Я расстроился. И, расстроенный, полез в шифоньер одеться и тем самым завершить обыденный ритуал вхождения в мой новый день, такой привычный, потому что очень похожий на все мои предыдущие дни. Чтобы продолжить жить мою привычную жизнь.
Но в шифоньере, на полке, где у меня хранились всякие утренние вещицы зубная щётка, бритва, одеколон и прочая важная ерунда, на глаза попался красивый новогодний пакет. Такой, какой я видел у Ксении в парке, когда мы познакомились.
С волнением я раскрыл его.
В пакете лежала красная коробочка из-под презервативов с одним неиспользованным, пачка дорогих мини-сигар, что курил Генрих кубинских, с названием «El Misterio De La Vida» и книга с запиской внутри: «Яну, будущему писателю, с любовью. Генрих и Ксения». Позже из этой книги я узнал много полезного по писательскому ремеслу. А записку сохранил до конца своих дней.
Прежде же в моей жизни произошло то, что иначе, чем чудом, и не назовёшь. Хотя поначалу всё складывалось с точностью до наоборот я потерял всё: всё, что имел на тот момент.
Как-то ночью Толик и загостившийся у него незнакомый мужик, обожравшись какого-то адского пойла, подожгли свою комнату и сами в ней сгорели, попутно чуть не спалив всю квартиру.
Приехал хозяин и потребовал освободить помещение. Впрочем, жить там уже стало невозможно. Но и идти мне тоже было некуда. Некоторое время ночевал на вокзалах и где придётся.
Отчаявшись, я бросил университет и отправился на родину к родителям, в далёкую глухую деревню. Там, на моих глазах, один за другим покинули этот мир мать и отец. До сих пор мне кажется, будто я вернулся тогда к ним лишь за тем, чтобы похоронить их. Не скрою, слова Генриха про «такую удачу в жизни, что через год ты себя просто не узнаешь» иногда приводили меня в ужасное бешенство.
Да, действительно, мне трудно было узнать свою жизнь и себя в ней. Всё прежнее поросло быльём отчаяния и боли
Всё, что я мог в тот год, что давало мне хоть какую-то радость и силы, это писательство. Я писал книгу о себе, я просто честно описывал свою жизнь, и постепенно, как бы сама собой, получилась книга: неглупая, с интересным сюжетом.
В ней не хватало лишь хорошего финала. Но хороший финал мне надо было выдумать, потому что тот, который предоставила этой истории моя жизнь, выглядел настолько погано, что в таком случае не стоило и начинать. Я думал над разными концовками, но ничего не подходило: всё, что мне удавалось придумать, казалось чужим, точно это из какой-то другой книги, а не из моей.
Книга последнее, за что ещё цеплялось маленькое человеческое «я», живущее во мне. Оказавшись в тупике и здесь, оно сдалось и отпустило всё.
И тогда я впервые ощутил внутри себя тайну, которую нельзя говорить. Она сияла во мне свободно и молчаливо, и в молчании её не было ни начала, ни конца. Всё стало едино и безгранично.
Я прекрасно помню тот миг. Я вышел из дому зачем-то во двор и вдруг замер. Стоял лёгкий морозец, солнце искрилось в девственно-чистой белизне снега, приятно слепило глаза. Мягкими звёздочками падал и таял на моём лице робкий снежок. Все мысли умолкли. Всюду белым-бело, и во мне самом всё белое-белое. И мне хорошо в этой белизне. Просто хорошо и всё. Я подумал: «Ах, как же мне хорошо!», и тут же на белом появилась точечка чёрная. Только осознал чёрную точечку, помыслив: «Надо же, чёрная точка, ах, ты, зараза!», враз ещё одна отпечаталась. Осознал эту третья. За третьей четвёртая, за ней пятая, и пошли гулять червоточинки по моей белизне вслед за моими мыслями, покуда всё не заволокло ими
Я вернулся в дом, оделся и вышел, заперев дверь на замок. Дошёл до железной дороги, сел в электричку и поехал в сторону города, а вообще куда глаза глядят.
Долго смотрел в окно. Потом, словно почувствовав на себе чей-то взгляд, повернул голову и увидел перед собой, на сиденье напротив, девушку. Из тех, что мне всегда так нравились и к которым я всегда боялся подойти и заговорить. Которые были не для меня.
Но не теперь. Теперь я знал, что весь этот огромный, добрый мир создан для меня, и что он только того и ждёт, чтобы ласково принять меня в свои объятья, исполнить любую, пусть даже самую фантастическую мечту. Я смотрел на девушку, а она смотрела на меня.
Она была очень красивая. Глубокие тёмно-карие глаза, тёплый, ласковый, смешливый взгляд. Ресницы чёрные, в них искорками пламенела игривая жгучесть. Волосы же, наоборот, светлые, прямые, с кудряшками на концах. Чёлка спадала на лоб. Между бровей две милые чёрточки. Носик маленький, немного вздёрнутый. Губы полные, чувственные, улыбчивые. За ними скрывались сильные, белые зубы. На подбородке ямочка. Лицо слегка вытянутое, с чётко выраженными скулами, а щёки впали чуть-чуть. Фигурка стройная, изящная. Тонкие пальцы на руках.
Всё так, как у Ксении, при этом на Ксению совсем не похожа. Но звали её Ксенией.
Тебя зовут Ксения, сказал я ей.
Ксюша. А откуда ты знаешь? удивилась она.
Просто знаю и всё.
Она улыбнулась.
А тебя зовут Иван.
Да. Но друзья называют меня Яном.
Забавно, я сказала первое, что мне пришло на ум, и угадала, обрадовалась Ксюша. Хотя это не совсем правда Просто мне нравится имя Иван. Вот оно и пришло на ум.
А мне нравится имя Ксения. Но это не важно. Мне нравишься ты, как бы тебя ни звали.
Она смущённо отвела взгляд.
Куда едешь?
Куда глаза глядят. А ты?
Я еду домой. В город. А «куда глаза глядят» значит никуда?
Да. Никуда и куда угодно.
Мы помолчали. Вдруг она, как-то очень выразительно посмотрев на меня, спросила:
Хочешь поехать ко мне?
Хочу, ответил я и улыбнулся ей.
А она улыбнулась мне. И мы ехали так какое-то время молча и улыбаясь друг другу.
Потом Ксюша встала и пересела на моё сиденье, рядом со мной. Прижалась ко мне и прошептала:
Такое ощущение, будто я знаю тебя всю жизнь. Не считай меня какой-нибудь дурой, пожалуйста.
Я не считаю, сказал я.
Ксюша жила одна в скромной, но уютной квартире, оставшейся ей от бабушки, которая умерла в прошлом году.
Открыв дверь, она взяла меня за руку и притянула к себе.
Заходи. И оставайся здесь столько, сколько хочешь.
Я зашёл и остался там навсегда.
Это был январь, мой любимый зимний месяц. Зима, эта мрачная, скрипучая, сварливая стерва, никогда не бывает столь же очаровательна, как в январе. Ровно год назад я совершил лучшую сделку в своей жизни.
С того дня, как я сел в электричку, встретил Ксюшу и переступил порог её квартиры, всё изменилось. Удача сопутствовала мне во всём: во всех моих надеждах, во всех моих планах, во всех моих мечтах.
Я нашёл финал для своей книги, а точнее он нашёлся сам собой из жизни, как и вся книга.
Рукопись отправил в несколько самых известных издательств. Удивительно, однако почти во всех её приняли к публикации с предложением дальнейшего сотрудничества. Мне оставалось только выбрать наиболее выгодный контракт.
Опубликовался я под псевдонимом Ян Иванов. Ян как память о Генрихе и Ксении, а Иванов как напоминание о моей прошлой жизни в необозримой толще безвестных иванов, маленьких человеческих «я».
Вскоре книга принесла мне славу, и я стал настоящим писателем. Впереди было ещё очень много удивительных событий, а удача, обещанная Генрихом, никогда не покидала меня. Я получил всё, о чём мечтал.
Всё благодаря тайне жизни, которую нельзя говорить.
Сколько раз я хотел открыть её людям, чтобы все могли исполнить свои мечты, чтобы все были счастливы, но предостережение Генриха удерживало меня от этого. Рассказанная, она переставала быть тайной и теряла свою великую силу. И я никому никогда не рассказывал её.
О ней нельзя говорить потому что её не передать словами.
Февраль
Единственный вид свободы, к которому мы
по-настоящему чувствительны, это свобода,
приводящая другого в состояние рабства.
Полин Реаж. «История О»
Православный свинг
Я родилась в те сумасшедшие времена, когда православная церковь активно возвращала себе утраченные при коммунистической власти позиции. Постсоветские люди были лёгкой добычей для всех, кто не стеснялся давать простые ответы на сложные вопросы жизни. Множились храмы и быстро наполнялись толпами желающих приобщиться к церкви.
Приобщившиеся назывались воцерковлёнными. Воцерковлённые огонь тогдашнего православия. Они горели и сгорали вмиг, как свечки перед распятием на каноне. Трудно отыскать более истово или, скорее, неистово верующих, чем они, более исполняющих все предписания, более послушных на всё. Более жертвующих собой. И потому более глупых.
Мои родители были такими воцерковлёнными, когда я появилась на свет. Собственно, именно поэтому моё имя Феврония. В честь церковной святой и ещё одной матушки, престарелой игуменьи, их руководительницы в делах духовных и житейских. Они всё клали на алтарь своей религиозности, и я не была исключением. Первое моё яркое детское воспоминание ложка с тёплой, горько-сладкой, обжигающей, противно-мягкой массой, которую мне сунули в рот, и голос той бабки, когда я попыталась это выплюнуть: «Нельзя, замри, ну-ка замри, Бога принимаешь!». Я замерла, и масса медленно прошла по горлу.
Ещё хорошо помню из детства, как однажды на Троицу знаю, что на Троицу, потому что на полу в храме лежала подсушенная трава я стояла на коленях и очень хотела в туалет. Мама сказала: «Терпи, нельзя вставать батюшка очень строгую молитву читает, стой смирно». Но я не вытерпела, и горячий поток хлынул по моим ногам, побежал ручьём сквозь траву на полу и встал лужицей возле впереди стоящей женщины, намочив подол её юбки. Она обернулась и злобно зашипела на маму: «Что это за безобразие? Вы с ума сошли? Уведите ребёнка отсюда сейчас же!». Мама вскочила и, больно дёрнув меня за руку, потащила прочь из храма. А я от страха не могла идти ноги подкашивались и волочились, точно чужие.
Впрочем, было много и хорошего. Я многое любила в церкви. На Пасху нравилось. Нравилось ставить свечки и целовать иконы. Очень любила время окончания поста когда все становились весёлыми и всё разрешали. И служба в церкви тоже мне нравилась. Я сильно не любила только вычитывать молитвы утренние и вечерние да ещё долгое правило к причастию.
И никогда не любила своё имя. Отец звал меня Февронькой, а мама Февронюшкой. И от того, и от другого мне становилось несчастливо в душе, как будто я урод, и меня никто не любит.
При этом никаким уродом я не была и любви тоже всегда хватало. И в школе ко мне хорошо относились, и потом в университете. И дальше мне не за что жаловаться на людей. Всегда кто-то нуждался во мне.
Но всё же стоило мне вспомнить, осознать, что я Феврония, моя душа сразу становилась несчастной. Словно укольчик в сердце. Словно такой тихенький, но настырный голосочек, пытающийся досадить мне, сказать мне что-то гадкое, страшно обидное и злое. Я чувствовала, что Феврония это не я настоящая, а нечто чуждое, как чьё-то драное, грязное платье, которое мне почему-то нужно носить.
Смирение. Слово, сделавшееся у православных безвкусной, мукой тоскливой терзающей рот жвачкой. Все её жуют, и от этого их лица бывают скучными и холодными, как бледно-серые сугробы в феврале.
Это то, что происходит, когда угасает тот воцерковлённый огонь. В какой-то момент бах, и всё становится пресным, безжизненным. Какая-то завсегдашняя бабка молча подойдёт к канону, пособирает горсть догоревших свечей, задует их и бросит в мусорный ящик. А в опустевшие дырки тут же навставляет новые. Теперь эти какое-то время погорят.
Тем же, какие в мусорном ящике, остаётся смирение. Слово, смысл которого уже никто не знает да и знать не хочет. Разве что произойдёт чудо, задумается человек вдруг плюнет на всё и успокоится.
Так случилось с моим отцом. Он просто взял и перестал ходить в церковь. А потом вообще всё перестал молиться, поститься, читать книжки православные, даже говорить на религиозные темы перестал. Если коснётся усмехнётся как-то многозначительно в кулак и промолчит. Лицо его вот что удивительно стало живым и помолодевшим.
Мама же мучилась, боролась сама с собой, хотела вернуть прежний огонь, но не могла. Только злилась на всех, мрачнела и впадала в нервозные аскетические припадки: то ничего не ест целыми днями, то лежит, ни с кем не разговаривает, то неделями пропадает у каких-то очередных старцев.
Это вскоре разрушило их союз, и они расстались пошли каждый своей дорогой. Отец быстро нашёл другую женщину, а мама, узнав про то, решилась на свою давнюю, изрядно протухшую к тому времени мечту уйти в монастырь.
Вот так и погас мой собственный огонь.
Что мне-то делать? спросила я маму.
Ты уже взрослая, ответила она с каменным лицом. С Богом только живи, Бог не оставит.
Страшно мне одной жить, мама
Выходи замуж. Помолись Петру и Февронии, и Бог пошлёт тебе хорошего мужа. Прилепишься к нему и так проживёшь свой век. А от нас с отцом пора тебе отлепиться, Февронюшка. Всё, с Богом!
И перекрестила меня. Точно оттолкнула.
Тогда свалились в мою жизнь безвозвратные глупости одна горше и глупее другой. Сделали овцой и завели в лес к волкам.
Был у нас в церкви один парень пономарил в алтаре. На исповеди я батюшке пожаловалась на судьбу и открылась, что хочу выйти замуж. И он мне того алтарника и предложил. Подумала: ну, значит, то воля Божья.
Парнишка он хороший, скромный. Что важно, из православной семьи, в семинарии учится, сказал батюшка. Брак это таинство, это не вот это «люблю» и прочее, это подвиг. Потому верующим друг с другом надо быть, вместе спасаться. Ну, как, согласна?
Согласна кивнула я и уже через месяц оказалась замужем.
Звали моего мужа Кирилл. Он был худенький, угловатый немного и всегда чуть-чуть простуженный. Говорил в нос, что ли. На лице едва чернела юношеская поросль. Прыщики кое-где. Но в целом парень как парень.
Вышло так, что ему обязательно надо было жениться, чтобы его в тот же год рукоположили в священники. Потому всё и произошло быстро без раздумий, свиданий и всего, что обычно бывает у нормальных людей. Я несколько раз была у него дома, виделась с его родителями, пару раз гуляли с ним вечером и как-то поцеловались, вот и вся история любви.
Мой отец приходил на свадьбу, подарил десять тысяч рублей. Мама не приехала. Я сидела за праздничным столом, в белом платье, но на душе было одиноко и тревожно, из-за чего хотелось плакать, но я давила слёзы и улыбалась. Так, как улыбаются конченые дурочки.
Кирилл вроде мало пил за столом, но всё равно стал пьяным. А я до этого никогда не видела его таким. Ночью, в спальне, он долго сидел голый по пояс на стуле, тяжело свесив голову. А я не знала, что мне делать.
Наконец он поднял голову, посмотрел на меня пустыми глазами и проворчал так, будто бы сто лет уже был моим мужем, глухо, но властно:
Чего сидишь? Ложись давай.
Я разделась и легла. Он снял брюки, выключил свет и лёг рядом.
В темноте спросил:
Ты девственница?
Да, ответила я, и это было сущей правдой, но он засомневался:
Что, правда ни с кем ничего не было до меня?
Ну, как ничего Но этого не было.
Я говорила тихо, а сердце стучало так сильно и гулко, что казалось, словно слова тонут в сердечном гуле и ничего не слышно.
А что было?
Ну, так Целовалась и
Трогал кто-нибудь тебя? перебил он.
Да.
Где?
Мне неловко было отвечать на этот вопрос, и я замялась. Он влез рукой мне в трусы и тут же прижался горячей и твёрдой плотью.
Здесь кто-нибудь трогал?
Нет, соврала я.
Хорошо, его рука схватила мои трусы за резинку и потащила их вниз. Настоящий муж во всём должен быть первым и единственным.
Я приподняла задницу, помогая ему снять с себя трусы. Он снял и залез на меня. Его угловатое тело давило неприятно и больно. Долго не мог вставить член. Наконец вставил, начал двигаться. Я закрыла глаза и терпела беззвучно и послушно, как мышь, которую жрёт кот.
И вскоре это кончилось. Странное и гадкое. Но не самое плохое в ту ночь. Потому что потом он полночи блевал в постель.
А дальше пошли повседневные хлопоты молодой матушки. Мужу дали приход в одном захолустном сельце каждые выходные, праздничные дни мы мотались туда.
Так, понемногу, стала наседать мыслишка, что жизнь моя устроена на долгие годы, и учёба в университете мне ни к чему. В итоге, бросила отсекла прошлое, будто оно сплошь бесполезная дрянь.