Цепляясь друг за друга, словно за жизнь, держатся стволы. Они деревьялишь по пояс, но выше Почва у их ног вся в расписных фантиках коры. Сластёны!
Над плоским просторным блюдом горизонтапар из облаков. Скоро подадут горячее.
Так всё и было написано на пергаменте кленового листа.
Другое
Мох выгнул спинку ёжиком меж камней, очертил пространство подле себя зелёным пухом игл: «Не подходи!» Так и хочется потрогать, но рассудив, что не к чему, коли эдак-то, идёшь дальше.
Разбитая скользкой поступью нора взывает к состраданию: цел ли жилец столь скромной обители, здоров ли. По ссыпавшемуся краювенки золотых от мороза листьев подорожника. Оживут вряд, рядомвырастут по теплу, а эти покроются ржавчиной и падут пеплом на дно норы.
Вишня в фате соцветий глядит свысока, как всего в двух шагах её товарка, и не девочка уже, а всё одна, с горстью надтреснутых орешками почек в рукаве. Спесива слегка, но оно и понятно, завидует, по всему видать.
Крик ястреба капает долго, водой с камня. Внезапное вдруг молчание его, и не хватает: слуху, сердцу, свету.
Весна ленива, холодна и безразлична к беспорядку. Следить давно, недавно бросила зима, отглаженные швы ещё лоснятся.
Неловок дуб, приник к земле на миг передохнуть, прилёг навек, но поперёк дороги. Помеха ненадолго, прогадал, попутно изломав немало судеб, да кто его за это не осудит?.. Себя возможностью в подобном укорить, у каждого когда-то, да найдётся не повод, так причина не одна, пусть даже если одному видна, она порука тех ночей бессонных, и слёз, что прячут в складках оных, и совести наличия примета. Вопросы остаются без ответа, и то, что расточается рассветом, закатом возвращается назад и скажется, и скажется надсад.
Мелко нарезанный лук молодой травы, скрывает нагую ещё землю, пряча от нескромных взоров. Нераскрытые крылья листьев орешника, как пристанище бабочек, укутали, будто изумрудной шалью, хрупкие на вид плечи ветвей. Во всех заметна ненарочная забота об устройстве чужой, близкой судьбы.
Зябки переливы песни зяблика, забористы, а как вспомнит, о чём поёт, ну, как собирать побольше мелкого, для подношения. Набьёт в клюв через край, и стремглав, к скромной своей подруге, пока не выронил, не растерял бОльшей части на прежнее место. Не мелочности ради! Очень уж рад угодить, и счастлив этим.
Сбившись с шага, на радость птице, испортил тропинку кабан. Ей бы самойну, никак! Взбрыкнув, обременил своей тяжестью подстилку и олень, пробежав вслед по следу
Задувая в дупло сквозняк, ветер, словно на флейте, подбирает мелодию одного лишь дня, столь обычную, и так непохожую на другие, на других, на другое.
Свеча
Теплится свеча рассвета, печь полдня готовит ночь, в камине сумерек сгорают дозги передряги дня. Снимая с себя бремя ответа, ты требуешь решения от других, от тех, кто кажется менее важными, чем ты сам. И этим делаешь их лучше, себя роняя.
Набивая полные карманы камней прописных истин, ты тяготишься ими, покуда не примешь, как свои. Напитаешься их горькой, безутешной правдой.
Очаруешься, возненавидишь и простишь. Ибов этом вся жизнь: всё, что на поверхностисуть, соль, сущее бытия. Оно и сложно от того, что просто так.
Ты часто просишь, но научаешься этому не враз. Ты охотно делишься горем, не умея разделить стороннюю беду и чураясь чужой радости. Но так выходит, что, совершая подвиг достойный памяти, ты не помнишь себя. И в этомта русская единая тайна, которую не разгадать никому.
Для того, чтобы быть русским, недостаточно светлых волос и глаз цвета первых весенних цветов. Отстраняясь в лихолетье от того, что дорого одному тебе, становишься «этим странным русским», одним из миллионов, населяющих нашу планету.
Задувая на ночь свечу, мы бредём в темноту вселенной, где ярче звёздлишь глаза любимых людей, где горше солитолько расставание.
Жизнь не изменят переезды
Жизнь не изменят переезды, но лишь отношение к ней. Твоютвоё.
Силуэты несломленных жизнью людей, как пеньки в редколесье. Заметны. В удалённой от света целительной чаще, чаще. И, быть может, они не чисты, но честны.
Обтирая черпак паклей зрелого корня, оглядевшись, вздохнув, понимаешь: истощив запасы сравнений, лес остаётся самим собой, и от того не кажется менее прекрасным. Как и море, что несёт в имени своём не одни лишь самоцветные воды, портупею лунной дорожки и оглушительный штиль. Так отчего же мы так боимся того жебыть собой
Талая вода обвивает пуповиной опавший живот оврага. С самой её горбушки виден заброшенный дом на краю села. Протёртая кладка печной трубы не дышит давно. Сажа, жар и жидкая кисея тепла между топками поддерживали в ней жизнь. Теперь же, в забытьи и запустении, она скоро теряет силы, угасает, поддаётся времени. И любая попытка пробудить её, побудить к поиску радости, смысла приведёт к краху. Пытаясь повторить давно угасшее, позабытое почти она поднатужиться, вспыхнет, чем себя и погубит. Нервный неровный разлом с головы до самых пят отпустит кудрявые ленты напоследок, даст узнать цвет неблагодарности людской. И, сколь не латай её после, всё будет не то и не так.
Обидели, насмерть.
Жизнь не изменят переезды, но лишь отношение к ней. Твоютвоё.
Жернова жизни
Слушай, ты знаешь, из тебя вышел бы прекрасный доктор.
Вышел он, весь.
Это как?
На манер былины: а и пошла я на День открытых дверей в медицинский институт. И попала я в анатомичку, где блудливо ухмыляясь, студент -третьекурсник демонстрировал препарат мозга человека разумного. А придя домой, получила я на ужин свиные мозги с горошком, приготовленные заботливой мамашей. Так и наступил окончательный и бесповоротный каюк моей карьере доктора Не начавшись. Вот, как-то так
Жаль, правда
Ладно, молчим. Здесь больно?..
Ты правда пишешь стихи?
Правда.
Прочти что-нибудь.
Не могу.
Жалко
Наизусть не помню.
Ни одного?
Ни одного.
А мне нравятся, я запоминаю. Вот, это, например
Видишь ли Только не обижайся, вот это, то, что ты сейчас это не стихи, а зарифмованное описание произошедшего. Хорошо составленное, да. Ноэто не они.
Почему? Людям нравится.
Стихи это стихия, а не рифма проступков.
Я слышу, как ветер трясёт подоконник, а стены дома дрожат от того, что трамвай стучит колёсами, подражая паровозу. За этим шумом не разобрать ни страстного кипения голубей, ни воробьиных трогательных трелей. И их, действительно, совсем не слышно. Вместо этого представляю, как всего в шестидесяти верстах от города, причёсанный на пробор дятел, оставив на время свою морзянку, неприлично громко хохочет на весь лес, а овсянкавнятно, весомо, сверчком:
Кри-кри-крислева, справа, кажется, что со всех сторон.
Скрипят жернова стволов на ветру. Больно бьёт по взгляду мукой коры.
Ветер с силой поднимает занавес И отворяют крышку рояля торопливо, развязно слегка. Глухо стучат молотками стволов по струнам ветра. Ибоприжаты, немы.
Не мы ли бежим от сей музыки, играем свою, заглушая то, что не требует подслушанных нот?..
Ясные лучи неслучайных мыслей пахнут дровами Сжигая заметки сразу после прочтения, каждый раз наблюдаю за тем, как неохотно горят они. Так же, против желания, подбираю сонных мух с прохладного осеннего подоконника. "Пусть их, вдруг проснуться" думается мне. "Блажишь!" твердит внутренний голос. "Нехорошо же" , сокрушаюсь я. "Не спорь." категорично ставит точку голос
Ой!
Чувствуется?
Да
Потерпи немного.
Слушай, мы знакомы сто лет, и раньше ты была такая энергичная, своенравная, а вот теперь Я тебе удивляюсь!
Чему?
Тому, как у тебя в семье
Откуда ты знаешь, что и как у меня там, болтушка?
Ну, я же слышу, как ты с ним разговариваешь по телефону!!!
Видишь ли, я не изменилась, но глупо бить тарелки о головы тех, в ком души не чаешь. Мудрость женщины в том, чтобы относиться к маленьким мальчикам, как ко взрослым, мужчин же баловать, словно детей Жизнь требует от нас зрелых поступков, но в тайне от себя самой снисходит на каждом шагу, а мы не замечая того, хмурим брови А душа-то безброва!
Ну, как?
Спасибо! Не болит!
Ну и хорошо.
Я иду домой, переступая через мелкие лужи и отыскивая брод через те, что почти невозможно обойти. Автомобили торопят друг друга, моргая ресницами дворников. Кажется, их намного больше, чем людей. Вспомнилось вдруг, как в детстве перед сном следила за светом фар на потолке. Пренебрегая осторожностью, они выглядывали из-за дерева оконной рамы, как рожки любопытного оленёнка, с влажным сопением, что слышалось в приоткрытую форточку. Растекаясь по потолку, олень рос на глазах, извиваясь по излому стен, тяжелели его рога, но, словно напугавшись чего, исчезали за кустами теней тюля в минуту. Оленя было жалко отпускать, да нет возможности удержать того, кто волен гулять, где захочет. Оставалось лишь затаиться за углом одеяла Но машин в ту пору было так мало, что, дожидаясь следующую, можно было заснуть.
Что у нас на уме
Гаичка, снежком с чёрной чёлкой на глаза, летела прямо в мои распростёртые объятия. В последнюю минуту она затормозила, изогнув ладошки крыл с мелкими пальчиками в белых пуховых перчатках, плюхнулась на плетёный табурет ветвей винограда, и не мигая уставилась на меня. Мы глядели друг на друга не долее минуты, а распознав, посмеялись и, довольные разошлись, каждый по своим делам. Синичка улетела в хвойное дупло, ну а я направился в куда как более приземлённое логово дома. Не знаю, о чём думала эта крошечная птица, возвращаясь к семье, но представляю, как она хлопала себя по бокам, описывая нашу встречу супруге. Сочиняла ли о том, что я был грозен, а она смела? Не знаю.
Мне вдруг вспомнилось, как лет двадцать или немногим меньше тому назад, мы располагались на втором этаже странного дома без воды, но с местом для труб и батарей отопления под окнами, в трёх метрах над полом. Потакая прожорливости топки, мы забирались по пыльным деревянным ступеням в обнимку с охапками дров и, доведя их до места, указывали куда прилечь. Печь благодарно гудела, а дикие голуби, что топтались под тёплой крышей, починали творить матримониальные дела свои намного раньше положенного срока, прямо над нашими головами.
И вот однажды, прекрасным майским днём, привалив несколько пеньков с жаркого боку печи, я ухватил ведро и пошёл к колодцу, вырытому метрах в двухстах от дома. Предстояло сварить обед, кроме того, намечалась скромная постирушка, так что воды требовалось более обыкновенного. Сопровождая воду от колодца до этажа, я запыхался, и в один из переходов привалился к спине замечательно высокого дуба, обширная сень которого позволяла даже в жаркий день пройти часть пути в приятной тени. Иногда казалось, что, жалея нас, дуб пытается дотянуть прохладу к порогу дома, распуская знамя кроны по ветру от самого древка ствола. Мощная, вывязанная крупными крупчатыми узлами кольчуга коры защищала не только чуткий характер дерева. Примостившись, будто на цыпочках, там и сям были раскиданы напёрстки гнёзд ос, одно глубокое дупло белки и два поменьшептичьи. Хорошо знакомый с их обитателями, я был весьма удивлён тем, что в одной из кожистых складок дерева пряталось нечто, чему я не сразу подобрал названия. Это это было похоже на самый кончик засохшего куриного крылышка, спрятанного прозапас белкой. Меня озадачило лишь то, что оно шевелилось и казалось почти прозрачным.
Даже прихватив из дому увеличительное стекло, мне не с первого раза удалось распознать в нём крохотную летучую мышь. С очевидным трудом перед невидимыми препятствиями, она крутила головой и производила впечатление искусно сделанной заводной игрушки. От прикосновения веточки мышка вздрогнула и неумело засуетилась, в попытке избежать возможной расправы, а ощутив тепло пальца, щербато ощерилась и тут же поползла в лукошко ладони.
Да ты ж.растрогался я и, как чудом, восхитился тем, с каким упорством преодолевает препятствие мозолей эта кроха.
Спустя время, оказалось, что за нею наблюдаю не я один. Нервно вывешивалась за порог своего дупла белка, а из глубокой продольной трещины в коре, которую я не сразу заметил, с надеждой и страхом, выглядывала некрупная летучая мышь, размером с ту самую птицу, гаечку.
Белке я погрозил кулаком, а, обращаясь к обеспокоенной мамаше, спросил:
Твоё, небось? Что ж ты растеряха такая? Оно ж, без забот твоих пропадёт. Забери-ка ты, от греха подальше. Видишь, сколько охотников за чужим добром!?
И вправду, к тому времени, петух уже подогнал ближе к дубу своё пёстрое воинство, да ворон, отложив дела, со скучающим видом стал прохаживаться поблизости, а, как надоело, выскреб из земли камешек, и с чувством принялся тюкать по нему, разглядывая после каждого удара.
Мышка-мать, приседая и подслеповато гримасничая, спустилась по ступеням складок коры ближе к руке и остановилась в нерешительности.
Ну, что же ты, забирай. Мне его и потрогать страшно, а уроню, так всё. ободрил её я.
Мышь, склеив глазки, улыбнулась понимающе до самого нёба, и осторожно потянулась за ребятёнком, шепнув ему что-то перед тем. Малыш расслышал, обрадовался и так оглушительно завопил, что ворон, тотчас оставив своё пустое занятие, взлетел, и нарочно, с некоторым даже негодованием задел меня крылом по макушке. Счёл за лучшее отогнать наседок подальше и петух, указав им на кстати просыпанный овёс у сарая. Куры послушно принялись расцарапывать землю, им было абсолютно всё равно, чем набить живот.
Пока я зевал по сторонам, готовый отогнать «любого, кто покусится», не заметил, как мамаша умыкнула своё полупрозрачное сокровище в уют и сумрак родного дома.
Заманчиво было бы поведать о том, что она махнула на прощание крылом, или проделала нечто подобное, но то оказалось бы совершенной неправдой. Я был счастлив одним намёком на доверие, и тем, что, позабыв о собственном благополучии, это невесомое создание, решилось вызволить своё дитя из опасного на вид плена.
Ведь кто ж там знает, что у нас, людей, на уме
Пустяки
«Чтобы развлечься я купила живых раков»
(Из разговора)
Это был один из тех случаев, когда нельзя промолчать.
Давным-давно я гордился тем, что приятелю на свадьбу подарил целую ванную речных раков. Не какую-то там мелкую детскую ванночку, а нормальную, чугунную, в которой можно делать вид, что плаваешь, опускаясь на дно с трубкой и маской. Когда пьяненькие, весёлые уже гости зашли поглядеть на подарок, то их встретил оглушительный шёпот, то стучали клешнями и бились друг о друга раки. Они были отважны, словно рыцари, но не понимали, что происходит, за какие прегрешения вырваны из нор, где, свесив натруженные клешни, мирно сидели, высунувшись по пояс.
Даже сейчас, спустя годы, стыдно, ибо только теперь понимаешь, насколько они были живы, как страшились прикосновений, как им была горька вода из-под крана. А двуногие, не заботясь о том, за пустяшной беседой перед тем, как бросить раков в подсоленную воду с лавровым листом, надламывали тельсон, средний хвостовой плавник, и рвали у живых ещё прямую кишку, улыбаясь в предвкушении вкусной закуски
Куда как милосерднее были наши дикие предки, что просили прощения у тех, кого собирались съесть. Хранили молчание, понимая неотвратимую торжественность момента.
Ну, ведь, если бы не осталось никого из уже забитых на нашу долю свиней и коров, тогда понятное дело, раки, голуби, как во время войны, а так
И опять я слышу в свой адрес тот же укор через снисходительную усмешку:
Всё это пустяки, ты слишком подробно живёшь
Ржавые трубы стволов, изъеденные бурным течением соков жизни, лежат вповалку. Отдыхают
Зяблики, наспех нашептав нежностей, перешли с плетения интриг на гнёзда, но успевают поглядеть свысока на трясогузку, что топчется по земле, подбирает веточки, перебирает, мнёт, как помидоры на базаре, ведь коли что не такне поздоровится, супруга, ой как строга. А уж после, когда пойдут дети, допустит только еды принести да мусор вынести. Неуклюжий, скажет, раздавишь, попортишь, и на малышейлишь одним глазком, со стороны, ушибёшь, мол, увалень. Ну, не птица, а цаца какая-то. Вот соловьиха, к примеру, та, хоть и прима, но проста, сама обустроила ямку в земле, расстелила прошлогодних газетных листов, ненужных уже клёну, и, рассудив, что и так сойдёт, пришла ополоснуться.
Жарко лесу, душно. Плюшевые подлокотники пригорков уже лоснятся слегка.