая и как-нибудь бухая, но когда сил совершенно нет, и я измотан, они возвращаются.
Образы оттуда донимают меня довольно долго, и я зову рабов и прошу их, сердечно, братик, дать мне по роже. Они, уставшие несколько от моей пьяной морды, исполняют этот приказ. Боль помогает мне избавиться от картинок перед глазами и уснуть.
Египетские рабы смешные, все время хохочу над ними. Особенно мне нравятся уроды. Мне их жалко, и я люблю, когда они меня бьют. Создается, знаешь ли, иллюзия справедливости. После я все время даю им много денег. Зачем мне деньги? Деньги мне не нужны.
Но сон, сон, сон.
Да, мне снился сон про то, как я зарезал козла. Я с каким-то упоением отдирал его шкуру от мяса, и она отходила, растягивалась белая пленка подкожного жира и показывалась кровавая плоть. Самое сложноеэто не повредить шкурку на голове, к морде она прилегает сильнее всего, с отчаянием.
А плоть без шкуры, ты помнишь, на что похожа? Красно-бело-розовая, она так возбуждает аппетит. Со шкуроймерзкий труп, без шкурыуже еда. И этот запахкрови и мяса, еще свежих, еще не лишенных последней искры жизни.
Словом, я свежевал козла на алтаре, держа его голову за красивые, изогнутые рога. Руки мои дрожали (я так привык пить, не просыхая, что пьяным бываю даже во сне), и голова козла полировала алтарь. Его желтые глаза с резкими полосами зрачков вдруг открылись, и он смотрел на меня с укоризной.
Ну а чего ты хочешь от меня? спросил я. Я это я, ты это ты, что мы с тобой можем с этим сделать?
Остается только играть наши роли, мне моя нравится, тебе твояне очень.
Да, сказал козел. Все это так, Марк Антоний. Но нравится ли тебе моя роль?
Я продолжал сдирать с него шкуру, под которой скрывалась еще теплая, но так стремительно теряющая тепло плоть. Все руки в сукровице и жире.
Никогда об этом не задумывался, сказал я. Я развлекаю публику, а ты ее кормишь, мы просто слишком разные.
Козел сказал:
Но все актеры одинаково покидают сцену.
Да, сказал я. Но важен красивый финал.
Мой финал, сказал козел. Очень красив. Я накормлю голодных и утешу тех, кто страдает от холода, дам детей бесплодным и излечу больных.
Это хорошая идея, сказал я. Дай моему секретарю это записать.
Шкура отходила с треском, и я не услышал ответ козла. Потом я оделся в эту его шкурку и вышел из пещеры. Была ночь, ноегипетская, с большими и низкими звездами, и утомительно огромной луной. Я не люблю луну, потому что я, как и ты, ближе к солнцу. Но она отлично помещается между моими рогами.
Вдруг я понял, что стал собакой, и потрусил быстрее. Мои глаза видели нечетко, как вокруг начали расцветать прекрасные сады. Один из них был похож на сад в нашем доме, со статуями прекрасных девушек и юношей, с густыми зарослями шиповника и большим фонтаном, из которого била в небо чистая вода.
Мои лапы болели от песка, но в то же время я ступал по мягкой зелени и чувствовал ее прохладные поцелуи.
Вдруг я увидел Гая. Он бежал ко мне навстречу и кричал:
Пироженка!
И я, преисполненный любви и нежности, совершенно собачьей, побежал к нему и стал лизать его руки. Не знаю, сколько лет было Гаю в моем сне. Может быть, двенадцать, а, может быть, и все двадцать. Я не видел его с той четкостью, с какой мы видим живых. Скорее, сердце мое узнавало его.
Я скулил и лизал его руки, а он вытащил нож и вспорол мое брюхо. Я увидел, как выпадают из него кишки, похожие на неведомых мне морских тварей, уродливых моллюсков, лишенных раковины.
Гай все возил и возил ножом в моем брюхе, словно хотел добраться еще до чего-то, что есть внутри, и чего не видно. До самой сути всего происходящего.
Потом я проснулся (было очень жарко и хорошо за полдень), моя детка еще спала, и я поцеловал ее в лоб, пахнущий вчерашним благовонным маслом, а потом подошел к окну. Солнце ослепило меня, и я не смог увидеть войско Октавиана, но я знал, что оно было там. Потом меня стошнило, и чувство глубокого отчаяния покинуло меня.
Все еще образуется, подумал я.
Местный толкователь снов, разукрашенный, как девка, пытался мне что-то рассказать о моем видении. Я мало его слушал. По-моему, мои сны отныне не нуждаются в толкованиях.
Но рассказать я хотел не об этом. Наш великолепный "Союз смертников" устроил такой пир, что даже Октавиану, смею надеяться, была отлично слышна несмолкающая всю ночь музыка и, надеюсь тоже, она мешала ему спать. У сукиного ребенка очень строгий режим дня.
Вдруг, прямо посреди пира, когда один из моих любимых египетских льстецов произносил хвалу мне на ломанной латыни, я сразу понял, что это был за сон, и как он относится к моей жизни. Я не дослушал речь, сказал дать мужику денег на учителя латыни, раз ему нужно больше всех, и ушел к себе, вернее, к тебе.
Помнишь мои первые Луперкалии и то, что случилось после них?
Если ты не помнишь, то это точно одна из тех историй, которые следует рассказать. А если помнишьтем лучше, мы подумаем о ней вместе.
Все случилось через год после того, как я принес свою буллу на алтарь домашних богов. Публий очень старался меня пропихнуть, хотя рекомендации, которые мне давали учителя, были, по большей части, не самые лестные, а род нашнедостаточно знатен.
Я ужасно хотел стать луперком, и ты представляешь, как сильно, потому что я все уши вам с Гаем прожужжал по этому поводу.
Девочки, говорил я. Девчонки, девчули, девчата. Они обожают красивых полуголых парней с ремнями.
Да, говорил ты. Когда я вырасту, тоже стану луперком!
Но ты, думаю, еще не в полной мере понимал важность этого предприятия. Девчонки, девчули и девочки только-только открылись тебе с новой стороны.
При Публии, впрочем, я говорил совсем другое.
Традиции! говорил я. Я хочу быть частью наших традиций, это живое прикосновение к истории, к самым древним обрядам, к самому дыханию религиозной жизни Республики. Я хочу дышать одним воздухом с божеством, которое заботится о нашем процветании столько лет, и помогать ему в этом.
Да, говорил Публий задумчиво. Традиции это, конечно, очень важно. Но главноедевушки любят луперков. Я и сам в свое время совершил парочку забегов. И, уж поверь, это были очень успешные забеги. Могу тебе честно сказать, я бы многое упустил, если бы мой отец тогда не обратился в коллегию.
Я пожимал плечами.
Девушки это, конечно, замечательно, но я человек серьезный.
Безусловно, сказал Публий. Похвальная добродетель для Антония. Правда, Луций?
Да! сказал ты. Когда я вырасту, тоже стану серьезным человеком!
Видишь, сказал я. Ты на нас хорошо влияешь.
Ой ли? улыбнулся Публий. К тому времени моральные качества Публия уже стали притчей во языцех. Его, как ты помнишь, на следующий год после их с мамой свадьбы выгнали из сената за безнравственное и порочащее честь римского народа поведение. Ух! Везет же нам, как говорится. Из всех мужчин, за которых мама могла выйти замуж, она умудрилась выбрать (хотя, наверное, это не то слово) человека, который, будучи Корнелием по факту, являлся Антонием по сути. Чрезвычайно приятно, когда жизнь имеет какие-то постоянные очертания.
Снова позор и обвинения, и лживые уверения маминых подруг в том, что они ей ужасно сочувствуюттакая женщина, и какие у нее мужчины. Стыд, стыд, конечно, и позор.
Но Публий при том, что не мог пропустить ни единой дамочки на своем трудном жизненном пути, оставался прекрасным отцом для нас и, знаешь ли, заботливым мужем для матери.
Лично у меня никаких проблем из-за Публия не было, потому что, когда друзья тех времен задумали надо мной смеяться, я был не против, мне и самому стало ужасно смешно, что наша жизнь складывается именно так. Кроме того, я наоборот стал популярнее, потому как пошли слухи, будто Публий делился со мной подробностями того, что он вытворял с сирийскими проститутками. Разумеется, Публий ими со мной не делился, но истории мои были прикольными и занимательными, и ими я быстро завоевал расположение нашей молодежи обратно.
Чего и вам советовал, но вы с Гаем наплели такой херни, что до сих пор мои уши краснеют при мысли о том, что кто-то из слышавших это, еще жив.
И, может быть, помнит.
Так что вот так. Публий временно переквалифицировался в человека аполитичного и предоставленного своему самому главному желанию ходить по сирийским проституткам. Благо, деньги у него на это были. С покрытием долгов нашей семьи все шло, с другой стороны, не так гладко, как хотелось бы. Как представитель семьи Антониев, я оставался банкротом. Впрочем, в эти дела я никогда не вдавался, а Публию всегда удавалось отсрочить платеж.
Вообще, сказать честно, к тому времени я любил его куда больше, чем родного отца. Я и до сих пор помню его лучше. И не могу быть уверенным, что все-таки не приписываю отцу черты Публия, такие привычные мне позднее. Мне не с кем сверить мои воспоминания о предыдущей итерации Марка Антония.
Даже сейчас я пишу "Публий", а в мыслях моих, в том, что предшествует движению руки пробивается иногда "папа". Публий видел куда больше, чем мой родной отец: мои первые любовные трагедии (и комедии), первые серьезные мысли и идеи, первые настоящие вещи, происходившие со мной, наконец, я шел к Капитолию вместе с ним, и вместе с ним я совершал жертвоприношение перед очагом, когда пришло время становиться взрослым.
Так что вот так.
Ладно, что уж там, уже и сирийские проститутки его умерли или стары, как Рим. Давно это дело поросло травой, и пока не будем его потрошить.
Наверное, я просто не хочу говорить о тогдашнем Гае. Но если я взялся писать о нас, то нельзя не сказать о том, что стало с Гаем.
После болезни он весьма изменился. И до того не отличался он солнечным и жизнерадостным характером, а теперь стал мрачнее и гневливее прежнего. Сначала мы думали (особенно мама), что это пройдет. Но приступы его ярости (а во время них он становился поистине чудовищем: зубы его клацали, на губах пузырилась, будто кипела, слюна) не прекращались, наоборот, они учащались.
Его могло вывести из себя все, что угодно: неосторожное слово, разбитое блюдце, пара минут опоздания. И если я над этими его приступами смеялся, а ты пытался успокоить Гая, то мамаона боялась. И, я видел, боится Публий. Сначала родители пытались его наказывать, но это не помогалоГай себя не контролировал. И это ставило под вопрос его будущее. Ребенок, в приступе ярости кидающийся на прислугу, швыряющий вещи и все такое, это забавно. Во всяком случае, я думал так сначала, пока не увидел, какое страдание причиняют Гаю эти приступы.
Да, словом, ребенок, который делает странные вещи заслуживает порицания или жалости, но взрослый найдет свою смерть, если не сумеет контролировать себя. Разрушения, причиняемые Гаем, были неприятны, но куда страшнеемысль о его будущей судьбе.
Даже я перестал смеяться над ним, потому что как-то, когда Гай накинулся на меня, кусаясь и царапаясь, будто фурия, я, взяв его за голову, увидел безумное страдание и отчаяние в его глазах. Только один раз я видел у человека такой же взгляд. У эсседария на играх, который не сумел справиться со своей колесницей, запряженной львами. Он не мог заставить больших кошек повиноваться ему и знал, что киски и пятнышка крови от него не оставят буквально сейчас.