А-ха-ха, а-ха-ха!
И так мы смеялись некоторое время, а потом разом остановились.
Но кушать, однако, хочется, сказал дракон и окинул меня плотоядным взглядом.
Значит, разговор подходит к концу. А я уж было подумал, что мы подружились Если только предложить ему что-то взамен.
Слушай, я оглянулся на деревья, за которыми пряталась напарница, и снизил голос до шёпота. Есть тут у меня одна. Надоеласил нет. Может ты её того? Поужинаешь?
Ответ меня озадачил.
Не за что её есть.
То есть как это? Это чтоб тебя съели нужно ещё и постараться? А старика того? А меня?
И старика того, и тебя, кивая, подтвердил дракон. И шамана вашего собакоголового. Я вас б он хотел добавить крепкое словечко, но сдержался.
По щеке прокатилась капля пота. Ну и жара. Хорошо, что я в повязке, а то в штанах и рубахе давно бы спёкся. Погодка здесь конечно Солнце уже к горизонту клонится, а печёт будто сумасшедшее. Старается. Как здесь люди живутне понимаю. Но я бы тоже пожил. Немножко, чуточку хотя бы.
Я почувствовал, как внутри меня разгорается отчаянье. Нехорошее это чувство, сложное; после него чаще всего со стыда сгореть хочется. Но пусть с ним, терять мне уже нечего, так что наговорю этому людоеду гадостей на прощанье.
Скотина ты! Гадина последняя! Теперь я понимаю, почему Наставник вас в клетках держит!
Ты о чём?
Нельзя вас выпускать, вы столько народу пожрёте! Дай вам волювы и Наставника Но Наставник вам не по зубам, не-е-ет. Не дотянетесь вы до него своими клыкастыми харями!
Брось, отмахнулся дракон и вдруг оскалился. Да если хочешьНаставник сам нас выпускает, специально! А ты как думал? Чтоб таких вот!.. И как этот шаман, и других! Эх ты, лапоть. Наставникон морду его исказила болезненная гримаса. Он всё знает. Он же Наставник. А мы Он всегда был, всегда. А нас, да и вас Да что там, он задрал голову и шумно выдохнул.
Отчаянность моя упорхнула, и я в недоумении воззрился на дракона. Признаться, его откровения поразили меня не меньше, чем смех, поэтому я спросил осторожно:
Это ты сейчас чего такое сказал?
Да так Всё уже было. Раньше. Когда-то. Ничего не меняется, даже слова, он выпустил облако дыма похожее на копьё и произнёс задумчиво. Игрушки, просто игрушки Сначала были мы, потом пришли вы. Наступит время, и вместо вас тоже кто-нибудь придёт.
Кто?
Не знаю. Может быть опять
Зашуршала трава за спиной, мы обернулись. Женщина. Ох уж эти женщины! Никогда они не умели ходить тихо, поэтому Наставник никогда не позволяет им охотиться на драконов. Всё, на что они способны: постирать штаны, прибрать в шалаше, приготовить пищу, воспитать детей, сходить на рынок, вскопать грядкиодним словом никакой пользы. И эти постоянные «пьянь», «прелюбодей», «сволочь»! Можно подумать они иных слов не знают, и если бы не нюх на драконов Приходится терпеть. А куда денешься?
Заканчивайте! женщина упёрла руки в бока. Ты! она указала на дракона. Назад в клетку. Ты! жест в мою сторону. Меняй свою повязку обратно на штаны и домой. Никого прока от вас! Делов-то на две минуты: или съел, или убилвсё. Нет, развели нюни: «стены», «жертвы», «были», «небыли». Надоело! Они тут обезьян давят, а мне потом прибираться.
Никогда раньше не слышал я от неё такой тирады, но Она нахмурилась и погрозила нам пальцем:
Я два раза не повторяю! и пошагала к селению собакоголовых.
Дракон посмотрел ей вслед и вздохнул:
А какой день мог быть хороший. Ты посмотри закат-то
Я кивнул, соглашаясь. Да уж, закат Солнце медленно окуналось в реку, превращая её воды в оранжево-красный перламутркрасивои лишь две тени нарушали эту незамутнённую огненную рябь: одна, похожая на человека, другая, похожая на дракона.
Осколки
Лик с иконы смотрит на меня без укоризны. Это только в фильмах показывают суровые старческие лица, по которым легко понять, что герою их гнев малым не покажется. В жизни всё не так, по-другому. Или я не герой. Но если я не герой, а лик, обращённый на меня, внешне добрее доброго, то что должно показаться мне?
Пальцы сжимаются в щепотку и тянутся ко лбу. Господи, прости ты дурака меня грешного за мысли глупые. Иже еси на небеси да будет твое Уфф Дожить до сорока и не выучить ни одной молитвы. Интересно, бог покарает меня за это или проявит доброту и простит? Наверное, простит, он же всепрощающий. Но если бог такой добрый, кто тогда горит в аду?
Вопросы, как много вопросов. Голова раскалывается. Словно где-то в глубине черепа засел старательный плотник и стучит своим молотком, вгоняя гвозди в мозжечокнеутомимо, уверенно, с упоениеми, кажется, ничто не может остановить его. Ничто.
Отче наш, иже еси Помню, как бабушка читала эту молитвунегромко, скороговоркой, но я слышал и понимал каждое слово, и каждое слово отражалось в голове въедливым рекламным слоганом. Красиво. А теперь я не могу вспомнить ничего, всё перемешалось и сложилось в ребус, и почему-то возникает ощущение, что неправильно угаданное слово приведёт меня в иную сторону
Подхожу к плите, зажигаю конфорку. Чайник вот он. Где-то в шкафчике оставалась коробочка с настоящим индийским чаем, совсем немного. Хорошего всегда бывает лишь чуть, крупица. Где же
На средней полке.
Да, вот онажестяная коробочка с рыжим налётом времени по углам и на крышке. Открываю
Кончился?
Трясу головойзакончился; правильно говоритьзакончился. Впрочем, не мне его учить, сам не могу запомнить простейшей молитвы.
Тогда водки.
На столе появляется бутылка, скатерть шуршит, разглаживается.
Наливай.
Он сидит напротив меня: худенький, с бегающими глазками. А голова белая. Но это не сединаон альбинос, вот только в глазах чёрные льдинки.
Достаю из шкафчика стакан, наливаю, двигаю к нему.
Закусывать будешь?
Сыр и чёрного хлеба.
Открываю холодильник.
Есть сырок.
Пойдёт.
Он пьёт, и пока я сдираю с сырка обёртку, наливает второй стакан. Крепкий мужик, если бы не эти льдинки
Ты бог или дьявол?
Он пожимает плечами.
Бога нет.
Неправда. Если есть ты, значит должен быть бог.
Демагогия.
Логика. У каждого конца есть начало, у каждого низаверх. Всё в этом мире чему-то противостоит, и ты противостоишь Ему.
Но я не дьявол, а стало быть, бога нет.
Тогда кто ты?
Я девочка.
Её белёсые реснички хлопают в такт моему дыханиюи это возмущение. Но стоит ли возмущаться, если вопросов не становится меньше? К тому же в десять лет ты вряд ли способна возмущаться в такт дыханию, это привилегия взрослых.
Меняю тему.
У тебя белое платье.
Она шмыгает носом и снова тянется к стакану.
Это халат. Он всегда белый.
Пьёт. Мелкие зубы стучат по стеклу, водка проливается, стекает на подбородок. Морщусь: маленькие рты не способны вместить двести грамм жидкости, надо дать стакан поменьше. Пробегаю взглядом по полкам. Увы, стакан у меня одини для водки, и для чая; только когда для чая, я ставлю его в подстаканник, чтоб понятнее.
Она вытирает рот ладонью, берёт сырок, занюхивает.
Сам-то?
В бутылке остаётся немного, на два пальца, хватит, чтобы сделать жизнь легче. Но как я устал от этого, да и надоело; качаю головойне хочу. Она понимающе кивает и цедит сквозь зубы: напилася я пьяна Маленький кулачёк подпирает щёку, взгляд безразлично скользит по обоям, по мне, уходит к потолку. Из-под волос на висок выползает синяя жилка, начинает пульсировать, и тогда я узнаю её
Светлана Георгиевна?
Чёрные льдинки впиваются в меня со всей силой обнажённого разума, кривые морщины расползаются по скулам и металлический с хрипотцой голос назидательно произносит:
Крылья растут на спине и никак иначе, потому что крыльям положено расти на спине.
Я не соглашаюсь, но не потому, что не видел крыльевя не хочу видеть спин. Они исполосованы и пробиты пулями. Крылья на таких спинах не растут. Однако деревянная указка стучит по столу, и моя правда тает в воздухе мятежным туманом.
Доброта надёжно смотрит тебе в глаза, а значит, она есть то, что ты хочешь.
Опять не соглашаюсь: за деликатностью доброты невозможно разглядеть истинного лица. Кто там: бог, дьяволнам не дано увидеть, ибо маска доброты может скрывать что угодно и кого угодно, и не обязательно то, что хотим видеть мы. Лик с иконы кивает, а Светлана Георгиевна злится и допивает водку. Стакан летит в стену, разбивается. Из чего я буду пить чай?
В окно заплывает грозовая туча, выжимается, и потоки холодной воды смывают со стола прошлое. Мокрая майка липнет к телу, по коже бегут мурашкихолодно. Встаю, закрываю окно. Вода сверхуэто так примитивно. Подбираю с пола осколки, надо склеить.
Тщетно.
В уши заползают дождевые червишепчут, стараются меня запутать.
Тщщщетно.
Они думают, я не разбираюсь в осколках. Смешно. Осколки имеют фактуру души, и значит склеить их можно любовью. Я знаю это, я в этом уверен, и черви уверены тоже и потому их шёпот созвучен ударам молотка в моей голове: тук-шшш-тук-шшш Это похоже на мелодию, детскую. Она убаюкивает: тук-шшш
Хочется прижаться щекой к полу. Как хочется лечь в угол, воткнуться глазами в плинтус и слушать это непривычное созвучие. И пусть узенькая щель между полом и плинтусом зашевелится жизнью. Рыжий таракан высунет длинные усики, разведёт их в стороны. Открою ротон будет ему домом. А глаза моиокнами. Слепой ветер начнёт стучать в стены и гудеть зачарованно: тук-шшш-тук-шшш
Пальцы снова складываются в щепотку. Отче наш Господи, отведи! Хватаю нож, начинаю выковыривать червей. Шипение становится злобнымотчаянно злобным. Подпрыгиваю, ору:
По квадрату двенадцать ноль один!..
Взрыв! В воздухе запах пыли и горелого дерева. Солдатские сапоги стучат по каменным плитам, заглушают шипение. Двое в будёновках хватают меня за руки.
Наш?
Наш.
Перед глазами синие звёзды, они как маятники качаются влево-вправо, влево-вправо. Двуглавый рыцарь поднимает копьё, и успокоение ровным потоком разливается по жилам. Руки слабнут, ноги подгибаются. В голове слова: усердием своем да не возгордись Смотрю вокруг себя: маленькие суетливые менеджеры в длинных одеждах внушают с амвонов прописные истины и собирают за это подношения. А богглавный менеджер. Но он чужд материальному, поэтому ему не достаётся ничего, кроме жалоб. Иногда эти жалобы настолько ему досаждают, что он идёт и наказывает маленьких менеджеров. Кажется кажется я понимаю, это маленькие менеджеры горят в аду
горят. Как осколки Маленькие, суетливые, острые. Чуть не доглядели обрезался. Кровь капля за каплей падает на мрамор; звук подземелья гулкий и вкрадчивый. В протухшем воздухе образ: яркий, искажённыйэто они. Изменчивы, как мираж; искривляют время, мешают видеть но это не важноне важноглавное, чтоб они были
Иначе нечего будет склеивать.
Свой счёт
Веретено застылоне потому что пальцы разучились скручивать нить, нет. И не потому что приходится сидеть за куделью против желания Ах, как играет гармошка. Наверное, Лёнька Голин, или Рябинин дядя Паша. Ни один другому не уступит. И оба уходят завтра. Кто теперь так сыграет?
Голос гармошки оборвался, и стало слышно, как по крыше кто-то стучит. Будто птица выбивает из-под дранки жучков. Маруся прислушалась, но гармонь запела вновь, и нестройный хор потянул, заглушая стук:
Как родная меня мать
Провожала,
Тут и вся моя родня
Набежала
Ах, как играет А может, бросить прялку да пойти на улицу? Говорила мамаступай, только старики да дети по избам сидят ныне. Да и те, верно, не усидели. Вся деревня на проводы вышла. Грех не попрощаться, иначе получится, сама себя наказала. За что? Не из-за Васьки же Большакова.
Нет. Нет-нет и Большаков тут не при чём, ну его. Отец жаловался: рушники не вышитывот и надо нитей навить, а Татьяна потом петухов да олешек на рушниках тех вышьет, и красиво будет, и отцу в радость
Голоса становились глуше, расплывались в воздухе, мешались с собачим лаем и, наконец, вовсе стихли. Значит, ушли на тот край, к прудку. Жаль, теперь и не послушать даже.
По крыше вновь застучали, и почти сразу с улицы долетел рассерженный голос бабушки.
Куды? Куды забрался, бес? Вот возьму ухват-то! Манька, эй! Выглянь-ко! Опять жених твой чудит.
Маруся воткнула веретено в кудель, подошла к окну. Неужто Васька?
Кто, бабуль?
Да хто ж ещё? Кольша, сынок шваря топанского, будь он неладен.
Не, бабуль, то не жених.
А хто ж тоды? Пошто он, еретик, ёлку к крыше прибивает? Жених, знамо. Тож на войну собрался. Вот ведь беда, сопли до поясу, а туда же.
Худенький паренек, оседлав охлупень, прилаживал к стамику пушистую ёлочку, и будто не слышал ничего. Трёхшёрстная кошка сидела рядом, с любопытством поглядывая на человека.
Слазь, говорю! Уууу, Ирод. Манька, выдь на волю!
Бабуль, да
Выдь, говорю! и, продвигаясь боком к крылечку, погрозила парню пальцем. Погоди, у меня в печи чугунок стоит, вот принесу щас кипятку.
Маруся качнула головой: что за напастьни один так другойподхватила с комода цветастый плат и вышла на улицу.
Паренёк стучал молотком, вбивая в тонкое деревце трёхвершковые гвоздиесли уж вырвать кто решиться, так чтоб с крышей вместе. Вечерний воздух отзывался на каждый удар звонко и протяжно. Маруся отошла к черёмухе, обхватила плечи руками и сказала насмешливо:
Эй, Кольша, чего людям спокою не даёшь? Вечер на дворе, а ты по крышам лазишь. Угомонись.
Паренёк смолчал, по-прежнему не желая кого-то замечать.
Слазь, чума. Слышь? А станешь дальше молчать, так я с тобой тоже боле говорить не буду.
Угроза подействовала. Кольша опустил молоток и посмотрел вниз. Угловатые брови потянулись к переносице, а хриплый голос, совсем не подходящий к застенчивому румянцу на скулах, произнёс:
А как слезть-то?
А залазил как?
По лесенке.
Вот по лесенке и слазь. Да шевелись, а то бабуля в самом деле кипятку принесёт.
Кольша дёрнул ёлочку, проверяя, хорошо ли держится, и полез вниз. Старенький пиджак на острых плечах запузырился, и Маруся вздохнула: ну надо жежених. Давно ли восемнадцать исполнилось? Вот смех-то. Обломает его Васька, как есть обломает. Не посмотрит, что молод так.
Маруся подобрала волосы и повязала плат, обернув концы вокруг шеи. Потянулась к черёмухе, сорвала ветку и махнула, отгоняя комаров.
Думаешь, ёлку приколотил, так я тебя ждать буду? спросила она, глядя на Кольшу.
Будешь, уверенно кивнул тот. Подём на Тезиху, посидим?
Прыткий какой Смотри, допросишься. Васька Большаков тебе голову-то открутит.
Посмотрим.
Ну да, тебе, маломерку, с Большаковым только и тягаться Ладно, пойдём.
Речка Тезиха текла сразу за усадами, по кромке леса. И не речка дажеручеёк, бравший начало от Долгого болота. Рыбу здесь не ловили и бельё не полоскали, потому как вода отдавала торфом; зато тишина каждую ночь расползалась над Тезихой непуганым туманом, и, видимо, по этой причине деревенская молодёжь облюбовала её берега для своих посиделок.
Идти пришлось узкой тропинкой, почти затерявшейся среди кустистой метлицы; мягкие пушистые венчики поднимались до пояса и навязчиво щекотали раскрытые ладони. От близкой воды потянуло сыростью, комары загудели настойчивей и злее. На заветренном небе вспыхнула звёздочка, вторая. Красиво как. Славный вечер, даже не вериться, что где-то громы гремят.
Тропинка остановилась у обрывистого бережка и повернула вправо, к прудку. Идти дальше не хотелось, и Маруся кивнула:
Здесь сядем.
Кольша скинул пиджак, разложил на траве:
Вот.
И покраснел по самые брови. Маруся улыбнулась. Какой же он смешной этот Кольша. Краснеет без повода и руки колотятся, будто скирду в одиночку свалял. Но смотрит как заправский мужик, и плечами водит. Хотя плечи-то узковаты. И пушок под носом. Думает, усы отрастил. Какие же это усы? Нет, молод ещё, дитё. Ему бы к мамкиному подолу, а он женихаться.
Маруся вдруг расхохоталасьгромко, до слёзи Кольша вскипел:
Ты чего?
Да так. Маруся вытерла уголки глаз краешком платка. Садись рядом что ли, а то топчешься как медведь. Всех комаров, вон, распугал.
Кольша сел, достал кисет, клочок газеты, принялся вертеть цигарку. Выходило неумело: махорка сыпалась, смоченная слюной газета не хотела склеиваться. Наконец, получилось; Кольша похлопал по карманам и сказал растеряно:
Спички не взял.
Маруся вспыхнула, в горле вновь запершило от смехаспички он не взял. Но тут же одёрнула себя: не к добру сейчас смеяться. Парень на войну идёт, а ты На войну. Как это? Трудно представить. Все знакомые вдруг уходяти дядя Паша, и дядя Никандр, и Григорий Степаныч. И даже Лёнька Голин; на что уж шалопай, всех умений гармошка да хвосты конские, а тоже на войну. Слово-то какое. Маруся повторила его про себя несколько раз: война, войнаи с каждым разом усиливалась горечь на губах, будто горчицей мазнули. И щиплет