А он раздражённо бросил мне простынь:
Раздевайся давай.
Я молча разделась и зашла в парную. Духота. Тусклый свет в углу. Две деревянные скамьи одна поуже, возле стены, другая же широкая почти посередине комнаты. Я села на узкую, тяжело вздохнула.
Муж вошёл следом и сел рядом со мной. Сказал мне вяло:
Решено же всё. Нечего теперь хныкать и назад оглядываться, как Лотова жена.
Вернулся и хозяин с женой.
Она в белой исподней сорочке, в каких православные женщины окунаются в святые источники, а он совершенно и беспощадно голый. Необъятное пузо и под ним внушительного размера, как варёная шпикачка, мужской орган с низко и тяжело повисшей мошонкой.
У меня внутри всё будто остановилось шок, точно взрыв, и звенящая в ушах тишина.
А вы чего в простыни закутались? прогремел в той тишине эхом голос отца Ивана. Тут, ребятушки, не сауна, это банька русская, в ней так не надо в ней только голышом. Или холодно? Так я парку подбавлю, если желаете. Сымайте, сымайте простыни! И ты, Маша, раздевайся. Раздевайся, кому сказано-то.
Его жена покорно стащила с себя сорочку, обнажив хилое тельце кожа да кости. Я посмотрела на мужа: мол, ну и чего теперь?
Голышом так голышом, буркнул он и откинул простынь.
Ну, будь по-твоему. Твоя воля. Я, не отнимая пристального взгляда от мужа, распахнула простынь и сбросила её с плеч.
Вот! Совсем другое дело, одобрительно отозвался отец Иван. В бане стесняться не надо, в бане все свои должны быть. Ах, ну и красавица у тебя жёнка, братушка, любо-дорого посмотреть!
Муж только ухмыльнулся и промолчал.
Ложитесь-ка, гости дорогие, я вас веничком. Сестрёнка, ты давай вот на эту широкую скамеечку, а ты там, братушка, где сидишь, падай. Ох, и благодать вам сейчас будет! Ложитесь, не бойтесь! Маша, дай-ка веник!
Мы улеглись на скамейки, и отдались его власти.
Я прижалась щекой к влажной, чуть более прохладной, чем воздух, доске и мне стало уже всё равно, что будет со мной. Что будет со всеми нами.
Всё как сон тягучий, хмельной и тяжкий. Головы не поднять, немощь, сил не найти ни запротивиться, ни проснуться.
Отец Иван то легонько, шипяще, то крепко, звонко и ещё звонче, и ещё крепче, работал веником. То к мужу, то ко мне. От него ко мне, от него ко мне. Всё быстрее, горячее, душнее
Всякий раз, когда от мужа он возвращался ко мне, та его ужасная шпикачка наливалась мужской силой и росла, пока не превратилась в самый настоящий мужицкий хрен здоровенный и страшный. И тогда он больше не пошёл с веником к моему мужу, а грузно присел на корточки возле меня и с хитрым прищуром, как тогда, при встрече, взглянул мне в глаза:
Ну, что, сестрёнка, ты готова?
Я ничего не ответила, просто смотрела на него и всё.
Он отдал жене веник и подлез ко мне сзади.
Я вмиг ощутила телом всю его тяжесть и женской плотью его огромность.
Разними ножки пошире Вот, дурёха Разними ножки, говорят тебе И тебе, и мне легши будет
Муж тоже увидел это дело и тут же вскочил, выпучив глазищи.
Эй, отец!.. А ну, перестань безобразничать! Уйди от неё!
Отец Иван встал и слегка оттолкнул его к скамейке. Усадил, грозно проговорил:
Не буянь, братушка, не то ненароком зашибу. Не лезь от греха. У тебя вон женщина стоит. Неужто тебя всему учить надо?
И прикрикнул на жену.
Маша, иди к нему! Тебе сказано!
Она подошла к моему мужу и села рядом с ним, держа в руке веник. Забитая, беспрекословная, несчастная.
Помню, у меня тогда впервые появилась эта мысль: православные, в смысле церковные, мужики все сплошь шваль. Это либо никчемные уроды вроде моего мужа, использующие церковь как социальный лифт, карьеристы и паразиты, у которых в миру, наравне с обычными мужчинами, не было бы шансов они были бы серыми, никому не нужными мужичонками. Либо же это такие же никчемные сволочи вроде отца Ивана, использующие церковь как благодатную среду для своего самодурства, шарлатаны и манипуляторы, у которых в миру, на равных с обычными людьми, ничего бы не вышло их быстро поставили бы на место не только мужчины, но и женщины. А если не то и не другое то всё равно подонки и дегенераты. В церкви не может быть нормальных мужчин нормальный просто не смог бы в ней быть. Церковь это гниющий труп средневековья, там могут быть только черви.
Отец Иван вернулся ко мне и уже без слов и ласкательства разнял мои ноги. Залез сзади и ввёл член медленно, но настырно, вжал его внутрь с усилием, от какого у меня закрылись глаза и выступили слёзы.
Дырочка туговата, так что терпи, сестрёнка, то ли заботливо, то ли язвительно проговорил он: я не поняла, мне было не до того. Мне вообще всё стало не до того.
После же того мы все четверо, в простынях, накинув только куртки, разморённые, сидели в предбаннике и пили пиво ледяное, безвкусное. Даже Маша. Молчали. Даже отец Иван. А потом он сказал:
Ну, всё. Пойдёмте спать. Ты, отец Кирилл, иди с Машей. Я же с твоей лягу. Уговор дороже денег. Должны обе забеременеть, так что патроны не жалей. А не забеременеют значит, нет воли Божьей.
Муж воспротивился, но точно нехотя, слабо:
Грех это Да и поздно Мы лучше домой
За руль пьяным садиться тоже грех. Завтра и поедете. На трезвую голову. И сокрушаться, каяться тоже завтра будем. Но что же делать?.. Мы немощные, Бог простит. Нет греха, который Бог не простит Ну, пошли в дом, в тёпленькие постельки, не то застудимся!
Мой муж поднялся с Машей наверх, меня же отец Иван повёл куда-то тёмными, узкими коридорами в незнакомую часть дома.
Вышли в какую-то холодную терраску ветхую, неухоженную, заваленную старым барахлом и пропахшую протухшим временем, как заброшенная деревенская изба.
В терраске была дверь и за ней ещё одна лестница деревянная, со скрипучими половицами, крутая и долгая.
Наконец отец Иван остановился и с запыханной торопливостью щёлкнул ключом. Ещё одна дверь отворилась, и мы оказались в маленькой комнатке под самой крышей.
Заходи, сестрёнка, он включил слабый свет, ночничок на столе, горевший словно свеча. Вот моя келья. Люблю уединиться, помолиться и Да не бойся ты, дурёха, проходи!
Я огляделась окошко, под ним стол с компьютером, рядом шкаф с книгами, на стенах иконы и всякие другие изображения святых и известных старцев. Много все стены в них: Паисий Святогорец, Матронушка, какие-то дети с нимбами, царь Николай II и даже Григорий Распутин.
Кровать под нависшим крышным скатом, как в нише. Старинная, с железными спинками, высокая и широкая. Чистое, глаженое бельё, и одеяло одним уголком откинуто с недвусмысленным ожиданием.
Раздевайся, чего стоишь, грубовато поторопил меня отец Иван, отчего мне вдруг вспомнилась моя первая ночь с мужем. Тут тепло у меня. И ложись давай, сделаем дело и спать.
Я стояла не в силах собраться с мыслями, не зная, как себя повести, чтобы этот кошмар закончился. Решительно отказаться? Побежать к мужу и дать ему по морде? Или закричать что есть мочи и умереть на месте от своего крика. Ах, как было бы хорошо умереть! Не существовать, не видеть ничего этого. Не осознавать ничего. Не быть.
Но я просто стояла и ничего не делала. И только когда он подошёл ко мне, с языка жалобно сорвалось:
Мне кажется того, что в бане достаточно
Он усмехнулся:
Достаточно? Когда это одного раза было достаточно? Даже быка к корове два раза подводят на всякий случай. А тут люди! Вот поэтому у вас с мужем и не выходит ничего, потому что вам одного раза «достаточно»! Нет, сестрёнка, я тебе больше скажу: у тебя мужик слабый, а ты из-за его слабости без дитя рискуешь остаться! Вот так-то!
Я не могу
Сможешь! Давай раздевайся и ложись, с нормальным-то мужиком всё сможешь! Поди, и не видывала никогда нормального мужика, а? Давай-давай, не стесняйся нечего тут стесняться, дело человеческое! Смотри, вот он какой, а?
Он спустил штаны, вывалив наружу своё хозяйство. Его шпикачка крепла и росла на глазах. Глядя на неё, я поняла, как становятся шлюхами и в каких роковых обстоятельствах жизни. Всё происходит внутри. Так же, как это произошло со мной. Вижу: ничто не спасёт меня, никто не придёт и не спасёт. Стою на краю пропасти там, внизу, геенна огненная. Удушливый ветер из неё дышит мне в лицо. Что же теперь жалеть себя? Ты уже там так чего медлить? Сделай шаг вперёд и упади в огонь. Я сделала и полетела в пропасть, полную огня.
Той ночью я была с ним пять раз.
Первый как бы отстранённо, как бы вынужденно. Легла, раздвинула ноги и повернула голову в сторону: мол, делай, что тебе надо, вот тебе моё тело и на этом всё. Он двигался, а я будто отсутствовала, разглядывала стены со всеми этими иконами, изображениями, Паисием Святогорцем, Матронушкой, какими-то детьми с нимбами и царём Николаем II. Но запомнился больше всего Григорий Распутин.
Второй раз я лежала на животе и никуда не смотрела. Закрыла глаза и делала вид, что мне всё равно. И лишь когда он останавливался, ощущала в себе это подлое женское неудовлетворение. Делает так: мне плохо. Не делает так: ещё хуже. Я страдаю и всё. Я долбаная жертва.
Третий уже по-настоящему, как с мужем. Живо отвечала на ласки и сама ласкалась. Страстно дышала в ухо, хоть и понимала, что это не то ухо, чужое, не мужа, и оттого ещё больше распалялась. «Ну и что! Ну и что! Ну и что!» однообразно звенело в голове и кружило, кружило её.
На четвёртый сама уже хотела, да как-нибудь не так, необычно, раз уж Раз уж так вот всё получилось. Гори ж всё огнём. По-собачьему, да. Вот так. Господи, я шлюха. «Ну и что! Ну и что! Ну и что!» звенело в голове и кружило, кружило, кружило её. И пусть. Да, я шлюха.
Когда это было в пятый раз я была уже не я. Просто готовая на всё женская плоть. Пластилин. Лепи, что хочешь. Делай со мной, что хочешь. Я на всё согласна. Зайди тогда в ту комнату ещё пять отцов иванов всем бы с меня перепало. Это не остановить. И не остановиться.
Ну что, сестрёнка, каково оно, с нормальным-то мужиком? отец Иван, уже вовсе не церемонясь, по-колхозному, хлопнул меня по голой жопе. Не то что с мужем, да? Вот что значит нормальный мужик! Я тебе не он, сестрёнка. Теперь-то забеременеешь.
А у меня злость на всё, на него, на себя, на мужа, на всю эту вот грёбаную жизнь. Не моя, а какая-то животная злость, взбудораженная огнём непрестанного соития с самого дна животной природы.
Ты такая же мерзкая сволочь, как и он, зло бросила я.
Он нахмурился, поник и, встав, быстро оделся.
Ладно, сестрёнка, спи. Если я тебе не мил, пойду я. Уже же утро почти, надо немного поспать.
И ушёл. Я накрылась одеялом с головой и заснула.
Утром меня разбудила Маша. Чуть тронула за плечо и с холодным лицом сказала, негромко, но чётко произнося каждое слово:
Собирайся, тебя муж ждёт. Ты тут развлекалась, а он всю ночь со мной проплакал. Ты блудница. Шлюха. Иди и замаливай свой грех.
Муж ждал меня в машине, с таким же холодным выражением лица. Отец Иван стоял рядом, провожал. В мою сторону даже головы не повернул, как будто и не было ничего.
Садись, сквозь зубы процедил муж, а отцу Ивану улыбнулся на прощанье, как доброму другу. Бибикнул, отъезжая. «О, все хорошенькие, одна я плохая», подумалось мне.
Какое-то время ехали в напряжённом молчании. Потом он начал:
Всё с тобой ясно, Феврония. Жить с тобой я больше не желаю. Ты можешь идти куда хочешь. Не жена ты мне с этого момента. А не захочешь по доброй воле развестись, поеду к архиерею. Всё расскажу и разведут. Мне теперь одна дорога в монастырь. На имущество особо не обольщайся. Дом в деревне церковный, квартира тоже не моя, родительская. Поэтому жильё ищи себе, это не мои уже проблемы. Сама расхлёбывай кашу, а с меня хватит всему есть предел.
Разве кашу эту не ты заварил? проглатывая слёзы, спросила я. И не ты говорил, что это всё твоё решение?
Нет! заорал он. Сношаться всю ночь, как проститутка, не моё решение! Он меня напоил, а ты и рада! Я вообще хотел просто посмотреть и тогда только решить! А ты сразу всё решила трахалась с этим подлецом! И как нормально потрахались? Ну, вот теперь и не плачься, сама виновата!
А если я забеременею? Что тогда, одна с ребёнком?
Я-то тут при чём? Его ребёнок вот ему и отвезёшь!
Хорошо, я виновата. Но как мне жить одной? Прости меня. Ведь ты же знаешь, что это ошибка. Я не хотела этого. Ты хотел
Всё, я сказал! отрезал он. Слышать ничего не хочу! Ошибка это вот наш с тобой брак! Лучше замолчи, мне противно с тобой говорить!
«А мне было противно с тобой жить!» безмолвным криком ахнула душа, заискрила и погасла. Я не знала, что мне теперь делать
Весь год я проходила мытарства земные, но они бывают страшнее небесных. Развод, неустроенность, поиск жилья и работы. Похороны отца. А мать Она просто отказалась от меня, когда я ей во всём честно повинилась.
И ещё ко всем этим горестям злосчастная беременность.
Тогда оказалось, что у меня нет ничего. И никого. Что я никто. Что я ничего не нажила в своей жизни, на что можно опереться, а вне церкви тем паче. Полный ноль, бестолочь, бомж.
Мне помогла Фима. Евфимия. Бывшая монахиня, после семи лет в монастыре ушедшая в мир и повисшая так: одной ногой ещё в церкви будто бы, а другой в обычной жизни. Монашескую жизнь она уже не вела, но и замуж тоже не выходила. Ни постов, ни молитвенных правил не соблюдала, но в церковь ходила иногда. И так во всём. Словно стояла в проёме калитки, выводящей из церковной ограды, и не решалась уйти оттуда насовсем.
Я пришла в Сретенский храм в надежде найти какую-нибудь работу или хоть какую-то помощь получить. На исповеди настоятелю рассказала то, что со мной произошло.
Он, хмуро выслушав, спросил:
Мужской половой орган сосала?
Да, ответила я, покаянно склонив голову.
В задний проход имела сношения?
Этого не было, батюшка
А блудные мысли об этом были?
Были.
Были блудные мысли о совокуплении с несколькими мужчинами?
Да, ещё ниже и покаяннее склонила голову я.
Прости нас, милосердный Господи, масленым голосом произнёс он и накинул мне на голову епитрахиль.
Пробубнив разрешительную молитву, добавил:
Кайся сугубо. Жена священника не только себя и мужа порочит, а также и саму церковь. Аборт нельзя. Всё, целуй крест и Евангелие.
И отпустил. Ни с чем. Так мне обидно стало от этой «исповеди», что я вышла из церкви и заревела в голос. Как в душу мне плюнул тот поп: «сосала», «задний проход» и то, что никому. А кто он такой? Кто ему дал право так говорить о женском, о том, что личное, живое, о том, что не его собачье дело?! И при этом никак не помочь. Врач раздевает тебя и осматривает, но он делает что-то, лечит или пытается лечить, а этот ровным счётом ничего. Продавец ни-че-го.
Ко мне подошла женщина лет сорока худенькая, темноволосая, со старомодной причёсочкой; выражение лица печально-сосредоточенное, какое бывает у людей с «жизненным опытом». В длинной юбке, свойственной всем церковным женщинам, но без платка.
Девушка, что вы плачете? Вам помочь чем-то?.. с теплотой, мягко, спросила она.
Да чем вы можете помочь-то?.. в сердцах отмахнулась я.
Но всё же поговорили. Она не уходит, слушает меня, а я ей всё, что было на душе, всё как есть, без утайки, как сестре родной. Вот это настоящая исповедь была. И сразу легче стало.
Фима снимала квартиру-однушку у какой-то православной бабули, а работала в иконной лавке. За прилавком. Но и сама писала иконы. Дорогое ремесло, денег же всё равно не хватало. В общем, я ей кстати пришлась. И по квартире, и по работе. Взяла меня к себе и так устроила мою жизнь.
С абортом тоже она помогла. Без лишних слов и нравоучений этих православных, просто была рядом, когда надо. Я не могла иметь того ребёнка нельзя человеку так приходить в этот мир. Жалко, но нельзя. Котят, пока у них глазки ещё закрыты, тоже не так просто топят. Точно не из-за нелюбви к ним и не из-за жестокости. Если вдуматься, как раз наоборот.
Я всё хотела нащупать под ногами что-то твёрдое, основательное. И никак не могла. Когда делаешь тот роковой шаг в пропасть, думаешь, что это либо убьёт тебя, и всё закончится, либо хотя бы обретёшь дно. На деле дна нет, ты просто летишь и летишь в бездонность, всё глубже и глубже.
Фима познакомила меня с отцом Лукой её давним приятелем по какому-то их общему прошлому: они то ли где-то учились вместе, то ли ещё что. Он жил в другом городе, а в наш приезжал по церковным делам на пару дней и часто останавливался у Фимы.