«Выговорила», «выговорила»! А этого не хотела? и, сжав кулаки, он пошел на Марью Антоновну. Кто хозяин дома, а?
Она встретила его, скрестив на груди руки.
И я!
Овсов смял и бросил договор на пол.
Одно дело отказаться от мысли жить здесь, но порвать навсегда с деревней?.. Василию Ильичу стало жутко.
Марья Антоновна подняла бумагу, разгладила ее на коленке и, аккуратно свернув, положила в карман кофты. Она слишком хорошо знала своего мужа.
Так оно и получилось. Через день Василий Ильич с Михаилом поехали в районный поселок к нотариусузаверить договор купли-продажии вернулись только к вечеру. Овсов был пьян и едва, с помощью Михаила, переставлял ноги. Увидев Марью Антоновну, он забормотал:
Продал дом, Маша. Продал, конец всему. А ну, пусти меня! неожиданно закричал он, оттолкнув Михаила. Ты думаешь, я от вина пьян? Эх, вы! Разве я дом продал? Я себя продал! Свой род овсовский.
Марья Антоновна, поджав губы, брезгливо смотрела на мужа. А рядом стоял Михаил и, почесывая затылок, извинялся:
Смочили малость. Дело-то какое. Ведь избу купил. Он старался казаться огорченным, но никак не получалось. По его скуластому лицу расползалась улыбка.
В среду Овсовы распрощались с Лукашами. Их повезли к станции на попутной машине. Провожал соседа сам Матвей Кожин. Вещей набралосьгора. Здесь были узлы, корзинки, два бочонкас огурцами и с грибами. Когда к дому подогнали машину и стали выносить вещи, Марья Антоновна, зорко следя за погрузкой, жаловалась Кожину, что еще что-то хотела купить, да совсем забыла.
Матвей ухмыльнулся.
Чего же еще надо? Вот разве поленницу дров. А что, Марья, не захватишь ли десяток плашек? Березовые, сухие, сгодятся.
Не мешало бы, Матвей Савельич, серьезно ответила Овсова.
Приехав на станцию, остановились около крошечного привокзального скверика с десятком кустов сирени и одинокой скамейкой.
Часть вещей оставили с Марьей Антоновной в скверике, остальные сдали в багаж. Заняв очередь за билетами, мужчины вышли на перрон. Здесь царили жара и скука. Солнце светило отвесно, упираясь горячими лучами в тесовые крыши вокзала, с которых, как шелуха, осыпалась краска. У входа в зал ожидания, на каменных ступенях, пристроилась цыганка. На груди у нее в платке висел ребенок. Цыганка ела булку, запивая ее квасом из бутылки.
В стороне, под жидкой тенью молодого дубка, обхватив руками портфель и шляпу, дремал худощавый человек. Около него вертелся цыганенок. Он то ходил на носках, то приседал на корточки, внимательно разглядывая лицо спящего. Человек неожиданно чихнул, цыганенок отскочил в сторону и затараторил:
Дядя, дай денежку, дай! На животе спляшу.
Мужчина еще раз чихнул. Цыганенок подпрыгнул и заголосил:
Сковорода, сковорода
В конце перрона помещался буфет. Кожин с Овсовым заглянули в приоткрытую дверь, подумали и молча вошли. Буфетчица, зажав между коленями насос, с грохотом накачала две кружки пива.
Василий Ильич, отхлебнув глоток, грустно улыбнулся:
Ну, вот теперь, Матвей Савельич, кажется, все. Последние часы я здесь.
Кожин, потягивая пиво, пытливо взглянул в глаза Овсова.
Как дальше жить думаешь?
Василий Ильич склонился над столом.
Пенсию буду хлопотать.
А лет-то хватит? Выработал?
Нет, пожалуй, не хватит. У меня большой перерыв был. Тяжело мне.
Кожин опорожнил кружку.
Тяжело, говоришь? Это верно, и он неторопливо расстегнул пиджак, вынул из кармана лист, свернутый в трубку.
На, возьми и порви договор. Деньги-то еще не все выплачены, а что взялвернешь Михаилу помаленьку.
Василий Ильич взял договор, машинально развернул его и долго держал развернутый лист, о чем-то думая. Потом свернул его и подал Матвею.
Матвей Савельич, деревня-то не та.
Матвей не ответил. Василий Ильич перегнулся через стол, схватил Кожина за рукав и начал торопливо и бессвязно убеждать, что в Лукашах жить нет интереса, что здесь так же беспокойно и хлопотно, как и в городе. Матвей, слушая его, мрачнел. А когда Василий Ильич выдохся и с пугливой улыбкой взглянул на него, Матвей запрятал договор глубоко в карман.
Как хочешь. Смотри, тебе виднее. Только ты знаешь, что Мишка твой дом сроет?
Как сроет?!
Новый будет строить. Ты думаешь, он твоим домом прельстился? За усадьбой он погнался. Да и то, правду надо сказать, что лучше твоей усадьбы в Лукашах не найти. Сухая. Мишка-то боялся, как бы кто другой не перехватил. Да и я доволен. Сын ведь мне. Рядком будет жить Да Сроет он дом.
Сроет как эхо, отозвался Овсов, и перед глазами закачалась вывороченная с корнями береза. «Повис, повис», прошептал он и, уронив на стол голову, заплакал.
Двое за соседним столом насторожились. Матвей осторожно встал и, взглянув на вздрагивающие плечи Овсова, вышел на улицу.
Солнце медленно закатывалось за плоскую крышу элеватора. По платформе прогуливались две девушки. Заложив руки с портфелем за спину, ходил тощий человек в шляпе. Ноги он ставил так осторожно, как будто боялся оступиться и провалиться в яму.
Далеко раздался гудок паровоза. Рельсы дзинькнули и стали отсчитывать короткие щелчки. К линии вышел дежурный с жезлом. Шум подходившего поезда нарастал. Из-за поворота вынырнул паровоз и, выбрасывая охапками густой дым, устремился к станции
Промелькнул последний вагон длинного состава, а за ним в вихре неслись обрывки бумаг, сухие листья. Девушки стыдливо зажимали коленями подолы своих легких платьев, цыганенок стоял с широко открытым ртом.
Паровоз все еще гудел. Но теперь его густой, трубный голос звучал приглушенно. Он разносился по полям, подернутым синеватой дымкой, по утомленным от жаркого солнца лесам. Затихающий протяжный отголосок висел в теплом вечернем воздухе.
Но вот и эти звуки смолкли, и рельсы перестали стучать. И стало опять тихо и грустно, как это всегда бывает после прошедшего поезда. Матвей Кожин вздохнул, поправил на голове фуражку и пошел разыскивать попутную машину.
Глава тринадцатаяЕще одна бессонная ночь
День начался так же, как и все предыдущие
Фаддей встал чуть свет. Налил в бутылку молока, отрезал увесистый ломоть хлеба, сложил все в сумку от противогаза. Потом стал не торопясь снаряжаться. Поверх рубахи надел жилет на заячьем меху, на жилетватную фуфайку Подпоясавшись ремнем, старик превратился в бочонок, туго перехваченный обручем. Кнут из-под лавки он достал кочергой. Прежде чем уйти, тихо приоткрыл дверь в горницу
На кровати, свернувшись клубком, спал Петр. Голову он неудобно согнул, колени подтянул к подбородку. На красной подушке, из углов которой торчали перья, дремал кот. Фаддей взял кота за шиворот и сбросил на пол, а подушку подсунул сыну под голову. Петр обнял подушку и носом ткнулся в ее угол. Перо попало в ноздрюПетр громко чихнул и открыл глаза. Увидев отца, он приподнялся.
Что?.. Что случилось?..
Спи Я еще скотину не выгонял
A-a-a Петр зажмурился и, ухватясь за спинку кровати, потянулся.
Полежав минут пять, он спрыгнул на пол, в одном нижнем белье подбежал к окну и долго стоял, прижавшись к стеклу лбом.
Красавица осень догуливала свои последние деньки. Она уже порядком таки пообтрепалась и теперь нехотя сбрасывала свои яркие лохмотья. Гасли желтые факелы берез, ивняк ощетинился тонкими голыми прутьями, догола разделись серые искривленные стволы ольхи, как опаленные торчали стебли крапивы, придорожные канавы, усыпанные листьями, запаршивели. И только загорелые длинные сосны, как и летом, высоко над домами подхватывали своими лапами жиденькую синь неба с редкими облачками.
Тринадцатое октября, прошептал Петр. Тринадцатьчертово число. А я, и он стал припоминать, тринадцатого поехал на фронт Тринадцатого демобилизовался И тринадцатого меня избрали председателем Посмотрим, как будет сегодня.
Сегодня завод должен был дать свою первую продукцию.
Петр быстро оделся. Заправил кроватьна подушку с простынями набросил одеяло. Потом подмел полразогнал веником мусор по всем углам избы. Завтрак его состоял из двух блюд: молока с кашей и молока с хлебом. Других блюд еще не успели наготовить, потому что соседка, которая их готовила, только что затопила печь. Петр видел, как по крыше ее дома стлался сизый дымок.
Петр пришел в правление, включил приемник и прослушал последние известия. Потом навел порядок в шкафу и в ящиках стола. Листая журнал «Молодой колхозник», наткнулся на заявление Овсова. Смял заявление и вместе с бумажным хламом запихал в печку. Все это он делал машинально, в мыслях о заводе. Все прежние тревоги, в том числе и тревога за лен, расстил которого колхоз безобразно затянул, померкли: их заглушила тревога за сегодняшний день. Максим Хмелев сказал, что первый блин может быть комом. А он, Петр, не хотел этого кома Особенно Петр боялся за качество обжига. Обжиг глины должен был проходить при температуре около тысячи градусов. Сможет ли печь дать ее? Об этом беспокоились и сам Матвей, и Журка, и даже Лёха Абарин. Печь топили только березовыми дровами, которые были заготовлены с лета и высушены, как порох. За печкой наблюдали круглосуточно.
«Сегодня все решится»стучало в голове председателя.
О дне выемки первой партии кирпича секретарь райкома просил известить его. Просил об этом и директор МТС. В том, что Максимов искренне желал ему удачи, Петр не сомневался, и в то же время боязно ему было: а что, если провал? В искренности директора он сомневался
Три дня спустя после памятного бюро в колхоз на полуторке приехал сам директор и привез с собой ремонтников.
Ну что, нажаловался? спросил он, Эх вы, молодежь Выдержки никакой нет Разве я против завода? Я сказал, что помогу, вот и приехал помогать. Какая тут дорога? Какой завод? Давай их сюда.
Двое суток директор МТС не вылезал из Лукашей. Руководил работой и даже сам копал ямы под столбы. Уезжая, предъявил командировку и еще потребовал расписку, что работа выполнена в срок, добросовестно и со стороны колхоза претензий не имеется.
Я сроков не назначал. А зачем расписка? спросил Петр.
Директор ответил вопросом:
А если не скажу, то не дашь?
Петр засмеялся и написал, что работа выполнена хорошо.
А на открытие завода, смотри, пригласи, не забудь, сказал директор и заторопился поскорее уехать.
«Для приличия сказал Не приедет Дай позвоню, Петр крутнул ручку телефона, но трубку не снял. А что, если приедет? Обязательно приедетпорадоваться моему провалу».
Пришел счетовод и выложил перед председателем кучу бумаг. Петр начал читать какой-то акт, но ничего не понял. Прочитал еще раз и опять не понял.
Да что это такое? воскликнул он и отшвырнул акт в сторону. Давай, что еще там.
Счетовод подсунул на подпись поручение с банковским чеком. Петр, не глядя, подписал.
Петр Фаддеич простонал счетовод. Последний чек, и тот испортил!
Почему испортил?
Не так расписался. Я постоянно твержу: на чеках надо расписываться одинаково. А вы как маленький
А вы бюрократы дохлые! раздраженно крикнул Петр и выбежал на улицу. Вскочив на велосипед, он погнал его на Лом.
«Как маленький» Учитель нашелся, всю дорогу бормотал Петр. Его злило не то, что сказал счетовод, а то, что тот даже не вспомнил о заводе. Подъезжая к Лому, Петр немного успокоился, но когда увидел Лёху Абарина, спавшего около печки под полушубком, чуть не задохнулся от гнева. Сбросив с Лёхи полушубок, он принялся что есть силы трясти бывшего председателя. Обалдевший Лёха вскочил на ноги.
Спишь Спишь зловеще прошипел Петр.
А чего делать? лениво протянул Лёха.
«Что делать?»! «Что делать?»! А кто за топкой будет смотреть? У-у-у! Черти!
Лёха равнодушно ответил:
А чего теперь за ней смотреть?.. Со вчерашнего дня не топим.
Петр заглянул в топку. Она была вся темно-малиновая и, словно пухом, одевалась белым пеплом. Чтобы поправить свое поведение перед Лёхой, Петр спросил:
Как ты думаешь, Алексей Андреич, долго она будет остывать?
К вечеру должна остыть.
А что Максим говорил?
Максим то же говорил: вечером выставлять будем.
Так и сказал?
Да, так говорил А кто его знаетможет, и не остынет
Петр брезгливо посмотрел на Лёху и, не сказав больше ни слова, поехал в Лукаши. Острое ощущение злости пропало, осталось раздражение, тупое и ноющее.
«Вот взять хоть этого Абару Сам строил завод, а говорит: Не знаю, может, и остынет Да разве он болеет за него? И все такие, ко всему равнодушные. Как будто это мне одному надо. Я же для них стараюсь»
Председателю хотелось встретить человека, который бы сказал: «Переживаешь, председатель Ничего, ничего, потерпи, все будет хорошо!» Как он хотел этих слов! Но никто его, казалось, не понимал, и каждый тянул свое. Когда он заехал к Матвею в кузницу, тот даже словом не обмолвился о заводе и с полчаса толковал ему об испорченном горне и о подковах. Конь тоже ничего не нашел другого, как завести долгую и нудную беседу о силосе и клевере. Случайно Петр забрел в конюшню и увидел там Екима. Старик чинил хомут, наверное, вдвое его старше и до того ветхий, что если б его ударили об угол, от хомута остались бы пыль да веревки, которыми он весь был перетянут. Петр подсел к Екиму и осторожно заговорил:
Как ты думаешь, дедушка Еким, хорошая это штукакирпичный завод для колхоза?
Знамо, дело хорошее, коль пойдет не договорив, Еким стал искать шило.
Петр тупо посмотрел на старика и процедил сквозь зубы:
Брось эту рухлядь!
Никак, ты говоришьлось пухнет? переспросил старик. Где? В болоте?
Хомут! крикнул председатель. Чинить еще такую рвань! Схватив хомут, Петр выбежал из конюшни и, размахнувшись, бросил в канаву, потом, не простясь с Екимом, поехал куда глаза глядят.
Еким покачал головой, и, обращаясь к жеребцу, сказал:
Вот как без бога жить. Видишь, как черти его одолели. Так и шпыняют, так и шпыняют под бока
До пяти часов вечера Петр бесцельно бродил по Лукашам. Председателя останавливали, о чем-то спрашивали, и он что-то отвечал. Но кто спрашивал и что он отвечал, Петр не помнил.
После того вечера он старался избегать встреч с Ульяной. Ульяна же сменила свою любовь к председателю на лютую ненависть. Когда мимо нее с опущенной головой прошел Петр, она отвернулась и громко сказала:
Шляются тут разные, малохольные!
В конце концов Петр не выдержал и сам пошел к Максиму. Когда он открыл дверь, ему показалось, что в доме щепают дранку. Петр боязливо переступил порог и увидел на кровати спящего Максима. Тот храпел, открыв рот и уставив в потолок бороду Петр чуть не заплакал.
В такой день спать, да еще так бессовестно храпеть!
Он сел на лавку и стал ждать. Прошло пять минут десять Нервы председателя натянулись до стона; еще немногои они бы не выдержали. К счастью, в это время вошла хозяйкаТатьяна Корнилова. Она бесцеремонно взяла Максима за бороду и подняла с кровати.
Максим Степаныч, скоро будем начинать? робко спросил Петр.
Чего начинать? зевая, спросил Максим.
Кирпич Кирпич выставлять. Да что вы все позабывали!
Зачем забывать Успеем вынуть. Не торопись, Фаддеич Сейчас редьки поедим Потом чаю попьем..
«Ешьте редьку, чай пейте, теперь мне все равно. Если уж вы такие, то и мне на все наплевать Зачем я только связался с этим заводом?»Петр почувствовал себя одиноким, всеми покинутым человеком.
Он ел с Максимом редьку, пил чай с медом Потом они пошли на Лом. Всю дорогу Петра не покидало сознание горького одиночества. «Наверное, больше никто и не придет, кроме нас, Журки и Лёхи», думал он. До самого завода на дороге действительно никто и не появился. Однако когда они свернули к заводу и за кустами послышался многоголосый говор, сердце у него екнуло Он ошибся: пришли почти все. Даже старый Еким приплелся. Он стоял в толпе и, приставив к уху ладонь, на каждый звук, как воробей, поворачивал голову. Когда Петр с Максимом подошли, все расступились, пропустили начальство, а потом опять тесно обступили печь, напоминавшую огромную кучу хвороста. Такие печи, типа лукашевского заводика, обычно глубоко зарывают в землю. Для сохранения жары во время обжига сверху они заваливаются бревнами, сучьями и даже травой.
Срывай! скомандовал Максим.
Печку очистили от древесного хлама. Максим натянул рукавицы, взял лом, перекрестился и легонько стукнул. Лом не отскочил и даже не звякнул.