Проводя свой досуг где-то там, за рыхлыми воланами драпировки будуара, с теснотой которого давно свыклось, солнце сияло лишь для себя одного. Небрежение интересами других давно вошло в привычку, оно даже, не стыдясь того, могло сидеть у окошка месяцами, или же уходило, когда вздумается, не упреждая никого о намерении своём. Если кому удалось бы застать солнце в этот час, то обнаружились бы натруженные безделием предплечья и истёртый до блеска подоконник, в тех самых местах, где тот служил подспорьем попыткам удержать от излишнего кружения рыжую бедовую голову.
А ветер всё «ищет» в неровно остриженной, частью уже выгоревшей шевелюре сосны, и подсолнечная шелуха коры сыплется и сыплется без конца под ноги, делая хвойный мат упругим и удобным для долгой ходьбы в ту сторону, что, обнаружив себя, становится понятной, знакомой и от того совсем неинтересной, обыденной, как и всё вокруг
Стоит только захотеть
Зыбка пассажирского вагона баюкает мерным своим ходом. Но кашель, с соседней полки играет сном, как мячом:
Бу-бух! и парение дремоты ударяется о низкий потолок. Скучно
Скукаэто когда за окном темно, и внимаешь редкому театру теней у каждого семафора, читаешь этикетки на постелях в плацкарте, или слушаешь вдруг с жадностию, как, изнывая от безделья, шепчет изумлённой попутчице суровый на вид мужчина:
Давайте, помогу вязать, меня мама научила! и шуршит пакетом с нитками.
На нижней полке излишне опрятный гражданин, судя по всему вдовец, с голубой вилкой в кармане пиджака сидит и решает синей ручкой кроссворд. Время от времени он требует у проводника кипяток и хлебает чай из лазоревой чашки, а после, как допьёт, кладёт туда ручку, а сам ложится подремать. Вилку из кармана не принимает, и покачивается она на волнах его дыхания, как поплавок, приманивая вкусные питательные сны. Впрочем, изредка мужчина всхрапывает и скрипит зубами, которых осталось не так немного, но каждый выглядит произведением искусства: он чист, покат и слегка шершав, как морская галька.
Поезд едет всё дальше и дальше, а за окном тугой, зримой ледяной струёй льётся на землю ветер. Разомлевший апрель внял этому не сразу, но спохватившись притворял ставни один за одним и заметил пробегающий мимо снег, тот был весь мокрый, по всему видать, догонял давно ушедшую зиму, наследил.
Туман влажными лоскутами взялся за уборку и старательно стирал, заодно с мокрыми пятнами снега, с лица земли округу. Одна за другой исчезли складки оврагов и морщины крутых берегов реки. Чисто вымытый, сиял светлячок Венеры, а Орион крался к краю неба, мечтая скрыться раньше срока под сурдинку. Луна же, чуть поворотясь, устроилась уютнее, натянув пышное одеяло облаков до подбородка, а после с удовольствием принялась наблюдать за тем, что делается и там, внизу, и вообще.
Закат вёл себя странно, то отопил рею сосны, воздавая последние почести дню, то менял на ней флаги. Сдёрнув бело-красно-синий, приделал бело-синий, передумал вдруг и вновь переменил его. Примериваясь так и сяк до той поры, покуда маяк солнца не исчез из виду вовсе.
В сумерках не было заметно дурно окрашенных солнцем и от того коротко стриженных сосен. Голая пятка обломанного сука мёрзла без чулка коры в темноте, шевелила пухлыми пальчиками почек, пытаясь согреться, да где там
Снежными хлопьями чайки роняли себя на берег. Куталась в ледяную шёлковую простынь дорога. Филин, не дождавшись отклика эха, и тот счёл за лучшее скрыться, рассудив не досаждать рассвету.
Поутру, ворона, что обыкновенно будила день, долго пыталась откашляться, но так и не осилив немочь, молча толкнула подругу клювом в шею, а та зажмурилась крепче, присела, прижимаясь к ветке. Так не хотелось ей покидать тёплое под животом дерево, и лишать себя сладости сна, в котором всё возможно, стоит только захотеть.
Зяблик
Фасолевые стручки слипшихся от сладкого листочков орешника, как петушки на палочке, полупрозрачны и аппетитно блестят.
Разложив на подсохшем, в оспинах нор пригорке пушистую шкуру мха, птицы наделяют лоскутами всех, кому надобится в гнездо, для тепла и уюта.
По сторонам оглаженной тугой тропинкинедоеденный кабанами пудинг лесной подстилки. Он так порист и так славно пропечён, что голодные капли росы на кружевной салфетке, в спешке, обронённой пауком, понятны вполне.
Дятелтот ещё кулинар, но по части обсыпки сладких пышных пирогов оврагов вафельной крошкой опилок, он большой мастер. И неутомим, хотя и разборчив. Сочно всё, вкусно. Согреваясь, вспенивается безотчётная, вольная радость, квасом к полудню.
Не срезанные букеты полян громко цветут и скромно вянут ароматно, горечью. Утолив голод перезимовавших шмелей и земляных пчёл, цветы перестают пахнуть совсем. Набравши смелости в тугие щёки ягод, качнув плотным белым бедром луковиц, обтянутых коричневым шёлком, они теряются враз. И, поникшие, не ведают, как жить дальше, быть как?! И засыпают под нежную песнь овсянки. Куда соловью до неё! Нем он покуда.
Барабанная дробь веток дуба с небес. Предсмертный рык осины. Бесконечное нервное хождение туда-сюда и скрип половиц. Кружение древнего деревянного шара по бесконечному жёлобу: вниз, вниз, вниз И ожидаемый грохот захлопнувшейся от ветра калитки. А в лес или леса В ту жизнь, где и без насвсегда доброе утро.
А зяблик зяблик-то что?
Ничего, с ним всё хорошо. Прилетел вот, рад, что дома! Просится насовсем.
Отец
Сомнительно, что плен недобровольный
Был сладок так, чтоб были им довольны!
В пруду проснулась лягушка. Мы так обрадовались друг другу Я пел ей дифирамбы, снимая пенку листьев с поверхности воды, а она слушала, улыбалась спросонья и шевелила розовой нижней губой.
Неосторожно подглядывая за нами, луна прятала своё лицо за вуалью ветвей. Даже вращаясь в высших сферах, среди звёзд, она понимала, что одинока. Рассуждая об этом, ворочалась на постели по ходу мерного мирного кружения земли, и потому находилась в постоянном поиске родных душ, схожих взглядов и мнений. Она не понимала, что единообразие ещё держится в пределах существования, лишь в силу своей приблизительности. Сотворённое «на глаз», для радости и любви, в пучине легкомыслия, легковерия и распущенности зреют до поры счастливые зёрна истины, но, чтобы постичь об этом, подчас не хватит и жизни. Даже такой, относительно небыстрой, как у неё.
Луна выжигала тени на земле, и от них, свиваясь в кудри тумана, шёл тёплый дымок. Потому становилось уютно и спокойно. Из глубин неосознанного детства доносился запах канифоли. Отец паял, складно насвистывая оперетту, а с усыпанного разноцветной галькой диодов берега стола, поверх лабиринта проводов, как памятник, лукаво глядел на меня Давид, точная его копия, в шутку вылепленная из воска.
Хлеб
Помню, как теперь. Иду по длинному пустому коридору школы, захожу в класс и в пыли под кафедрой нахожу засохший уголок хлеба. Понимаю его и иду к раковине, что тут же, справа от классной доски. Из латунного, почти игрушечного пузатого крана течёт вода, так легче держать доску в чистоте. Содержать ясным сердце Тонамного труднее. Размочив хлеб под струёй воды, я отдаю его птицам. Они не побрезгают, съедят.
Ожидание нового хлеба из печи, встреча с ним, это каждый раз, как рождение. Он горячий от пережитых мук. Его хочется баюкать, как младенца, вдыхать вкусный запах затылка. Улыбаться беспричинно, стеснённо и радостно всему. Когда, навстречу первой, удачно испечённой буханке вырвалось из уст совершенно невольно: "Хлебвсему голова!", я был изумлён, не поверил, что не просто слышу эту, побитую молью, фразу, но произношу её, сам и ощутил ту глубину, смысл, истину и совершенно точноотчего нельзя быть хлебу в пыли, в недобрых руках.
Мой хлеб не плесневеет. Буквальноэтого не бывало никогда. Если оставить кусочек, нарочно позабыв о нём, он делается крепким, царапает пальцы, но ласкает душу. Сдавишь его над тарелкой рукой, и посыпятся мелкие вкусные, лёгкие, как снег, блестящие крошки. И в каждой из нихулыбка надежды на добро и счастье, как в звёздах, что рассыпают сумерки на блюдо небес.
Шмель кинул в оконное стекло мелкой сосновой шишкой и улетел спать. Я выглянул.
Луна за лесом казалась убежищем, входом в глубокую нору летучих мышей и сов. Сияла призывно, опутанная паутиной дремлющего леса. Спустя мгновение, дубы сдавили её бока, но она вырвалась и красное её от ярости око глянуло зло и надменно:
Кто вы тут все!
Лёгкий ропот, не испуга, но неловкости, исторгнутый из самых глубин чащи, дал повод прийти в себя. Деревья подталкивали друг друга, выходили вперёд, едва ступая непослушными ногами От сего неуклюжего искреннего старания, взгляд луны сделался мягче, гнев рассеялся и янтарный румянец распространился по её щекам.
Луна остывала караваем на бересте ночи. Левый её край был надкусан, и из него, облаком исходил вкусный пряный дух земли.
Уроки жизни
Глядя на воду, могло показаться, что идёт дождь. В самом же деле, рыбы, уткнувшись в самое зеркало, склёвывали мошек, выдували из поверхности пруда небольшие пузыри, рисуя правильные круги и волны буквы! учили читать юрких непоседливых дошколят и солидных первоклашек, собрав их всех в одном месте. Нахожая болезнь зимы прервала науку, посему приходилось навёрстывать. Закончив урок, взрослые отошли в сторонку для степенной оживлённой весенней беседы в привычном треугольнике. Сменяя позы, не меняя позиций, они обсуждали ведомое лишь им, что казалось праздным бестолковым провождением времени. Впрочем, их ограниченная берегами жизнь, была уравновешена во всех её смыслах, и не нуждалась ни в поощрении, ни в порицании со стороны.
Ну, какие, всё же, люди неряхи!
Что такое?
Им постоянно надо напоминать: вымой руки, почисти зубы, а птицы гляди-ка, синица полощется уже минут десять, не меньше!
Да ну!
Ну, да!
Зайдя по пояс в воду, балансируя на скользких камнях, с явным наслаждением купалась синица. Она смывала с себя остатки липких осенних дождей, серых пыльных метелей, чёрных от копоти чердаков и обжитых мышами сараев.
Крупная красная рыба, взволнованная вознёй птицы, подплыла рассмотреть поближе на причину, зацепив животом обросший паклей водорослей камень и замерла, раззявив рот, куда, вместе с мелкой рябью воды, тут же направилась и безмятежно дрейфующая мошкара.
Рассердившись этим обстоятельством, не желая быть невольной причиной чьих- то несчастий, синица спешно выбралась на берег. Прямо так, не выжимая перьев, но лишь приподняв их, дала воде стечь немного и, наклонившись в сторону рыбы, недоумённо развела руками.
Гляди-ка, в каждой, как по банному венику, слипшиеся метёлки перьев. Мол, чего ж влезла, купались, не трогали никого, что она, что мошки.
Ага, по-соседски. Скандалят.
Ну, не то, чтобы Но ведь общаются, понимают друг друга!
Издалека было заметно, как рыба сконфузилась, встряхнула головой согласно и поспешила вернуться к приятельницам. А синица, мелко ступая по скользкому камню, отыскала прежнее удобное место и продолжила купаться.
Слушай, что ж мы-то не также вот. Ссоримся зачем, житья не даём друг другу. Ведь выходитни себе, ни Что мы делим? Зачем?!
На пруду меж тем закончилась перемена. Стайки мальков, как и прежде прилежно внимали учителю, синица сушила одежду, развесив её на солнце, а уцелевшие мошки одна за другой выбирались на берег, где трясогузка давно уж поджидала их к завтраку.
Озарённые добром
Намокший лист, зажатый промеж пересохших губ пруда, мнится сторожко замершей жабой. Совсем неподалёку, уронив себя наземьтюльпан, его клюв полуоткрыт. То ли сказать хочет что, то ли воды. По ступеням поленницы на крышу сарая взбежала лисица. Щурит глаза навстречу теплу, хрустит громко ухом и так умна, что не втягивает голову в плечи, не прячется, если идёшь мимо.
Колода у тропинки в лес рассыпалась халвой. Её немощь глядится прилично так же, как скорлупа иного пня, что лопнув орехом, обнажил свою пустоту, распахнувшись напоследок настежь.
Гудение наперебой шмелей и комаров заполнило собой всё. Обгоняя друг друга, ищут они случайных знакомств, но находят их реже, чем должны.
Не сочтя для себя зазорным, шмели приподнимают поблекшие лепестки первоцветов. Шлёпая по щекам, приводят их в чувство, и, сделав дело, присаживаются рядом, отпивают из ковша дубового листа, брызжут на них. Отдыхают недолго, и после, мгновение спустя, загодя отерев чёрным платком усы, летят дальше, гудя натужно.
На столах у весны всего вдоволь. Накрахмаленные резные салфетки молодой крапивы аккуратно выставлены в нужных местах, они всегда под рукой, куда не пойди. Но пока свёрнуты, подпускают близко и приятны глазу.
Длиннохвостые синицы и трясогузки играют в салочки, кружат головы другу так, что часто смешивают пары в суматохе погони. Разборчиво одно лишь солнце. Перебирая ветками, придумывает, на которую сесть, но лишь зря теряет время. С вершины сосны, что показалась уютнее прочих, его гонит ветер, укоряя небрежением хода дня, испортив который хотя раз, уж ничего нельзя будет выправить.
Нагнув голову, солнце нехотя бредёт в гору полудня, а там уж и вовсекатится вниз навеселе, к заре вечера, совершенно позабыв обо всём.
В сумерках, когда птицы дают себе перевести дух, особенно слышно, как мелкие молодые, острые на язык листочки судят солнце, шутят ему во след, а ветер Отчего-то не сердится на них, но напротивласкает, покоит, ибо он один знает то, что не со зла они таковы.
Всякий, кто стремится пробиться к свету, принуждён быть отчасти более стоек прочих, едва ли не жесток, но не от того, что в душе темно, а чтобы не растратиться, и успеть донести, восполнить своею малой каплей общую нехватку озарённости добром.
Взгляд
Весь день шёл дождь, посему, то ли по привычке, то ли от безделья зяблик рюмил, пищал, как заплутавший в траве щенок. Ему вторила овсянка, тужась перепеть и соседа, и соло ударных ливня, нимало преуспела в том, скоро осипла, отчего была принуждена замолчать.
Птицы ссорились который день. Обе пары выбрали для гнезда мохеровую крону туи со вплетёнными в неё ветвями сосны на берегу пруда. Место было более, чем подходящим для того, чтобы вывести в свет и выкормить птенцов. Каждая мать считала, что именно её дети достойны лучшей участи, а потому старалась сделать всё, чтобы этот сладкий кусочек мира оставить за собой. А он был и впрямь так хорош, что даже в ссорах, птицы не обнаруживали гнезда. Пролетая мимо с равнодушным видом, садились на воспалённую юностью вишню, на серый пень у воды А послеюрк, незаметно пристальному глазу, растворялись в сугробе кроны.
Но скандалили птицы с самого раннего утра. Отбирая, выхватывая друг у друга то гибкие прутики, то лоскутки мха, затягивали окончание строительства, что было чревато для овсянки, ибо её срок уже подходил.
Не одному лишь ветру было грустно наблюдать за тем, как спорят родственники, и задумал он однажды проучить их. Подошёл к дереву, прямо так, открыто, без обиняков ину, как крутить его в разные стороны, гнуть и трясти, будто банный веник. Зяблик и овсянка строили гнёзда так близко друг к дружке, что, упади одно, непременно рассыпалось бы и второе. И, наперекор беде, сомкнулись они тесно, охватили вчетвером оба гнезда сразу, едва удерживаясь в седле порывов ветра. Ухмыльнулся ветер, да отстал нескоро, дал проветриться, как того следовало: и глупости, и гордости чрезмерной.
Не прошло и недели, как зяблик издали, с изрядной доли ревности любовался невзрачной на первый взгляд своей подругой. Она отдыхала, подставив лицо ветру, а тот нежно перебирал пёрышки на её груди. Неподалёку суетился супруг овсянки, весь в сомнениях о том, как и что, в гнезде, под душистой чёлкой туи.
Пришлось в ту пору оказаться там же и чёрному дрозду. Помылся он в пруду с дороги, без суеты и лишних всплесков, огляделся пристально, оценил: и прошлую суету, и воцарившееся зрелое спокойствие. Зяблик и овсянка переглянулись, теперь им казалось, что места в кроне туи довольно, и дало бы приют ещё паре гнёзд, а уж чёрного дрозда, с его степенностью и флейтой, любой был бы рад видеть соседом. Но он не притязал, сверкнул своей драгоценной улыбкой и улетел.
А через недолгий срок купальное место на берегу было опять занято. Теперь там нежился певчий, дрозд. Он выглядел, словно закутанный в бабушкин платок малыш, что непоседливо лезет в лужу, невзирая на протесты нянек. Дрозд присел в воду и, млея, затих. Затёкшее в полёте тело понемногу находило себя, оживало Передышав, он оглядел всех своим мелким, вне страха взглядом, и преображённый, красивый и статный взлетел, нарезая воздух большими сочными ломтями.