Ну ладно, сказал Жюльен, сделав вид, что рассержен. Так уж и быть, сегодня тоже накормлю.
Жюльен, угрюмый старик огромного роста, с большими волосатыми руками и нависшими над глазами мохнатыми бровями, выглядел очень смешно, когда он пытался ласково смотреть на посетителей своего кафе. Он слыл человеком скаредным, и было удивительно, как это он поддавался уговорам этих двенадцати и отпускал им ужин в долг.
Жюльен был необычайно высок, и именно поэтому немцы, особенно те из них, кто был среднего и низкого роста, не имея даже оснований к подозрению, задерживали его на улице и проверяли документы. Видимо, их оскорблял рост этого человека. А Жюльен гордился этим и в своем блокноте записывал, сколько раз его задерживали на улице. Четырнадцать раз. А это равносильно, скажем, тому, как если бы он убил четырнадцать немцев.
Он был горд тем, что в его кафе еще жив Париж и что ему удалось его сохранить. Он хотел, чтобы и все другие умели так же оберегать Париж. Чтобы Париж по кусочкам сохранялся в углах квартир, под крышами домов, в сквернословии мясника, в запрятанных французских газетах. А он навсегда сумеет сохранить свой город вот в этом кафе, даже вот в этом вине, которое было таким французским.
Ему казалось, что между этими двенадцатью и им существует какая-то невидимая связь, о которой никто, кроме него, не знает, не знают даже и онидвенадцать товарищей. От этого все вокруг становилось таинственным и красивым и переполняло Жюльена гордостью.
Жюльен подошел и поставил перед ними тарелки с ужином. В какой-то момент он все же пожалел, что делает это бесплатно, книге долгов он не верил. Теперь ничему нельзя верить. Но потом, махнув рукой, сказал:
Смотрите, в следующий раз не испугаюсь тринадцати. Суевериеглупая штука.
Товарищи будто ждали повода рассмеяться. Старина Жюльен было обиделся, но потом улыбнулся и сам, продолжая подавать ужин своими большими волосатыми руками. Только незнакомец, тринадцатый, никого не слушал, а сосредоточенно ел.
Если бы кто-нибудь знал друзей только по кафе, он не поверил бы, что в жизни это совсем другие людисерьезные и задумчивые, хмурые и неразговорчивые, они лишь вечерами меняются, становятся веселыми и шумными.
Каждый из них по-своему понимал и чувствовал Францию. И каждый сражался за нее по собственным, только ему известным причинам. И тоже по-своему.
Шарль давно, еще со школы, мечтал стать художником. Но, как это обычно в большом городе случается, человек, мечтавший стать художником, сам даже и не осознает, как и когда он стал часовщиком. Однако Шарль не забыл о своей мечте. И начал собирать репродукции картин своих любимых художников. Больше всех он любил Мане и его картину «Бар в Фоли-Бержер». И сейчас, когда началась война и немцы захватили Париж, Шарль вдруг почувствовал, что теряет что-то самое дорогое. Это был не Марсель, не Лувр, Лион или Париж: один человек не может вместить в себя такую огромную потерю. Шарль почувствовал, что теряет Мане, что нужно защищать Мане. Всю Францию он видел в Мане. Свою копию с «Фоли-Бержер», которую он купил в Лувре, он спрятал в самую глубину подвала. И в эти опасные дни он не спускался туда посмотреть на нее. С одной стороны, он боялся, что в этот момент в его дом могут войти, с другой стороны, он не хотел видеть картину, что никак не соответствовала этим дням. Кончится войнатогда он достанет ее из своего подвала. Лишь одно беспокоило Шарля. С каждым днем он понемногу забывал «Фоли-Бержер», он уже не мог четко ее представить себе, картина в его памяти тускнела и угасала. Но Шарль никому не рассказывал о своих мыслях. Он был уверен, что никто не поверит, не поймет его. Над ним просто посмеются, и только.
Самым младшим из двенадцати товарищей был Жерар. Ему было не более семнадцати лет. Даже в эти дни войны он не переставал заботиться о своей одежде и прическе, хорошо одевался. Он и сам не понимал, что своей элегантностью невольно утверждал простейшую истинуэти дни неестественны для нашей планеты, люди должны жить иначе, среди них должны быть и семнадцатилетние.
У Жерара была своя тайна.
Каждое утро, выйдя из своей квартиры, он останавливался на лестнице и ждал, пока не откроется дверь этажом выше и не появится на лестнице соседская девушка. При ее появлении Жерар краснел и не осмеливался взглянуть наверх. И это несмотря на то, что каждый день перед тем как выйти из дома, он решал обязательно посмотреть наверх, потому что оттуда, где он стоял, были видны ее стройные бедра. Он стыдился думать об этом, стыдился своего мальчишеского желания, и все же ничего не мог с собой поделать и снова решал посмотреть, посмотреть хоть раз. Но каждый раз его голова будто каменела, он застывал на месте, пока девушка не проходила мимо. Только после этого он спускался, твердо решив, что на следующий день будет смелее.
Жерар не был близок ни с одной женщиной. Ему было не больше семнадцати лет. Но он любил их, любил какой-то удивительной любовью, любил как семнадцатилетний юноша, и как брат, и как мужчина, которому надлежит защищать слабый пол. И Францию он видел в девушках Парижа, воевал за девушек большой улицы и этим защищал Францию.
В этот день старина Жюльен кормил их курицей. Все шумно, со смехом и шутками расправлялись с ней. Только один из двенадцати, удивительно красивый юноша, ел курицу вилкой, не спеша, аккуратно. Это был Робер, самый богатый среди двенадцати. Его отец был фабрикантом, и он с детства приучил сына всем говорить «вы». Вот это-то «вы» и мешало ему всю жизнь. Оно не давало ему возможности заиметь закадычных друзей. Он и на все в жизни смотрел с точки зрения этого «вы». Лишь однажды только одному человеку он сказал «ты». То была высокая белокурая девушка Джильда. Именно ее и полюбил Робер. Отец был против их брака, потому что Джильда была дочерью учителя. И Роберу захотелось восстать против всего, чему он говорил «вы». А для этого нужно было уйти от отца, нужно было навсегда отказаться от завода, богатства и любить Джильду такой, какая она есть. И он ушел из дома. И с того дня, несмотря на то, что по старой привычке даже к любимой девушке он продолжал обращаться на «вы», она стала для него самой настоящей «ты».
Робер и Джильда перенесли много трудных дней, целый год жили в мансарде. И единственной радостной минутой была та, когда в самое тяжелое для Парижа время Робер нашел хорошую работу в бакалейном магазине в предместье. Как раз в тот день немецкие самолеты бомбили предместья города, но он не смог удержаться, радостный выскочил из магазина и побежал домой. Бежал он с быстротой, на которую только хватало сил, и ему казалось, что это не бомбежка, а артиллерийские салюты в честь 14 июля. Он добежал до их дома и хотел еще снизу крикнуть Джильде, но Он с ужасом смотрел наверх. Крыша была разрушена. Возле дома собрались незнакомые люди и что-то делали. Робер, запыхавшись, взбежал наверх и беспомощно замер на пороге комнаты. Одна часть комнаты осталась нетронутой, словно в насмешку, здесь царил полный порядок. А другая часть комнаты была засыпана обломками крыши, и все тут было перевернуто. Джильда лежала в той нетронутой и чистой части комнаты, и от этого еще больше чувствовалось, что она мертва. В руке она сжимала коробку спичек, видимо, собиралась зажечь керосинку.
Робер почувствовал, как спазмы сжали горло. Ему хотелось громко плакать, рыдать, кричать, ругаться. Но он молча стоял окаменев, и только слезы катились по его щекам и падали на пол. Там, на полу, капли слез сейчас же смешивались с пылью и исчезали. Будто хотели сказать, что война никому не сочувствует, даже смеется над всем, что так естественно на нашей планете.
Робер медленно подошел к Джильде, достал из кармана сигарету, лицо его стало строгим, мрачным. Он нагнулся, взял из руки Джильды спички и зажег сигарету
И теперь этот человек, который ел курицу ножом и вилкой, этот удивительно красивый, мужественный юноша, который и сейчас, если бы с ним заговорил товарищ, сказал бы ему «вы», видел Францию в крышах Парижа и во всех живущих под крышами людях. А они были той частью города, где не существует «вы», где все просто и ясно, где каждая вещь, даже если назовешь ее на «вы», все равно зовется на «ты».
Среди этих людей был и один немец, Ганс. Казалось странным, что он попал в число этих двенадцати. У всех были свои причины, которые заставили их сражаться и которые объединили их в то, что называется Францией. А что делал этот человек, который, казалось, каждую минуту готов был покраснеть, устыдиться и ждал, что его выругают? Он стыдился потому, что был немцем. Ему было очень тяжело от того, что сейчас немцы враги всего мира, что все их не любят. Он держал себя с товарищами так, будто в этом была и его вина. И почему-то надоедливо льнул к ним и все время читал им что-нибудь из немецких поэтов, просил слушать немецких композиторов. Люди понимали его и выполняли его желания.
Но почему этот человек воевал за Францию, за Париж? Он это делал для Германии. Во Франции и в Париже он видел Германию. Он воевал против Германии за Германию. И ему казалось, что этим он хоть немного, совсем незначительно искупает вину своей родины
Среди двенадцати товарищей был только один, о котором никто ничего не знал. Он молчаливо участвовал в шутках, слушал и иногда улыбался. Он был загадкой для остальных. Много раз друзья пытались вовлечь его в разговор, но напрасно. Не то чтобы он хотел что-то сказать и скрывал, он просто был неразговорчивым человеком.
Об этом человеке знали только однозовут его Морис. Даже фамилии его никто не знал. В эти дни многое казалось лишним, показным, даже фамилия. Одного имени было достаточно. Во всяком случае, до сих пор его фамилия никому не понадобилась. Итак, значит, Морис
Во время ужина старина Жюльен стоял рядом с их столом. Будто бы просто так наблюдал, как они едят. Но нет. Он жалел, что кормит их бесплатно. А когда стоял рядом, ему делалось вроде бы легче. Товарищи чувствовали это, подмигивали друг другу и с трудом сдерживали смех.
Когда кончили ужин и Ганс прочел отрывок из Гёте, товарищи поднялись и по одному стали выходить из кафе. Старина Жюльен провожал их ласковым взглядом, который так не вязался с его огромным ростом и мохнатыми суровыми бровями. И все же перед уходом последнего он не смог не сказать:
Следующий раз не испугаюсь тринадцати. Суевериеглупая штука.
А тринадцатый, который так и не понял, почему его пригласили и бесплатно накормили, весело шел домой и думал о том, что война вещь очень странная. Ничего в ней нельзя понять.
В этот день все двенадцать были необычно веселы. Именно поэтому старина Жюльен сумел побороть свою скаредность и убеждал себя в том, что остался доволен, накормив их бесплатно. Он не знал, что завтра их ждал трудный день. Они должны были подорвать один из немецких складов с боеприпасами.
Это-то и было причиной их необычной веселости, ею они хотели заглушить в себе страх.
Когда друзья расстались и пошли по домам, они опять были и молчаливы и хмуры.
На следующий день, когда Жерар вышел из своей квартиры, он испытывал и страх и гордость. Он был в восхищении от того, что его ожидал опасный день. Он даже не понимал, что такое состояние ему невыгодно: оно снова доказывает, что ему не больше семнадцати лет.
Сегодня он имел право взглянуть наверх, увидеть стройные бедра соседки. Сегодня он уже не чувствовал того скрытого стыда, который до сих пор заставлял его смущаться. И девушка сегодня не рассердится, если заметит его взгляд. Ему казалось, что все знают, какая опасность ожидает его через несколько часов.
Но сегодня произошла удивительная вещь. Вместо того чтобы спускаться сверху, девушка поднималась по лестнице с нижнего этажа. Она как будто спешила. Как только заметила Жерара, замедлила шаги и остановилась на несколько ступенек ниже.
Вы сегодня ошиблись. Рано вышли, улыбнулась девушка. Жерар удивленно смотрел на нее. Я всегда спускаюсь на полчаса позже. Забыли? Она поднялась на несколько ступенек. Здравствуйте.
Здравствуйте смутился Жерар.
Девушка засмеялась, быстро поднялась на свой этаж и уже оттуда сказала:
Я скоро спущусь.
Жерар стоял в растерянности, не понимая, что произошло. Потом он спустился и стал ждать на улице.
Скоро девушка вышла из подъезда.
Вместе они шли по пустынной улице, не спрашивая, куда идет другой. И при виде этого огромного молчаливого города, этих пустынных улиц им вдруг показалось, что никого, кроме них, в этом мире не существует, только они вдвоем. И что знают они друг друга очень давно. Они неожиданно почувствовали себя очень близкими, и девушка сказала:
Меня зовут Жаклин
Я каждое утро жду вас
Почему?
Не знаю. Просто.
А я знаю. Но вы смешной парень. Сейчас никто не тратит времени на то, чтобы ждать, когда спустится соседка.
Вы тоже смешная девушка. Сейчас никто не заметит, что сосед, живущий этажом ниже, ждет вас.
Девушка не ответила. Они молча шли по пустынной улице. Прошел какой-то человек, и его появление еще сильнее подчеркнуло пустоту улицы.
Я каждый день у себя в комнате слышу ваши шаги. А вы, наверно, даже и не подозревали об этом.
Девушка засмеялась.
Над вами живу не я. Я в квартире рядом. А над вами живет одна старуха.
Жерар смутился, но все же ответил:
Это неважно. Я считал, что это ваши шаги.
Вы очень смешной парень. Не такой, каким я вас представляла.
А каким вы меня представляли?
Не знаю. Но не таким.
Жерара это несколько обидело и в то же время рассердило: наверно, он ведет себя не так, как нужно. Он захотел было рассказать о том, что ему предстоит сделать через несколько часов, и это подняло бы его в глазах девушки.
Вам не кажется, что Париж принадлежит только вам? услышал он голос девушки.
Да.
И мне. Девушка стала серьезной и грустной. Наверно, всем так кажется. Даже немцам. Когда кончится война, я целую неделю буду бродить по улицам. Я хочу почувствовать, что Париж не только мой. Вот тогда можно будет сказать, что Париж есть, что он снова существует Вы меня понимаете?
Конечно.
Нет, не понимаете. Я всегда плохо говорю. Но я чувствую слова, чувствую свои мысли.
Меня зовут Жерар, почему-то вдруг сказал он, и ему показалось, что сейчас это очень естественно и что сейчас самое время сказать об этом.
Знаете, сказала девушка, может, именно таким смешным я и представляла себе вас. Может, мне даже хотелось, чтобы вы были смешным. Если бы вы были серьезным, я бы сейчас не шла с вами. Вы бы мне напоминали тогда о том, что я и сама знаю, но часто забываю, что сейчас мало хлеба, трудно достать уголь Что за керосином очередь Что война А куда мы идем?
Разве не все равно? голос Жерара чуть-чуть дрогнул, и он неуверенно протянул руку к волосам девушки.
Девушка остановилась. Она сказала:
Не нужно Не смотрите так На пустой улице Если бы были люди, я бы не стеснялась А сейчас стыдно Никто нас не видит
Жерар растерялся и убрал руку. Его испугали слова девушки.
Я должна идти, сказала девушка.
А когда мы встретимся? спросил Жерар. Он нетерпеливо смотрел на нее.
Поднимитесь вечером ко мне Я живу одна
Она повернулась и быстро пошла. Жерар долго смотрел ей вслед, пока девушка не скрылась совсем.
Возможно, это был самый счастливый день в его жизни. И Жерар был весел, безгранично весел и чуточку горд тем, что он смешной парень.
Старина Жюльен сидел за столом и занимался счетами своего кафе. Он внимательно просматривал записи в книге должников. Так продолжаться не может. Половина Парижа ему должна. Нужно быть решительным. Как только появится первый должник, он подойдет и строго скажет, что это не благотворительное заведение.
Но, как ни странно, во всем этом было все же что-то приятное: аромат мирных дней.
Жюльен остановил жену, которая несла посетителям обед.
Почему так много мяса?
Мы всегда столько кладем.
То было до войны. Если каждому давать столько мяса, мы разоримся. А кому это нужно? Ни нам, ни посетителям. Ведь у людей должно быть какое-то место, куда они могут прийти и отдохнуть
Вдруг Жюльен что-то услышал. Он отошел от жены и, широко раскрыв глаза, стал со страхом прислушиваться.
Наверно, сегодня же их расстреляют.
Но как это они не смогли убежать? Хоть бы одному из двенадцати удалось спастись.
Улицы сразу перекрыли.
Хорошо, что хоть склад взорвали.
Посетители заметили, что старик их слушает, и в испуге умолкли.
А Жюльен никак не мог поверить тому, что услышал. Теперь он уже ни о чем не мог думать. Его огромная фигура с волосатыми руками точно окаменела, и ему казалось, что он никогда не сдвинется с этого места, никогда не заговорит. Эти люди лгут. Они не понимают, как важно, чтобы все это было ложью.
Ему казалось, что в кафе вдруг сразу стало пусто. И чем больше в нем было посетителей, тем более пустым казалось оно. Сейчас здесь их было не двенадцать, а восемь или семнадцать, двадцать три, тридцать