Добрый вечер, Андерс Нильс, добрый вечер, Ларс Петерс, отвечала Тине. Она знала всех по имени.
У ворот Ларса Эрика они задержались. Старика вконец измучил ревматизм.
Как здоровье отца? спросила Тине.
Да вроде малость получше, протяжно отвечал Ларсов зять.
Вот и слава богу. Доброй ночи, Ханс, сказала Тине и пошла своей дорогой.
Берги тем временем все пели, а Херлуф взял отца за руку. Впереди завиднелись церковь и школа. Небо за старой колокольней окрасилось багрянцем.
Лети вперед над бурными волнами,
Любовь тебе велит лететь домой,
Качаясь меж зелеными листами,
Свою любовь ты и для нас пропой.
Ах, если б мог я наравне с тобою
В эфире неба радостно парить,
К любимой я помчался бы стрелою,
Чем в роще воздыхать и слезы лить.
Они умолкли и последний отрезок пути, до школы, прошли в полном молчании между двумя рядами живой изгороди. Сине, жена хусмена Ганса, которая на ночь глядя вывела корову немного попастись, перед тем как загнать ее в хлев, поклонилась им, когда они проходили мимо, не переставая вязать.
На крыльце школы сидел старый Бэллинг со своей трубкой. Он сошел с крыльца и поклонился. Мадам поджидала их в дверяхтоже с вязаньем, она как раз испекла сегодня слоеных крендельков. Фру Берг с Херлуфом поднялись и сели на скамеечку, а Бэллинг так и остался внизу разговаривать с Бергом о лесном аукционе.
Ниже по дороге, у пруда, кузнец закрывал на ночь кузню, выше, у трактира, появилась мадам Хенриксен, мощная и ширококостная, и уселась на скамейку между двумя белыми столбиками. Начался громкий обмен приветствиямичерез всю площадь, не проглядели и кузнеца, который возвращался домой вместе со своей собакой.
Казалось, будто от самого воздуха рыночной площади и люд должны здороветь, крепнуть и наливаться сокомтакой здесь у всех был цветущий вид, у Бэллингов ли, у трактирщицы или у кузнеца. Зазвонили колокола, все приутихли. Только Берг и Бэллинг, понизив голос до шепота, продолжали разговор. Сине неторопливо гнала через площадь свою корову к пруду. Корова напилась, замычала, и ее мычание гулко разнеслось над водой.
Колокола смолкли.
Пора домой, сказала фру Берг. Темный багрянец неба озарил луга и кусты. Тине пошла с Бергами.
Дома, в гостиной, еще немного посумерничалифру Берг села за рояль и спела песенку о маленькой Грете. Лесничий прошел в свой кабинет, но дверь за собой не закрыл.
Херлуф устал от прогулки и заснул на своей скамеечке, уронив голову на диван. Фру Берг присела рядом и вскоре задремала тоже. Потом она наполовину проснулась:
Тине, посмотри, как там с ужином, сказала она сонным голосом, и Тине вышла поглядеть, чем занимается Софи. Фру Берг, бывало, никогда не проснется, пока не зажгут большую лампу и не подадут чай. В таких случаях она изумленно восклицала;
Нет, вы только посмотрите, чай уже на столе! и тотчас вскакивала как встрепанная. После чая она заставляла Берга садиться за вист с «болваном». От каждого роббера, сыгранного с лесничим, бедную Тине бросало в жар.
А не то Берг читал, сидя посреди большой полутемной гостиной, где светло было только в кругу от лампы. Чаще всего читал он Эленшлегера или Палудана-Мюллера, и Тине всегда держала наготове носовой платок.
Позднее, когда Тине собиралась уходить, они с фру Берг забегали в кладовку, наскоро хватали банку с вареньем и торопливо ели из одной вазочки.
Да, да, Берг, минуточку. Берг, мы уже идем! кричала фру Берг и задувала свечу раньше, чем они успевали долизать остатки. Мы здесь, дорогой.
Берг с фонарем дожидался в сенях. Было уже совсем поздно, и он хотел проводить Тине. Они шли по дороге, слева и справа густыми тенями выступали из тьмы дома и дворы. Собаки негромко ворчали спросонок. Берг высоко поднимал фонарь, чтобы отыскать, где посуше.
Сюда, Тине, звал он, здесь не грязно, И Тане осторожно шла вслед за его фонарем, высоко поднимая юбки. Заполучить в провожатые самого господина лесничегобольшей чести Тине себе и представить не могла.
Ну, до встречи, говорил Берг на прощанье.
А меня провожал лесничий, прямо с порога сообщала Тине, не переводя дыхания. Однако мадам Бэллинг сообщение Тине отнюдь не смягчило. Куда это годитсявозвращаться домой так поздно?!
Но раз уж она все равно их разбудила, Тине заставляли подойти к родительской постели с докладом: после вечера, проведенного, у Бергов, всегда было о чем рассказать или расспросить.
Потом Тине поднималась наверх, к себе, а родители продолжали разговор. У мадам Бэллинг была привычка: если ее среди ночи поднимут с постели и ей придется надеть нижнюю юбку, она уже потом ни за что сразу не ляжет, вспомнит про тысячу всяких дел и начнет сновать из спальни в кухню, громко переговариваясь на ходу с мужем.
Очень порядочные люди, дай им бог здоровья! поддакивал Бэллинг внизу.
Тине! вдруг крикнула мать.
Да, мама! отозвалась Тине в проем лестницы.
Не забудь, детка, завтра про кусок масла, который я припасла, такое, знаешь ли, хорошее сбилось масло, вот я отложила его пусть они полакомятся.
Хорошо, мама, отвечала Тине и под звук родительских голосов сладко засыпала.
Да, очень сердечные люди, заключала мадам Бэллинг, после чего распускала наконец завязки юбки и возвращалась к Бэллингу.
В эту ночь Тине долго не могла уснуть. Сонное дыхание родителей наполняло дом. А Тине не спала. Она перебирала в памяти годы, проведенные рядом с Бергами, в их доме, где все теперь перевернуто вверх дном, вспоминала про Херлуфа и фру Берг, которые теперь уехали, вспоминала и свое собственное детство. Те зимние утра, когда все «папины детишки» еще затемно приходили в школу и мать уводила их в спальню и помогала выбраться из множества одежек, а Тине, сидя на постели, с удивлением глядела на них. Потом она пила кофе, а дети пели утренний псалом.
По воскресеньям перед домом стояла пасторова карета с застекленными окошечками, мальчики из хора сидели в кухне на скамейке для ведер и подставляли плошки, прихваченные из дому, а мадам Бэллинг наливала им кофе, чтобы они хорошенько отогрелись, покуда пастор читает свою проповедь.
Но дни мало-помалу становились длиннее, оседал и чернел снеговик, и в школе кройки и шитья у барышень Иессен теперь даже к концу дня не зажигали света. Кончались вечерние занятия в школе, в последний раз «папины детишки» высыпали на площадь и разбегались по домам, после чего площадь до позднего вечер оставалась в полном распоряжении Тине и Катинки, что из трак тира, и они дотемна играли в классики.
Мать и мадам Хенриксен появлялись в дверях, на каждой вязаный платок, отец стоял на крыльце и курил трубку.
Зиме конец, кричал он через площадь кузнецу.
Точно, отвечал кузнец, подковывая чалую кобылку Ларса Эрика.
Прилетали скворцы и занимали все пришкольные скворечни, потом, наконец, появлялись аисты; на трактире, как раз посреди крыши, всегда селился один и тот же. Мальчики и девочки на переменках становились в круг и приманивали аиста песней. Всякий, кто шел в трактир либо в церковь, непременно высказывал свои соображения касательно аиста. Как он летит, высоко или низко, сядет он на болоте или не сядетс этим было связано множество примет и предсказаний: насчет предстоящего лета, весеннего сева и дождей на Ивана Купалу.
Поздно он прилетел, значит, жди тепла, говорил Бэллинг.
С тридцать девятого года, с тех пор как Бэллинг учительствовал в этой школе, он помнил все даты его прилетов. В своем немецком календаре он записывал все про скворцов и аистов.
Пришла весна, в школе распахнули окна. Оттуда па всю площадь разносился неумолчный шум, библейские тексты, география, катехизис. Под конец мальчики запевали во весь голос, а Бэллинг отбивал такт большой указкой; мадам Хенриксен очень часто выглядывала из дверей лишь затем, чтобы лучше слышать.
Эти старые мелодии освежают душу, говорила она.
Над площадью разносились то народные песни, то псалмы, потом дети с радостными криками разбегались по домам, а Бэллинг выходил на крыльцо освежиться после дневных трудов.
По вечерам, когда звонарь отправлялся в церковь, Тине, уцепившись за его руку, шла вместе с ним. Звонарь поднимался на колокольню, а Тине садилась на камушек у дверей, за кустами самшита, и сидела там, задумчивая и тихая.
Теперь, при хорошей погоде, ни один экипаж не проезжал мимо школы без остановки. И лавочник из Нотмарка, и арендатор из Гаммельгора, и мадам Эсбенсен, повивальная бабка; всем им подавали кофе прямо в экипаж.
Весной в вашем приходе всегда много работы, стрекотала мадам Эсбенсен Это вообще один из лучших приходовв мае. А все дело в том, продолжала она, что живут здесь умные люди, которые вовремя управляются с урожаем.
К кофе ей подавали вафли, и потому разговор о родинах и крестинах затягивался перед крыльцом на целый час.
Ну и, конечно, это приносит свои плоды. Мадам Эсбенсен кивком прощалась со всеми и уплывала на своем пружинном сиденье. Тине уносила в дом чашки и блюдца, а мадам Бэллинг оставалась на улице, чтобы дать подробный отчет мадам Хенриксен, которая выходила из дому порасспросить, как и что.
Небось к Хансу Лоренцу? Так я и думала. Как раз пора У них и каждый год об это время, говорила мадам Хенриксен.
Да, отвечала мадам Бэллинг и чуть вздыхала, на все божья воля.
Затем обе расходились по домам.
Однажды летним вечером Ане принесла с выгона полный подойник, мадам Бэллинг и Тине сидели на крылечке, а могильщик возвращался с кладбища домой.
Ну, Нильс Ларе, окликнула его мадам Бэллинг. Все готово?
Да, мадам, отвечал могильщик. Все готово.
Вот и слава богу, уж так она намучилась Вот и слава богу Доброй тебе ночи, и мадам кивнула.
И вам того же.
Могильщик с заступом на плече ушел вниз по улице, свернул за трактир, и все стихло. Воздух благоухал буксом, липой и бузиной.
На другое утро площадь посыпали песком и листьями. Носильщикам нелегко было протиснуться с гробом мимо трактира, поэтому они остановились перевести дух на середине площади, поставив гроб на черные козлы, и лишь затем продолжали свой путь до кладбища. Могила была вырыта у самой стены, а потому мадам Бэллинг и Тине слушали надгробную проповедь прямо у себя на кухне.
Вечером мадам Бэллинг сходила взглянуть на венки, после чего села с вязаньем на крылечко. Мадам Хенриксен уже сидела на своем обычном месте между белыми столбиками.
Вот она и обрела покой, начала мадам Бэллинг. И слава богу, что обрела, довольно она настрадалась.
Да, счастья ей бог не дал, подтвердила мадам Хенриксен.
Но бог в урочный час дарует избавление, сказала мадам Бэллинг, и обе молча занялись вязаньем.
Тине и Катинка, взявшись за руки, выбежали из-за трактира. Они теперь вместе ходили па занятия к пастору. Перебегая через площадь, усыпанную песком и буксом, девочки громко пели.
Текли годы.
Праздник, и будни, и уборка урожаянеделя за неделей, от воскресенья до воскресенья.
У Бэллингов женщины теперь ходили в церковь по очередилибо мать, либо Тине, одной надлежало оставаться, чтобы после богослужения пастор мог выпить чашку настоящего кофе.
Тот день выдался такой теплый и тихий, что Тине раскрыла окна на обе стороны. Солнце озаряло стол и обтянутую дамастом кушетку; все комнаты были наполнены ароматом роз и желтофиолей.
По саду разлился псалом, исполняемый множеством дискантов. Мальчики пели «Прекрасен мир», и Тине, хлопоча по хозяйству, начала подпевать.
Из церкви вышла какая-то прихожанка, за ней на паперть высыпали мальчики-хористы и с веселым гамом помчались вдоль буксовой изгороди.
Не смейте мешать господину пастору! крикнула Тине.
Мальчишки приутихли и начали играть в орлянку у церковной ограды.
Сама же Тине, накрыв стол белой скатертью и разложив приборы, села на приступочку под окном в такой благочестивой позе, будто и до нее доносились слова проповеди.
Когда же ей доводилось слушать проповеди молодого капеллана в церкви, она пряталась позади органа, и слезы лились из ее глаз, словно вода из разбитого кувшина, до тех пор, пока он не сходил с кафедры. Этим летом у нее вообще глаза были на мокром месте, на нее то и дело накатывало, так что Катинка, дочь хозяйки трактира, взахлеб смеялась над ней.
У тебя любая царапинка здесь становится раной, говорила Тинка и хлопала подругу по груди.
Итак, Тине сидела на приступочке. Перед ней лежала тихая, озаренная солнцем площадь. Мальчики-хористы, разомлев, устроились под стеной, у трактира сидел пасторов Нильс без пиджака и при красной жилетке, сидел, вальяжно раскинувшись на солнышке, и поплевывал перед собой.
Снова запели псалом, несколько мужчин украдкой выбрались из церкви, чтобы, затолкав пальцем табак в трубку, выкурить ее у ворот. Вслед за ними вышли другие, кое-кто прямым ходом направился в трактир, где на столах тотчас появились кофейный пунш и колоды карт, как можно было углядеть через открытое окно. На площади парни с трубками становились кружком, а девушки стыдливо толпились возле церковных дверей.
У причетника в доме за стол усадили четверых-пятерых крестьянок, они и сидели окаменело вокруг Бэллинговой миски со сливками, покуда Тине обносила кофеем их и капеллана. Ей казалось, будто у нее сводит плечи и руки налились свинцом, а все потому, что к ним пришел капеллан. Когда же он заговаривал с нею, у нее прямо дух захватывало.
Из-за трактира донесся стук колес, и Тинка, которая хихикала посреди площади с сыновьями лавочника из Ноттмарка, поглядывая на Тине и капеллана в окне школы, проворно отскочила, чтобы дать дорогу гаммельгоровским гнедым, которые неслись к дому Бэллингов, Картежники в трактире тоже повернулись.
А, это сам, он всегда так погоняет, сказал кузнец Кнуд, и все возобновили прерванную игру.
Стен-Толстяк весь в поту, задыхаясь, вылез из экипажа и, с трудом передвигая затекшие от долгого сидения ноги, поднялся на крыльцо школы.
А у меня новости, сказал он после того, как вошел, поздоровался со всеми за руку и сел. К вам, друзья мои, назначили нового лесничего. Позавчера. По имени Берг. С этими словами он протянул капеллану свежий номер «Берлингске тиденуе».
Значит, не из Гростена назначили, сказал Бэллинг.
И хорошо сделали, пояснила мадам Бэллинг. Капеллан прочитал вслух:
«Имя X, Р. Берг, старший лейтенант запаса». Завязался спор, из каких он Бергов и кто он вообще такой.
Может, из Граммовских? предположил Бэллинг. У них был в двадцать девятом году советник лесного управления
Мадам тоже помнила того Берга. Но тот был родом из Коллинга
Очень была хорошая семья, добавил Бэллинг.
Две крестьянки, сидевшие на углу стола, тоже завели шепотом разговор о старом советнике: им довелось обмывать госпожу советницуа под головой у покойницы лежали ее Псалтырь и ее Библия И крестьянки продолжали свой рассказ о том, как обряжали советницу, о похоронах, говорили, говорили, растрогались до слез и принялись вытирать глаза сложенными носовыми платочками, а та, что сидела посредине, продолжала макать крендельки мадам Бэллинг в кофе и поглощала их неторопливо, но упорно.
Нет, родом он из Копенгагена, объяснил Стен, получил из рук Тине чашку кофе, и совсем еще молодой, как мне сообщили в полиции. Но уже женат, фрекен Бэллинг. И Стен взял Тине за руку.
Тине, которая в присутствии капеллана отключалась от всего происходящего вокруг и вздрагивала, если кто-либо заговорит с ней, отвечала, встрепенувшись:
Неужели? таким тоном, что все рассмеялись.
Крестьянка, сидевшая посредине, наконец-то управилась со всеми крендельками и спокойно поставила чашку на стол.
Кучеру Стена подали стакан кофейного пунша прямо через окно, после чего он доставил новость в трактир. Игроки, раскрасневшиеся от жары и пунша, на свой лад прокомментировали событие:
Наконец-то проведут аукцион после прежнего лесничего.
Впрочем, там и продавать почти нечего.
А лошади-то? Они еще могут пригодиться как ломовые, сказал кузнец.
У причетника встали из-за стола.
Причетникова Тине по уши влюблена в нашего капеллана, сказал своему кучеру Стен на обратном пути.
Площадь понемногу пустела. Молодежь небольшими группками расходилась по домам.
Мадам Бэллинг громко крикнула Тине, что собирается к мадам Хенриксен обсудить новости, но ответа не получила. Тине стояла на церковном дворе, забившись в угол, и провожала глазами коляску капеллана, пока та не скрылась за изгородью.