Но всё равно не верилось. Не верилось, что это взаправду, по-настоящему, что жизнь, к которой привыкли и которая до сих пор оставалась неизменной, вдруг станет иной, не такой как вчера, или позавчера, или в позапрошлое воскресенье. Уйдут мужики, умолкнут гармони, у прудка по вечерам станет пусто. Никто не окликнет, не подмигнёт, семечками не угостит. И песни петь не будут.
Неправда. Не всех заберут, кто-то останется. Да и ненадолго это, закончится скоро, к осени, к Покрову, на худой конец, к Михайлову дню. А уж о том, что кто-то может не вернуться и думать не следует. И вообще, думать надо о хорошем, иначе мыслями горькими в самый раз беду накликать можно.
Маруся махнула веткой, покосилась на Кольшу. Тот перекатывал в пальцах бесполезную цигарку и шумно дышал носом. Хоть бы баснь рассказал какую весёлую, а то приходит, молчит, смотрит в сторону. Разве так ухаживают?
Ты чего в такую даль кажный день ходишь? Или девки в Топане перевелись?
Кольша спрятал цигарку в кисет, затянул тесёмку.
Не перевелись.
А чего тогда?
Хожу и всё.
Сказал и потупился. Маруся покачала головой: ох, лучше бы дома осталась, проку было б больше. Или с Васькой к прудку пошла, звал же. Вот уж кто мастер песни петь и басни рассказывать. Не соскучишься. А этот молчит да сопит. Да и моложе. Ему с Натахой Колосовой или, вон, с Татьянойпо годам в самую пору.
Кольша глянул исподлобья, спросил:
Чего так смотришь?
Маруся вздохнула.
Зря ходишь, я на три года тебя старе.
Пусть, и добавил быстро. Санька Макаров тоже обещался ёлку для вашей Танюхи прибить.
А что не прибил?
Не знаю. Не успел. Прибьёт ещё.
С Долгого болота прибежал холодок, колючий, будто с ледника; вдоль над Тезихой зависла мутная плёнкапока ещё неровными клочьями, но к рассвету клочья срастутся и затянут береговые низинки серой мутью. А рассвет уже скоро, и вместе с ним новый день, в котором надо прощаться.
А мне председатель велел на трактор учиться, сказала Маруся. Половину трактористов забирают, вот и решили девок на трактора посажать. У нас сегодня одиннадцать мужиков уходят. А тебя когда?
На следущей неделе. Не знаю точно.
Засвиристела пищуха, сгоняя с уставших звёзд дремоту, и словно эхом ей крик за спиной:
Марусь! Маруся!
К речке выбежала Татьяна. Огляделась, увидела сестру, выдохнула:
Вот ты где Мамка велела сказать, чтоб к прогону шла, щас прощаться начнут. Ой, да ты не одна, и прыснула в кулак. Тоды вместе идите. Да поторапливайтесь.
И побежала обратно.
Маруся встала, расправила юбку на бёдрах.
Пойдём?
Кольша замялся.
Я У нас седни тоже уходят Так я до своих побегу. Попрощаться.
Беги. Конечно.
А я и завтре приду. Выдешь?
Завтра и посмотрим. Чего ж загадывать?
Кольша взял Марусю за руку, потянулся к щеке поцеловать, но смутился и отступил. Маруся разочарованно поджала губы: ни песни петь, ни целоваться. Нет, не женихи пошла.
Чем ближе подходила Маруся к деревне, тем явственнее слышался звук гармони. Но теперь гармонь не пела, а плакала, будто сопереживала людскому нелепому бытию, и, казалось, не гармонист, а сама она жмёт на кнопки, изливаясь из мехов слезами расставания. И с каждым шагом в плач настойчиво вплеталось шумное разноголосье.
Гриша! Седунов! Ты уж пригляди за моим, сделай милость. Бог даст, вместе будете, а уж я отмолюсь. За всех отмолюсь. И за тебя, и за сынов твоих, и за Ванечку.
Да что ты, тётка Настя?
А как же? Ведь один он у меня хозяин-то мой. А ты ему крестник, ты и приглядишь.
Голоса разнились: мужские нарочито бодрые, женскиеоткровенно тревожные. Только дети малые, радуясь чему-то своему детскому, с визгом носились меж взрослых, то ли не понимая, то ли не желая понимать родительских страхов.
Тихо вы, паршивцы
Маруся остановилась у запольной изгороди. Рядом, возле подвод, топтался председатель и стучал нервно пальцем по запястью, повторяя:
Пора, пора уже.
Наконец не выдержал, сложил ладони рупором, прокричал:
Всё, мужики, на подводы! Пора!
И гармонь сразу замолчала, а к тревоге в женских голосах примешалась суетливая озабоченность.
Павлуша, смотри: тут тебе носки вязанные и вареги.
Брось. Брось, не надо. Казённое дадут. Брось!
Капуски квашеной, бруснички. В дорогу. Там уж так не покормят.
Мужья целовали жёнторопливо, вскользь, и рвались из объятий к подводам, будто спешили расстаться. В суматохе наступили на вертевшегося под ногами пса. Тот заверещал от обиды и боли, побежал прочь. Гармонь заиграла вновь, но уже бодрое, маршевое.
Только бы вернулись, всхлипнул кто-то.
Маруся обернулась. Натаха Колосова, не скрываясь, плакала, прикрывая ладонью пухлые губы.
Ты-то чего ревёшь? Твой батя дома остаётся.
Так ведь война.
Председатель обежал глазами притихших мужиков, проверяя все ли на месте, сел на первую подводу и щёлкнул вожжами:
Но пошла!
Над головами отходной молитвой прокатился стон, колыхнулась трава вдоль обочин. Пахнуло пылью, жарким ветром. Гармонь вскликнула и замолчала, теперь надолго. Маруся сняла плат, хотела махнуть вдогонку, сбросить с пути злую долю, но лишь вздохнула судорожно и сжала губы крепко, чтоб не разреветься в голос.
Подводы покатились мимо овощехранилища, мимо фермы, перевалили через водосточную канавину и свернули в лесоквсё, теперь только ждать. Маруся сложила руки на груди, замерла.
Сзади подошёл Васька Большаков, дыхнул самогоном:
Тебя, говорят, с топанским шварёнком видали?
Маруся повела плечом, отстраняясь, и проговорила хрипло:
Может и видали.
Ну так я ему ноги-то выдеру!
Может и выдерешь.
Васька засопел, не зная, что ответить. По скулам поползли красные пятна, глаза помутнели как у бодливого бычка, того и гляди побежит в Топан правды искать, и Маруся сказала быстро:
Отступись, он тоже уходит, может, и выдирать не придётся.
Сказала и подумала: а и в самом деле, как там сложится? Война же. Всяко кого-то убьют или покалечат. Если кого из сельчан, не дай Бог, тьфу-тьфу ведь жалко. Тётка Настя вон как о своём печётся. Или Кольшу, недотёпу этого. Шварёнок Неужто и впрямь по-настоящему?
Подскочила Татьяна, повисла на шее.
Марусь, зашептала жарко, а Санька сказал, что мне тоже ёлку прибьёт, и, помолчав, добавила. Когда забирать станут Я тут вот что подумала: провожать-то как его будем? Гармонистов больше не осталось.
Какие гармонисты? Маруся опешила: одних проводить не успели, она уж других в путь снаряжает.
Тебе что, песен захотелось? Так на ложках себе подыграй.
Я ж взаправду
Так и я не вру. Знаешь, иди-ка ты лучше воды в баню натаскай. Глядишь, дурь всякая в голову боле не полезет.
Татьяна надула щёки, убежала. Обиделась. Но обида тут не к месту, время песен да гуляний прошло, ныне о другом думать надо.
всех мужиков позабирают, услышала Маруся, и следом, будто украдкой, тихий голос старой Ёнихи:
На Светлояр, бабы, идите. Кто вкруг Светлояра трижды на коленях оползёт, у тех мужики непременно вернутся. Правду говорю. Не оставит Господь их милостью своею, убережёт и от пули, и от лиха человеческого, и от недуга тяжёлого.
Врёшь, мотнул головой Большаков. Ты этот как его опий. Опий ты. Шла прочь
Но его остудили.
Сам бы ты шёл, Василий. Надулся самогону. Слова путного вымолвить не можешь.
Так на ём бронь, ему война побоку.
Да не, ему Манька Ходова ходу дала, вот он и злыдится.
Васька пробовал сказать что-то в ответ, что-то обидное, злое, но от него отмахнулись, а Ёниха продолжала увещевать:
Озеро сие свято, ибо Богородица Милующая след там свой на камне оставила, и след сей есть правда Божия. Идите бабы.
Маруся поморщилась недоверчиво. Была она на Светлояре, бабушка водила. Сказывала: вода в озере святая, благодатная. Вода там и вправду хорошая, сколь её в бутыли не держи, а она не цветёт и не тухнет. В тот раз они много её набрали, насилу донесли. А ещё бабушка сказывала, что под водой град лежит, и в особо ясные дни слышен колокольный звончистый и сладостный, будто слеза Господня. Но про то, чтоб ползать бабушка не говорила Хотя может и не врёт Ёниха, не проверял же никто, и если дале так пойдёт, то в самом деле Поможетне поможет увидим, но душе всяко спокойнее будет. А кожа на коленях новая нарастёт
Она сидела на кровати за печкой, щурилась на негнущиеся пальцы и перечисляла:
Двое у Румянцевых, двое у Родионовых. Рябинин Вася, Полунин, Громов У Кузнецовых четверо, ни один потом не вернулся. Макаров Никандр, Макаров Саня, Колосовы один. Рябинин дядя Паша, это уже по тому порядку. Пигалёв Лёня, Зеленцовых трое, Байдаковы, Седунов Григорий с сынами. Братья мои Ваня и Миша Ходовы Много их ушло, много, девяносто шесть мужиков. А вернулись кто Саня Макаров вернулся, Лёня Пигалёв, Ваня Родионов. Деда своего не считай, он из Топана, топанский. У них в Топане на ту войну свой счёт.
Кубышки для Лёльки
Лёлька стоит у калитки улыбчивая, лёгкая, в коротком зелёном платьице, за которое вчера я обзывал её лягушкой. Но сегодня она кажется хрупкой и прозрачной, и я могу поклясться, что сквозь неё видно и траву, и лес на задворках, и поднимающееся над песчаным холмом солнце. Я смотрю на Лёльку и понимаю, что такой, как сейчас, я не видел её никогда, и я ловлю это незнакомое ощущение глазами и не знаю радоваться или бояться.
Наверное, бояться, потому что Лёлька вдруг делает шаг вперёд и щиплет меня за руку.
Тём, уснул что ли? Мы же договорились! Забыл?
Ах, да Я встряхиваю головой. Вчера мы договорились, что пойдём на ближний затон собирать кубышки. Собирать, разумеется, буду я, не полезет же Лёлька в воду, зато потом она сплетёт венок, и это станет для неё лучшим подарком на день рождения.
Я потираю ущипленое местобольно-то как! а Лёлька смеётся, и её косички проворно скачут вверх-вниз, и зародившаяся было обида тает. Я тоже смеюсь, сначала тихо и неуверенно, потом громче. На наш смех из окна выглядывает бабка и начинает грозиться:
Вот я вас оглашенных! А ну прочь со двора, покуда обоих ухватом не ожгла!
Бабка совсем не злая, просто мои младшие братья ещё спят, потому она и ругается. Мы с Лёлькой выскакиваем за калитку и бежим вниз по улице к речке. У затона мы останавливаемся. Лёлька берёт меня за руку и спрашивает тихо:
Тём, а правда, что под берегом водяной живёт?
Водяного не видел никто, но вечерами по воде, бывает, расходятся круги, как будто большая рыбина плеснулась, поэтому в заводи никто не купаетсябоятся, и только старшие мальчишки иногда лазают в неё за кубышками.
А что если и живёт? вскипаю я. Думаешь, испугаюсь?
И не дожидаясь ответа, скидываю тапки, засучиваю штанины и, замирая от страха, лезу в воду. Под голой ступнёй чувствую что-то скользкое. Коряга. Здесь столько коряг, что легко можно споткнуться или пораниться; я иду осторожно, тщательно ощупывая дно ногами. Лёлька смотрит на меня с восхищением, и её взгляд наполняет меня смелостью.
Вот и первая кубышка. Наклоняюсь ниже, хватаю стебель у самого дна и срываю. Оборачиваюсь к Лёльке. Глаза её блестят как две яркие звёздочкикрасивые и тёплые. Я гляжу в них целое мгновение, краснею и отворачиваюсь. Срываю вторую кубышку, третью. Когда стебли перестают убираться в ладони, разворачиваюсь и иду к берегу. Штаны и рубаха промокли, но это ерунда, одежда высохнет, а Лёлькины глаза ещё долго будут блестеть.
Выхожу на берег, протягиваю Лёльке букет. Она берёт его, прижимает к себе как самую большую драгоценность, и стоит покачиваясь, будто пританцовывая.
Венок будешь плести? спрашиваю я.
Не буду, Лёлька отрицательно мотает головой. Дома подрежу и положу в тазик. Пусть ещё поплавают.
Лёлькины глаза, так похожие на звёзды, вдруг подёргиваются мутью, золотистый блеск начинает пропадать. Она вздыхает и говорит:
Мамка опять замуж выходит.
За кого?
Там один, в городе. Мы к нему переедем. Мамка говорит, у него денег много, мы теперь жить лучше будем. Теперь мы будем счастливыми.
Я молчу, не зная, что ответить, но Лёлька и не ждёт ответа. Мы идём вверх по улице к её дому. Поднявшись на крыльцо, Лёлька машет мне на прощанье и говорит: «До завтра». Я киваю, а сам думаю: как долго жить до этого «завтра» целый день и целую ночь. Но зато утром можно опять сходить к затону, или нет, лучше к мельнице, там растёт самая крупная земляника. Лёлька любит землянику. Мы уже ходили туда в начале недели, но она ещё была неспелая. А сейчас, думаю, доспела. Я улыбаюсь: да, завтра мы пойдём к мельнице
На следующий день мать увезла Лёльку в город, и я больше никогда её не видел.
Самая красивая звезда
В небе горели три звездына всё такое огромное небо всего лишь три звезды. Они расположились по линии: одна ближе к нам, другая дальше, третья совсем далеко. Я гляжу на них, как будто пытаюсь вспомнить забытый урок астрономии, хотя на самом деле мне совсем не важно, почему на небе так мало звёзд. Мне вполне хватило бы одной.
Пап, окликает меня сын, когда будем поджигать огонёк?
У его ног стоит маленький китайский фонарик похожий на воздушный шар. Сбоку на фонарике нарисован дракон, а над ним чёрной тушью выведены два иероглифа. Продавец сказал, что это символы огня и воздуха. Я не уверен, что продавец знает китайские иероглифы. Судя по его скучному лицу, он больше интересуется компьютерными играми. Впрочем, какая мне разница, пусть будет так, как сказал продавец.
Сейчас подожжём, сынок.
Я достаю зажигалку, опускаюсь на колено, сын присаживается возле меня на корточки.
Вот смотри, говорю я. Сейчас я подниму фонарик, а ты чиркнешь зажигалкой и поднесёшь огонь к фитилю. Понял?
Да, папа, отвечает он и тут же спохватывается. Пап, ты забыл фотографию.
Действительно, забыл. Вынимаю фотографию жены, прикалываю её булавкой рядом с драконом. Вроде бы все условности соблюдены, можно запускать.
Ну что, поджигай?
Сын щёлкает зажигалкой, огонёк трепещет и гаснет. Щёлкает снова. Сегодня большая влажность, днём прошёл дождь, и может быть, механизм зажигалки отсырел и потому не срабатывает. Но нет, огонь загорается. Сын подносит жёлтый язычок к фитилю. Вспышкаи тёплый воздух начинает заполнять шар. Он нагревается и медленно, словно нехотя, выплывает из моих ладоней и начинает движение вверх. Мы никогда не запускали китайских фонарей, этот стал первым. Мы поднимаемся на ноги и запрокидываем головы. Шар переливается красно-жёлтым, и на фоне темнеющего неба это выглядит траурно. Через минуту огонёк уменьшается и становится почти невидимым.
Сын указывает пальчиком вверх и говорит восторженно:
Папа, папа, смотри, он как звёздочка, такой же маленький!
Звёзды большие, сынок.
А почему тогда они маленькие?
Потому что они далеко.
А на какой теперь живёт мама?
Мама? Ну, наверное, вон на той. Видишь? Она ближе к нам.
Нет, пусть лучше на той.
Почему?
Она красивей.
Я киваю: хорошо, пусть будет на той.
Ну что, поехали домой?
Поехали.
Сын берёт меня за руку и мы идём к припаркованному на обочине автомобилю. Вечерний воздух на каждый наш шаг отзывается шелестом. Из придорожной низинки выползает туман, влажная трава холодит ноги. Я беру сына на руки, он прижимается ко мне, обхватывает руками за шею. Его глазки широко раскрыты и в каждом из них отражаюсь я
А звёзд на небе по-прежнему три: одна из них ближе к нам, другая дальше, а третья самая красивая.
Шаги неровными штрихами
Этот дождь не кончится никогда. Холодная вкрадчивая морось навязчиво оседает на ветвях каштана, на фонаре, на полях моей шляпки. Звук тихий и чистыйстелется мягко, почти незаметно, и только по асфальту шершаво: кап-кап. Поднимаю лицо к небу, вздрагиваю от прикосновения воды к губам и улыбаюсь.
Мне нравится дождь, нравится осень, хотя раскисшие листья под ногами выглядят некрасиво. Но я смотрю на каштаны, радуюсь их неприкрытой стройности, и вся некрасота на их фоне гаснет и становится естественной. Я раскидываю руки и начинаю кружиться, вплетая свои движения в движения дождя. И нам обоим это нравитсямне и дождю, и только редкие прохожие оглядываются на нас из-под зонтов с недоверием и опаской.
Лишь тот
вон тот мужчина не замечает нас. Он стоит у фонаря с початой бутылкой коньяка. Ему лет сорок или чуть больше, он пьёт и не пьянеет. Рыжая щетина делает его похожим на старого плюшевого мишку, которого бросили в чулан и забыли, и в нём, как в том мишке, нет ни грусти, ни обидыон просто ждёт. Ждёт, когда о нем вспомнят.