Один из посетителей подошел к нему.
Сколько я должен уплатить?
Жюльен бросил на него удивленный, ничего не понимающий взгляд и не ответил.
Сколько я должен уплатить? повторил посетитель.
Это был для Жюльена новый и, может быть, более сильный удар.
Не слышите, что ли?! посетитель был нетерпелив.
Жюльен отвернулся от него и посмотрел в зал, на сидевших там людей. Ему казалось, что он виноват и перед собой и перед теми двенадцатью.
Послушайте, я же не шучу. Сколько я должен уплатить? откуда-то издалека услышал Жюльен голос посетителя.
Он посмотрел на этого человека и, не сумев сдержать себя, с отчаянием крикнул:
Бесплатно кормлю, всех!..
Потом рассерженно повернулся в сторону жены:
Разве можно класть так мало мяса?! Разве
Он хотел сказать еще что-то, но почувствовал, что не может, и что его огромное тело задрожит, и он, как ребенок, разрыдается перед этими незнакомыми людьми, перед этими восемью, семнадцатью, двадцатью тремя, тридцатью
Друг возле друга перед большой толпой стояли Шарль, Жерар, Робер, Ганс, Морис Все они понурили головы. Только голова Жерара была высоко вскинута, волосы растрепаны, а на щеках застыли капли слез. Он слышал в себе какую-то музыку и сам как бы слился с этой музыкой, и не только он, но и все, что было вокруг, люди, небо, каштаны. И он не мог не быть семнадцатилетним
Толпа все увеличивалась.
Почему-то она радовала этих двенадцать. И в то же время удивляла. Они словно забыли, что в Париже столько людей. Они смотрели на собравшихся, и лица всех казались им поразительно знакомыми.
Шарль хотел почувствовать страх, ужаснуться смерти. Но он окаменел и ничего не понимал. Он попытался вызвать в памяти какие-нибудь события, которые ему были дороги. И тоже не смог. Воспоминания громоздились, цеплялись одно за другое и путались. Ему показалось, что он не имел прошлого, что вся его жизнь была сном без событий, без воспоминаний. И вдруг вместо всего этого он до боли ясно представил себе картину Мане. Ту картину, которую постепенно, изо дня в день забывал и так боялся забыть. И почему-то сейчас, совсем не к месту, он очень ясно увидел перед собой эту картину.
Фоногромное зеркало. В нем отражается веселящаяся парижская толпа. Перед зеркалом стоит буфетчица, грустная, меланхоличная парижанка. По-видимому, она совершила какой-то поступок и сейчас думает о нем с сожалением. В зеркале видна и спина этой девушки и лицо какого-то мужчины. Этот мужчина, видимо, нравится ей, но она знает, что ей не избавиться от мучительных мыслей, она знает, что ей многие могут нравиться, многое ей может хотеться в жизни, но она не в силах забыть, что ее место здесь, что она не имеет на все это прав. А на фонепарижская толпа ликует в Фоли-Бержер и не замечает грустную, меланхоличную парижанку
А Робер вспомнил случай из своего детства. Как-то он не хотел идти в школу и заранее, с вечера стал жаловаться на то, что у него болит палец. Даже плакал. Отец перевязал ему больной палец, согласился, чтобы он не пошел на уроки, и Робер, счастливый, уснул. Утром, когда он проснулся, отец спросил, перестал ли болеть палец. Робер схватился за перевязанный палец и начал стонать. Тогда отец побил его и послал в школу: ночью он снял повязку и перевязал Роберу другой палец
Робер хотел улыбнуться. Он и сам не знал, почему ему вспомнился этот случай. Но вместо улыбки на лице получилась гримаса.
Вдруг ему показалось, что в гуще толпы он различает отца. Робер давно не видел его. Он проникся неожиданной лаской к старому затерявшемуся среди людей отцу и, вместо того чтобы думать о себе, стал жалеть отца. Он хотел крикнуть, что прощает его, хотел просить, умолять, чтобы он понял его, понял всех их, чтобы он оставил свою прежнюю жизнь, покинул свой город. Он хотел добавить и еще одно: чтобы он ушел отсюда пешком, непременно пешком. Но он ничего не сказал. Он знал, что это не отец, а какой-то совершенно незнакомый человек. Тогда Роберу захотелось больше не видеть ничего, закрыть глаза. Он обратился к одному из немцев:
Вы Вы не дадите мне что-нибудь, чтобы завязать глаза?
Он сказал это, и ему стало досадно. Опять «вы». И теперь его мучала единственная вещьчто так он и умрет, не исправившись
Немецкий офицер подошел к Гансу и с презрением спросил по-немецки:
В вашем роду не было смесей? Видимо, какая-нибудь подлая раса замешалась в ваш род.
Ганс тоже с презрением глянул на офицера и ответил по-французски:
Я чистокровный немец.
Потом повернулся к своим французским товарищам и сказал по-немецки:
Вы ведь знаете все, что я чистокровный немец.
А кто среди вас коммунист? спросил немецкий офицер.
Никто не ответил.
Мы знаем, что среди вас есть один коммунист.
В строю посмотрели друг на друга. Никому из них не было известно, кто среди них коммунист. Может быть, такого вообще нет. Может быть, это просто уловка.
Все равно мы узнаем. Напрасно скрываете. Вы подводите этим ваших же товарищей.
Послышался истерический смех Робера. Перед смертью эти слова немца казались глупыми и бессмысленными.
Вдруг из строя вышел Морис, тот молчаливый человек, о котором никто ничего не знал. Он спокойно подошел к немцу.
Я.
Товарищи, опешив, смотрели вслед Морису, которого уводили немцы.
Если бы долгие годы им читали лекции о коммунизме, возможно, они не были бы для них достаточно убедительными. А этот молчаливый человек, спокойно вышедший из строя, худой, даже костлявый, со своей улыбкой, которая иногда озаряла его лицо, когда другие шутили, сказал им значительно больше и значительно больше доказал. И всем им вдруг показалось, что они всегда любили коммунистов, всегда понимали их
«Жаклин сейчас ждет», думал Жерар. Сейчас в ее комнате, наверно, задернуты занавески, и она сидит в полутьме и ждет его. Это мучило Жерара больше всего. Он вошел бы к ней в комнату, ничего бы не сказал. Жаклин тоже молчала бы. Потом Жерар обнял бы ее и поцеловал. И вдруг Жерар испугался своего ощущенияон был счастлив. Счастлив потому, что знал, был уверенсвершилось то, о чем он мечтал всю жизнь: он уже вырос. Вырос вот сейчас, в эту минуту. И только теперь он пожалел, что умрет. Он хотел крикнуть, объяснить людям, просить, умолять, убедить их в том, что он хочет жить. Но он знал, что, если бы он так поступил, он перестал бы чувствовать себя взрослым, опять стал бы мальчишкой, которому не больше семнадцати лет.
И, гордо затаив в себе эту тайну, он услышал, как звучавшая в нем музыка усилилась, окрепла, и не от страха, а от радости, что он почувствовал себя взрослым, и от волнения, охватившего его, он высоко поднял голову и заплакал
Раздался ружейный залп.
Упал Шарль. Упал Мане.
Фоногромное зеркало. В нем отражается веселящаяся парижская толпа. Перед зеркалом стоит буфетчица, грустная, меланхоличная парижанка. По-видимому, она совершила какой-то поступок и сейчас думает о нем с сожалением. В зеркале видна и спина этой девушки и лицо какого-то мужчины. Этот мужчина, видимо, нравится ей, но она знает, что ей не избавиться от мучительных мыслей, она знает, что ей многие могут нравиться, многое ей может хотеться в жизни, но она не в силах забыть, что ее место здесь, что она не имеет на все это прав. А на фонепарижская толпа ликует в Фоли-Бержер и не замечает грустную, меланхоличную парижанку
С Робером рухнули все крыши Парижа, исчезли все жившие под крышами люди, рухнула та ясная и простая жизнь, то «ты», которое Робер едва успел постичь.
А вместе с Гансом немцы убили свободную Германию, убили самих себя, но этого они так и не поняли.
А Жерар, элегантно одетый, умирая, был опечален только одним: почему он не смог пожить, не смог насладиться молодостью, насладиться жизнью, когда так любил ее? Почему, почему хотя бы только раз не посмотрел он наверх и не увидел стройные бедра девушки, жившей этажом выше? И впервые в жизни он не устыдился этой мысли.
1960 г.
КАЖДЫЙ ДЕСЯТЫЙ
Скоро придут.
Курево есть?
Мне страшно. Я не хочу умирать
Замолчи, ничего с тобой не сделают.
Дома под кроватью я оставил бутылку виски. Если мать не заметила, после войны разопью
Я же спрашиваюкурево есть?
В Париже я знаком с одним сапожником После войны пойду к нему в ученики
А который час?
Часов теперь ни у кого нет.
Это были небритые, хмурые солдаты. Они не любили много говорить, но если все же завязывался разговор, то он касался очень незначительных, мелких тем. Слушали все друг друга внимательно, и каждому было все понятно.
Им нравилось рассказывать о себе и повторять одно и то же по нескольку раз. Никто не протестовал в таких случаях, не останавливал говорившего, и даже если кому-нибудь надоедало, он все равно терпеливо слушал.
Случалось, правда, что находился человек, обрывавший рассказчика:
Хватит болтать об одном и том же!
Но на такого все смотрели сердито, а случалось даже, кто-нибудь хватал его за шиворот, сильно встряхивал и сбивал с ног. И тут же начинал думать, как объяснить остальным свой поступок. Ему казалось, что никто не поймет его состояния. Все, однако, прекрасно его понимали, только не одобряли вспышку. И он, запинаясь, оправдывался:
Он сегодня мне в обед соли подсыпал.
Все знали, что это неправда, что ничего подобного не было, но успокаивалисьза подсыпанную в обед соль можно и побить человека.
А рассказчик тем временем продолжал:
Когда я передвинул шкаф в уголкомната была большая, в месяц я платил тридцать тысяч франков, жена сказала, что лучше будет поставить его у двери
А у двери он не мешал бы? с интересом спрашивал кто-нибудь.
Несколько дней назад эта группа солдат отказалась выйти на передовую. И теперь они со страхом ждали, как с ними поступят.
Идут, вдруг послышался чей-то растерянный голос, и каждому показалось, что этот голос он слышит уже давно.
Офицеры подошли. За ними следовал карательный отряд.
Встать! послышалась команда. Стройся!
Все были настолько возбуждены, что места в строю занимали как попало. Каждый думал, какое их ожидает наказание. Они считали, что самым тяжелым будет, если их силой выведут на передовую и заставят идти в бой. Может случиться, что их предадут военно-полевому суду. А быть может, просто арестуют.
Один из офицеров заговорил. Из его длинной речи солдаты запомнили только одноих считают предателями, и за неподчинение военному приказу каждый десятый будет расстрелян.
Наступила мертвая тишина.
Никто не понимал того, что только что услышал. Никто не верил этому.
И вдруг в этой ужасающей тишине раздался истерический выкрик:
Я не хочу умирать!.. Меня заставили!..
Только сейчас все поняли: каждый десятый должен умеретьдесятый, двадцатый, тридцатый А всего их было семьдесят. Значит, семеро из них должны умереть. Десятый, двадцатый, тридцатый
Тот, кто стоял первым, бессознательно улыбнулся. Он смотрел на офицеров, и в его взгляде было и счастье и благодарность. Первый заложил руки в карманы и с облегчением потянулся. В этот момент он даже готов был одобрить принятое офицерами решение. Действительно, кто они такие, чтобы не выполнять приказаний командования? Никто, просто солдаты. И теперь они должны быть наказаны. Но тут он вспомнил, что сам был одним из зачинщиков этого дела. Он испуганно и стыдливо вынул руки из карманов и потупил взгляд.
Второй и третий никак не могли поверить, что они не умрут. Они, не переставая, считали: первый, второй Он второй! Первый, второй, третий Он третий! И все же оба неизвестно почему завидовали первому. Хотя ни первый, ни второй, ни третий не будут расстреляны, они завидовали первому, завидовали именно потому, что он был первым, самым первым.
А остальные солдаты с искаженными от ужаса лицами ждали, потому что никто из них не знал, каким по порядку он стоит.
Начался расчет. Каждый с задержкой и страхом произносил свой номер. Даже первый испугался, услышав собственный голос:
Первый
Девятый побледнел. Потому что он стоял рядом с десятым. Между числами девять и десять разница незначительная. И поэтому что-то от десятого переходило к девятому. Он чувствовал, что его мозг сковала какая-то тупая боль. Эта боль заставила его посчитать от одного до десяти. Первый, второй, третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой, восьмой, девятый, десятый Нет, разница на единицу, а это немало. Если бы не было разницы, не существовало бы и цифры девять. И он улыбнулся своему открытию.
Между долгими паузами слышались голоса солдат:
Шестнадцатый
Семнадцатый
Восемнадцатый
Девятнадцатый
Девятнадцатый испугался, потому что в его сознание вошла страшная мысль. Он хотел отогнать ее от себя, но чем больше старался он это сделать, тем отчетливее она становилась. Он был рад, что он не двадцатый, что он не умрет. Но он понял, до чего малы и незначительны люди, до чего они боязливы. Он всегда считал себя человеком, умеющим постоять за свою честь. И вот сейчас впервые в жизни он с ужасом понял, что же он в действительности из себя представляет.
Я не хочу умирать!.. опять послышался истерический голос.
А люди продолжали медлительно отсчитывать:
Двадцать шестой
Двадцать седьмой
Двадцать восьмой
Двадцать девятый
Двадцать девятый улыбнулся. Он почему-то с самого начала был уверен, что не окажется последним в каком-нибудь десятке. Он был верующим, всегда прилежно молился, каждое воскресенье водил своих детей в церковь и заставлял их наизусть заучивать псалмы. А чтобы задобрить детей, он покупал им сладости. Его жена была беднее его, но он все же женился на ней, потому что она была богомольной. Они встретились с ней в церкви под распятием Христа и улыбнулись друг другу. А однажды они протянули друг другу руки и поцеловались. И им показалось, что Христос, увидев это, улыбнулся им. Вот почему теперь он оказался двадцать девятым. Он с самого начала был убежден, что так и будет. Он настолько искренне верил всему этому, что захотел даже крикнуть: «Братья! Если бы вы верили в бога, он бы спас вас». Он забыл, что до этого боялся, что окажется последним в своем десятке. А думал он так потому, что занял когда-то у соседа большую сумму денег, да так и не возвратил. Были у него и другие грехи
Тридцать шестой
Тридцать седьмой
Тридцать восьмой
Тридцать девятый
А тридцать девятому стало неловко за то, что его номер на единицу меньше сорокового. Сороковой был его другом, они вместе воевали, вместе переносили все трудности. И сейчас, в строю, они тоже были вместе, совсем рядом. Если бы они не были друзьями, они не оставались бы всегда друг с другом и в строю не стояли бы рядом, вероятно, друг его тогда не оказался бы сороковым. Ему стало неловко за их дружбу, и показалось ему, что все то хорошее, что он сделал для своего товарища, в действительности было направлено против того. Но вдруг он радостно улыбнулся. И спокойно вздохнул. Он нашел для себя оправдание. Никто теперь не сможет упрекнуть его в этой дружбе. Он вспомнил, как однажды причинил товарищу зло, поступил с ним нечестно. Они оба были безработными, он узнал, что в одном месте появилась возможность устроиться, и ничего не сказал об этом товарищу, пошел туда один. Позднее он пожалел об этом, ему было стыдно. Вспомнив, что он пожалел тогда о своем поступке, он на секунду снова испугался. Ведь выходит, он опять оказывается хорошим товарищем, который просто однажды в жизни ошибся. С большим трудом он избавился от этой мысли, подумав, что все это неважно. Важно то, что он все же поступил тогда нечестно. Если бы все стоящие здесь люди узнали об этом, они назвали бы его подлецом. Он снова успокоилсяон был плохим товарищем. В огромном человеческом страхе это оказалось для него вполне серьезным оправданием.
Сорок шестой
Сорок седьмой
Сорок восьмой
Сорок девятый
Сорок девятый и пятидесятый посмотрели друг на друга. Каждый из них многое хотел сказать товарищу. Пятидесятый хотел попросить его написать его жене и детям, рассказать им обо всем, а если вернется с войны живым, почаще навещать их. И еще чтобы сорок девятый рассказал всем, что с ними сделала Франция.
Но оба они молчали. Они и без слов хорошо понимали друг друга.
Вдруг послышался голос одного офицера: