Счастье с другой стороны - Велесов Олег 6 стр.

Останавливаюсь рядом. От танца с дождём щёки мои раскраснелись, дыхание участилось, шляпка сбилась набок. Делаю глубокий вдох, успокаиваюсь, а дождь, такой милый, галантно отступает в сторону.

Мужчина не видит меня, кажется, он не видит ничего, кроме своего ожидания: его глаза пусты, лицо расслабленно. Из груди вырывается хрипэто дыхание; оно создаёт иллюзию жизнино только иллюзию, потому что настоящая жизнь в движении.

Наконец глаза его обретают цвет, он замечает меня, вздрагивает и, словно спеша извинится, протягивает бутылку.

 Хотите?

Хочу. Наверное. Беру бутылку, осторожно, чтобы не запачкать горлышко помадой, делаю глоток. Во рту горечь, в душе раздражение. Я кашляю, морщусь, он переминается, смотрит виновато.

 Извините

Качаю головой: всё в порядке, просто я никогда не пробовала коньяк. И впредь не буду. Горячий шоколад вкуснее. Достаю из сумочки красочный буклетна фоне дымящейся чашки какао белая роза и коробочка с зефиром, показываю ему, но он вяло усмехается:

 Глупости. Глупости Это только сначала всё хорошоцветы, конфеты, ощущение праздника. Потом приходит усталость, начинаются упрёки, разочарования, хочется взять и плюнуть. Но уже поздно: общая жилплощадь, общие дети, машина, собакаи всё это надо всё это надо делить, а делить не хочется. Вот и получается, что краски, которые были такими яркими, вдруг оказываются тусклыми,  он передёргивает плечами.  Но в действительности тусклыми они были всегда, с самого начала, просто в то время этого никто не замечал.

Он говорит так, будто продолжает прерванную беседу, будто мы давно стоим под этим каштаном, пьём коньяк и рассуждаем о жизни. Его голос глух и сер, как весь этот день. Но у дня есть надежда, что солнце выглянет снова, у голоса надежды нет.

 Когда женщина становится слишком доступной,  он вновь усмехается,  интерес к ней пропадает. Ты начинаешь смотреть на других женщин, искать в них те краски, которые видел когда-то, находишь, но понимаешь, что они тоже тускнеют, только намного быстрее. Ты кидаешься в одну сторону, в другую, а в результатеновые упрёки, разочарования, дети, машина

Он встряхивает бутылку, пьёт, несколько капель падает на подбородок и по рыжей щетине скатываются к шее. Запах спирта перебивает запах дождя, и я возмущённо отступаю назад. Неправда, нельзя так думатькраски остались, надо лишь вновь их увидеть: съездить куда-нибудь вдвоём, встретить рассвет, постоять под дождём, промокнуть и прижаться друг к другу, согреться. И краски вернутся, обязательно вернутся. Но мужчина не хочет этого слышать; он допивает коньяк, ставит бутылку на асфальт.

 Вы так приятно молчите. Моя мама также молчала. Не потому что не могла говоритьне хотела. Отец злился, а мне нравилось. Я садился возле неё на диван, она обнимала меня, гладила по голове, и мы часами сидели и слушали, как вокруг нас звучит жизнь. Это как театр: скрип половиц, шорох в углу, ходики на стене. У каждого звука своя роль и свои особенные голосатонкие, душевные, а порой нереальные. Вы только представьте!

Его глаза вдруг вспыхивают, пробегают по мне: по рукам, плечам, лицу. Он уже не похож на старую игрушкумишка уходит и вместо него появляется озорной улыбчивый Петрушка. Весёлый кривляка! Я невольно проникаюсь его озорством, и мне тоже хочется улыбнуться, и я улыбаюсь; хочется топнуть ногой по луже и крикнуть громко-громко: Дождик, я тебя люблю! Всё как в театреискренно и непринуждённо.

Но эта весёлость длится недолго, минуту. Мужчина вздыхает, на лицо накатывает серость.

 Я никого не хотел обидеть. Никого. Однако всё случается помимо нашего желания. Обида капает из глаз, из слов, прощальный жести ты остаёшься один. Удивительно: первое время ты спокоен и даже рад. Ты чувствуешь облегчение, дышишь свободно и думаешь: наконец-то! Но это обман. Отсутствие кого-то близкого, того, кто всегда рядом, сначала вызывает озабоченность, потом тревогу, а потом и вовсе начинает угнетать. Ты оглядываешься, пытаешься завязать новые знакомства, заводишь, но построить жизнь с человеком изначально чужим нельзя. Невозможно И всё опять сводится к прежним разочарованиям и упрёкам.

Он уже не видит меня, он говорит сам с собой и для себя; его голова опускается, взгляд замирает на пустой бутылке.

 А потом ты привыкаешь. Ты привыкаешь, и тебе кажется, что всё должно быть именно так и ничего другого не надо. На новых знакомых ты смотришь с опаской, на старыхс недоверием. Ты закрываешь двери, не подходишь к телефону, не отвечаешь на письма. Твоё общение ограничивается начальником на работе и продавщицей в магазине, и даже телевизор не хочется включать.

Он замолкает, смотрит долго перед собой, словно вспоминает что-то, потом говорит удручённо:

 И больше ничего.  Поднимает воротник пальто, прячет руки в карманы, втягивает голову в плечи. Его глаза пусты, лицо расслаблено. Из груди вырывается хрип

Дождь стучит меня по плечу, он устал топтаться на месте и слушать слова, он хочет идти дальше. Я согласнаэтот разговор лишь тратит наше времяподставляю ему руки и позволяю увести себя. Мы идём по аллее, нам хорошо вместе. Мы как прежде молчим, и только звук наших шагов ложится на асфальт неровными штрихами: кап, кап, кап-кап, кап

Переписчик

Отъ младєнчєстважъ научися божєствєнному писанію, позна ветхій и новый зав ѣ тъ, и восхот ѣ во иноческій чинъ облєщися. Родитєли жє єя нєдаша єй жєланія своєго исполнити, но пріобщиша ю законному браку двуюнадєсятну л ѣ тъ сущу, завышєрєчєнного князя андрєя константіновича суждалскаго и нижегородскаго. Во брац ѣ ж є кхе богоугодно живый, славы суєтнаго свѣта сєго нивочтожє вмѣняшє. Прилѣжашє нєлицємѣрному посту, и кхе-кхе красному воздєржанію, умилной молитвѣ, и нєоскудной кхе простыл милостинѣ простыл, видать кхе

Зачем только послушал Ушицы, вишь, захотел Он-то сам посуху, а меня в воду погнал. А кто ж опосля Ильина дни в воду лезет?.. Оплошал, оплошал. Нет, не моё то дело. Господь каждому его ипостась с рождения назначил и каждому занятье свое определил: иноку Петру рыбу ловить, отцу Никодиму законы блюсти, а мне летописи переписывать. Да.

воспр і ят ѣ нищелюб іє . И само є ч є стно є т ѣ ло сво є изсусаш є кхе-кхе Не ко времени, не ко времени отец Феодор в Подновье отправился. Ох не ко времени. Когда вот теперь обернётся? Надо-ть будет ещё разок к ему наведать, после вечери. Авось воротится. А то хворь эта сатанинска в могилу прежде срока сведёть. Прошлой осенью инок Микула тако же занедужил: загорячился, кровью харкала отец Феодор возьми да излечи хворь евонную. Да-а-а, знатный травознатец отец Феодор, даром что за снадобьями его со всей округи люд грешный идёть. И монастырю от того выгода кхе Отец Ондрей в большом почёте отца Феодора держит, и лишний кусок за трапезой подкладывает, и медку на праздник с послушником шлёт. Хотя с другого боку, не так уж и часто хвори нас одолевають. А вот список с летописи сделать, да так, чтоб слово в слово и ни буквицы не порушитьтакое не кажному под силу. Однако ж отец Ондрей медку мне на праздник не прислал.

Будто не ведомо отцу келарю, что летопись переписать потруднее будет, нежели травку по лугам выискивать. Тут стать особая нужна, и рука твёрдая, чтоб буковка к буковке ложилась, слово к слову, строка к строкебезошибочно. И ещё надоть, чтоб свеча горела ровно, без мерцания. Дрогнет огонёки тенёчек на лист по-иному ляжет. А ляжет по-иному, так и буквица видом своем меняется; была «сьлово», а стало «есть»и поди ты разбери, что летопись сея глаголет. Так-то! А ему медку жаль.

Ладноть, перепишу ещё два листа, и будет на седни. Во всём свой рубеж есть, и в моём деле сей рубеж весьма важен. Нельзя лишне напрягаться, а то опять же рука дрожать начнётьи побегут буквицы по листу аки таракашки по шестку. Хе-хе, таракашки по шестку, сказал же. Послушники в трапезной тако бегають. Смешно. Давеча Гришка-сапожник по всходу скатился, я едва в сторону отринул. А он так и брякнулся затылком об пол. Хе, тож смешно вышло. И поделом ему, ироду лупоглазому! На той седмице просил сапоги новые стачать, а он, безбожник, пятиалтынный затребовал. Да что ж это за сапоги такие, коим цена пятиалтынный? Иноку Никитке за восемь денежек стачал, а отцу Феодору и вовсе забесплатно. И не просто забесплатно, а ещё холстиной обернул и в келью отнёс. А с меня пятиалтынный! Ну ничего, я ему попомню, попросит прошение написать В другой раз я с него не беличью шкурку возьму, а бобра стребую. И чтоб не корь какой-нибудь, а чёрного, без единой отметины.

Ишь, пятиалтынный И как язык повернулся Сапогам этим красная ценагривенник, стало быть, он сверху пятак наложил. Вот пожалуюсь отцу Никанору, так он быстро его вразумит. Я прошлый год с купчишки Замятина сверху сговоренного двугривенный взял, так отец Никанор епитимью на меня наложил. Велел список с Лаврентьевой летописи сделать, и пока не сделаю, из кельи чтоб ни ногой. А в пищу велел давать токмо хлеб да воду, будто в пост строгий. Так я за три дни тот список сделал! Хе, думал, я долго не управлюсь, а я взял да управился. А всё потому, что руку мою сам Господь ведёть и в помощники святых Кирилла и Мефодия посылает. Так-то! А он епитимью

Нет, не любит меня отец Никанор. И отец Ондрей тоже не любит. Завидують. И что я позабыл тут? Звал же отец Митрофан к себе. Что не пошёл? Ни в чём бы отказу не ведал. Ведь и келью сулил отдельно от прочих, и всё что сверхувсё моё будет. Так нет, не пошёл, дурень

Ох, несведущ был, тёмен. Ныне прозрел, да что толку? Ладноть, и мы не лаптем деланы, хе. Я вот возьму да в ответ тою же монетою. А что? Коль им можно, так и мне не воспрещено. Возьму да по-иному в списке напишу. Слово не то поставлю, или совсем не поставлю. А что? Вот он список, предо мною. И пущай потом разбираются. Хе-хе! Вот смех-то! И никто мне не воспрепятствует. Никто! Только надоть перо новое отточить поострее и чтоб свеча горела ровно, без мерцания

В миниатюре использован отрывок из Нижегородского летописца.

Вполне обычное понятие

Жанна сидит повернувшись лицом к окну и молчит. В пальцах сигарета, на столике пепельница и зажигалка Zippo Blu. Зажигалку подарил ей я перед тем как отправиться в командировку.

Останавливаюсь у стойки, спрашиваю бармена:

 Давно она здесь?

 Около часа. Кофе?

Качаю головой.

 Водки. Со льдом. Две порции.

Подхожу к Жанне, сажусь напротив. Она по-прежнему молчит, и только по нервному движению пальцев догадываюсь, что она меня замечает. Я пытаюсь поймать её взгляд, но Жанна упорно не хочет смотреть в мою сторону.

 Что-то случилось?

Она судорожно вздыхает и, не поворачиваясь ко мне, говорит:

 Сегодня при обстреле погибла девочка. У торгового центра. Она до сих пор лежит там. Личико гладкое, глазки, как два озера. А тельце разорвано в клочья. Понимаешь?  Жанна смотрит на меня.  Ты напишешь об этом? Ты обязан об этом написать!

В воображении привычно возникает чёрный силуэт города. Над крышами тучи, молнии. На коленях мать. Она раскачивается из стороны в сторону словно маятник, нет, словно хронометр, и отсчитывает секунды жизни без дочери: первая секунда жизни без дочери, вторая секунда жизни без дочери, третья секунда Двое мужчин в военной форме стоят неподалёку. Курят. Они принесли носилки, чтобы унести девочку, но не решаются подойти, потому что мать продолжает раскачиваться и считать секунды вслух Яркий образ. Но я не могу обещать, что напишу об этом, потому что подобные истории множатся изо дня в день, и трагедия давно превратилась в рутину. Страшно признаться, но всё это уже банальность и нисколько не трогает моих читателей. Сегодня им нужно другое. Они устали от войны, им хочется что-нибудь о любви, о красивой жизни, о лёгких отношениях. Тем не менее, я спрашиваю:

 Ты сделала фотографии?

Подходит бармен, ставит на столик два стакана. Протягиваю чаевые. Он берёт деньги, благодарит и уходит.

Жанна всхлипывает, смотрит на меня. Я киваю на стакан.

 Выпей.

Она мотает головой.

 Выпей!  поднимаю стакан, кубики льда глухо бьются о стекло.  Давай. Не чокаясь.

Выпиваю. Жанна вздыхает, подносит стакан к губам, кривится от запаха водки, но тоже выпивает.

 Молодец,  улыбаюсь ободряюще.  Возвращайся в гостиницу, вечером зайду.

 А ты?  голос Жанны дрожит и бьётся о меня так же глухо, как кубики льда о стакан.

 А я посмотрю  вздыхаю.  Посмотрю, о чём можно написать.

Выхожу на улицу. У обочины слева свободное такси, но до торгового центра идти не более пятнадцати минут, доберусь пешком. Пешком даже лучше, есть возможность оглядеться, вдруг появилось что-то новое.

Однако нового ничего нет. Серые пятиэтажки с разбитыми окнами и расколотыми стенами давно не удивляют. В первые дни по приезде впечатления выходили за рамки понимания; картины пепелищ и разрушений вызывали шок и желание уехать обратно. Теперь это стало чем-то естественнымколоритными деталями местного пейзажа. Я иду, не обращая на них внимания.

Возле торгового центра немноголюдно. Двери закрыты, огромная парковка пуста, и лишь вдоль зеркальной стены с глубокими отметинами от осколков торгуют овощами и хлебом. Редкие покупатели проходят вдоль лотков, интересуются ценой, идут дальше. Недалеко от входа небритый мужчина в грязных тренировочных штанах и в рваной футболке говорит на камеру:

 из миномётов долбили. Нормально, не страшно, привыкли уже. А сёдне чё-то разъярились. Праздник чё ли у них какой? Я побежал, а за спиной к-ааа-к

Киваю оператору, спрашиваю одними губами: где? Он показывает взглядом в сторону овощного ряда: там. Издалека замечаю неглубокую воронку и куски разбросанного асфальта. Если походить вокруг, то наверняка можно найти осколки снаряда или хвостовик от мины, но мне нужны другие свидетели.

Подхожу к ближнему лотку, спрашиваю у продавщицы:

 Извините. Здесь должна быть девочка

Продавщица машет рукой.

 Увезли.

 А мать?

 Девочки? Тоже увезли. Куда же мать без дитя?

Действительно, куда

 А вы не видели, как всё произошло?

Продавщица пожимает плечами:

 Да как Взорвалось. Всю капусту, вон, посекло. Как её теперь продашь?

Она обескуражено смотрит под ноги, где валяются растерзанные вилки капусты. Тут же сидит кот, щурится настороженно на меня. Продавщица наклоняется, гладит его; кот тянется головой к ладони, блаженствует миг и снова поворачивается ко мне.

Отхожу в сторону, достаю из грудного кармана блокнот, начинаю записывать увиденное.

Убираю блокнот, обхожу воронку по кругу; всё ещё чувствуется запах гари и развороченного асфальта. Слева от воронки кусочек ткани. Подбираю. Кусочек платьягрязный, хотя асфальт вокруг чистый.

Сзади подходит телеоператор, показывает пальцем:

 Её к газону отбросило.

 Вы сняли?

 Сняли,  кашляет в кулак, и повторяет.  Сняли.

В руке у него плоская фляжка с водкой.

 Будешь?  протягивает мне.

Беру фляжку, делаю глоток. Вкус у водки горький, обжигающий, та, что я пил в баре, была мягче. Делаю ещё глоток, спрашиваю:

 Сейчас куда?

 К мельзаводу, там тоже обстрел был, говорят, в автобус попали. Поедешь? Можем подвезти.

 Нет,  отказываюсь,  я здесь.

Вспоминаю глаза Жаннывлажные, растерянные. На ум приходит корова. В деревенском детстве я каждое утро выгонял на улицу корову, и у неё были такие же глаза, влажные и растерянные. А бабушка на завтрак подносила мне стакан парного молока, пахнущего теплом и сытостью.

 Ладно,  кивает телеоператор.  Увидимся.

 Увидимся.

Снова достаю блокнот, пробегаю глазами по строчкам. Хороший материал, остаётся соединить всё в единую линию. Куда только вставить слова о погибшей девочке? И есть ли им вообще место? Мои читатели по-прежнему хотят что-нибудь про жизнь, про то, как парень в камуфляже нарвал цветов и подарил букет своей любимой. Или о старике, купившем буханку хлеба и отломившем краюху для голубей. Писать о смерти легко: немного красок, чуть-чуть пафосаи даже самый упрямый скептик поверит. Но я не хочу уверять в этом скептиков.

Смотрю в небо. Оно чистое, ни единого облачка, и, кажется, его яркость и чистота пытаются согреть и город, и жителей, и меня. О таком небе можно написать целую книгу. Но это не сегодня, а пока В голове начинают прокручиваться строчки нового очерка. С чего начать? Сегодня при обстреле погибла Нет, слишком избито и навязчиво. Это никого не заденет. Лучше обратиться к читателю как к своему старому собеседнику, с которым ты не раз сиживал за чашкой чая, а значит, надо как-то