Бульвар - Анатолий Жуков 2 стр.

И вдруг сказать такое... Подвести последнюю черту. Да и все могло бы оказаться просто словом, звуком, шуткойхотя вряд ли стоит шутить с этим, если бы не телефонный звонок, если бы все это не сбы­лось...

Так все-таки, что же я должен понять? Какой тре­вогой, а может, спокойствием, наполнено мое серд­це? Нет-нет, спокойствиемнет. Ведь если спокойс­твиемтак я уже понял бы что-то, как на похоронах друга, сказав: «Моя очередь», понял Юлик.

Его духовное «я» перешло в вечность, слилось с ней. Тело будет предано земле, по которой он ступал босыми ногами и ранил их острым жнивьем и ост­рыми камнями; набивал шишки, лазая по деревьям; разбивал нос, спотыкаясь о тугие корни. А душа сли­лась с вечностью.

Получив ответ на вечный вопрос детстваа что за тем лесом?он был разочарован... И... оскорб­лен. Стерпеть такой ответ может только серая пос­редственность. Только не онне Юлик.

Легко расступается вода, когда окунаешься в нее. Так и душа Юлика легко расступалась перед разной мерзостью, отдавая все свое лучшее. А те, нырнув глубже, пили самое дорогое, самое нежное, обнажая пустоту для тяжелой болезни.

И все же Юлик понял НЕЧТО... Так как совсем не­принужденно и радостно мчался навстречу своей жизни.

Так что же я должен?..

Телефонный звонок. Опять голос Стаса:

Ты, Александр?как и первый раз, его дурац­кий вопрос.

Ответил сдержанно и тихо:

Я, не сомневайся.

Позвонил брат Юлика, сказал, что забрать из морга можно только после двенадцати часов. Ты сможешь?

Я поспешно крикнул:

Не смогу! У меня в это время запись на радио.

Хорошо, найду кого-нибудь другого,успоко­ил меня Стас и положил трубку.

Я соврал: никакой записи на радио у меня не было.

Не люблю покойников. Боюсь их.

***

За окнами холодный унылый дождь. Не сказать, что льет, но моросит и моросит. Из дома не хочется выходить, а придется: вечером репетиция. Пытаюсь что-нибудь придумать, чтобы не пойти (уж очень не хочется вылазить в такую сырость), но ничего важно­го не нахожу. Все доводы, которые мог бы привести в оправдание, не убедительны. Болезньподай лис­ток нетрудоспособности. А где его возьмешь? Радио, телевидениено это в свое свободное время или по договоренности с режиссером; какие-нибудь дальние нежданные гостиполная чепуха! Если только поз­вонить и сказать, будто лопнула отопительная бата­рея или проржавела и течет труба, и теперь жду сан­техников? Но это я уже использовал. Сделать вид, что перепутал расписание? И такое бывало не однажды. Что еще? Да как будто больше ничего. Не очень-то большой спектр моих оправданий. Просто не пойти и все, а потом на этот счет ничего не объяснятьпусть даже выговор объявят, плевать на него!но это как- то нетактично по отношению к режиссеру. Тьфу ты! Что мне, наконец, думать за него?! Тактично, нетак­тично... Не очень-то этой тактичностью актеров балу­ют. Как ни крути, видно, идти все-таки придется.

Посмотрел в окнона улице все такая же непо­года. Даже передернуло всего. До репетиции остает­ся два часа. Час можно отдохнуть, а потом нужно бу­дет выходить. Поставил будильник на семнадцать, включил телевизор, завалился на диван и с головой накрылся одеялом. Сначала слышал, как диктор говорил про непрочные политические отношения между Южной и Северной Кореей, про напряжен­ную обстановку на Кавказе. Потом все куда-то исчез­ло, успокоилосьнезаметно заснул.

...Голубой тигр назойливо лез на меня, облизывая языком мое лицо. Его голубовато-желтые глазаименно такие смотрели на меняпьяно усмеха­лись, а тонкий, как выточенный женский мизинец, может, метра два длиной, член с гибкостью спру­та обвивал ниже талии, выискивая тайный объект своего неудержимого сладострастия. Мне было сов­сем не страшно. И даже приятно. Я отталкивал тиг­ра играючи, с той похотью, чтобы он продлил свою ласку; его необычная голубая шерсть приятно каса­лась рук, и я с удовольствием запускал в нее паль­цы. Мы кувыркались и становилось все заметнее, что тигр начинает шалеть, не находя удовлетво­рения. Он нервно рычал, скалил пасть, показывая сильные желтоватые клыки, размером похожие на зубья бороны. Но и это мне было почему-то не страшно. А тем временем розовый член тигра об­вился вокруг моей шеи и с упругостью резины бил по лицу. Я смеялся, отворачивался, спасая свою не­винность, не очень-то старательно отпихивал тигра. И когда почувствовал, что какой-то червяк задви­гался в моем рту, сильно сжал зубы. Из голубова­то-желтых глаз тигра по морде скользнули две бес­цветные бусинки, пасть невероятно раскрыласья словно заглянул в красный колодец,и оттуда, из этой красной глубины, раздалось тонюсенькое, оби­женное «мя-я-яу!».

Зазвенел будильник. Стрелки показывали сем­надцать часов. Нажал кнопку будильникатот за­молчал.

Ну надо жеголубой тигр! И что бы это значило? Разгадывать сны не умею. Мало ли разной чепухи снилось и будет сниться?! А время берет за горло, по­этомувставайте, граф, вас ждут великие дела!

Господи, как надоели эти репетиции! Не могу воскликнуть: репетициялюбовь моя! Не могу. Поскольку тот, кто однажды сказал эти слова, был по-настоящему влюблен в их смысл. Он был неотъ­емлемой частью того, что зовется театром, был его действующим органом; как в живом организме есть почки, печень, селезенка. А ятак, сбоку припе­ка; деньги зарабатываю, чтобы как-то сводить кон­цы с концами или, как говорят в народе, коньки не отбросить от голода. Если уж случилось, что пошел путем богемы, в его начале думая и представляя в кисейно-розовых мечтах, что буду обязательно бога­тым и известным,тогда и сходить с дороги неку­да. Более четырех десятков за плечами. Из нихбо­лее двух десятков на сцене. Как говорится, как стал на крылья, так и полетел в одном направлении. Все моекровь, сердце, мускулы, мысливырабаты­вало одну волю: понять и разобраться в том, чего нельзя потрогать руками, как гвоздь забить в сте­ну или как вазу поставить на телевизор. Мои кро­вавые мозоли и набитые синяки были результатом того, что я, как слепой котенок, тыкался во все сто­роны, ища тот единственный путь, именно свой, ни­чей другой. Ведь без него тыдубликат, подделка и ни в коем случае не оригинал. А это, говоря прос­тым языком, дешевка.

И никто тебе на этом пути не будет палочкой-выручалочкой, не будет колдуном, который в одно мгновение может превратить тебя из серости и пос­редственности в творца. Только Божий знак и к немубессонница, пот, мучение, слезы и призрачный попутчик минутного решения проблемводка.

Я, ничего не подозревая, поскольку никого не было, кто мог бы подсказать в самом начале, чего все это стоит и чем может кончиться, окунул себя в тот водоворот, в котором не одна душа захлебну­лась, умерла. Как тот пловец, который пробует на­учиться плавать, я испуганно и беспорядочно бью руками по воде, чтобы только как-то удержаться на­верху, не утонуть. Вижу, как тонут другиеодин за одним. И не могу им помочь. Даже если бы хотелне могу. Этого сначала нужно захотеть. А я не могу и не хочу. Я пока наверху. Еще остались силы, и я плыву. Как умеюплыву. Из последних сил выжи­маю из себя ливерчтоб только быть.

А может, успокоиться? Ну зачем вся эта возня, бессмыслица?! Есть небо и на нем солнце. Есть луг и на нем роса, есть лес и поле, есть птицы и звери, есть источник и разливы рек. Посмотри на все этои услышишь. И живи. Просто, без всякого выпендре­жа, как живут тысячи, миллионы. Как ониделай что-нибудь. В свободное время клей самолетики, поливай кактусы, разгадывай кроссворды, ругай­ся с женой, воспитывай детей... Купи подержанный «Фольксваген» и каждый день мой его перед соседс­кими окнами. Одним словом, столько дел, что толь­ко пожелай, и довольное выражение твоего лица станет символом благополучия. Тебя могут даже по телевизору показать, мол, вот какого процвета­нияконечно же, благодаря властяммы достиг­ли в нашей расцветающей стране. Только пожелай. Если, конечно, тыне УРОД. Если Господь Бог, как кукушка в чужое гнездо, не забросил в твою душу свое Божье зернышко, чтоб в ней хоть одной тысяч­ной долей проросли Его любовь, Его беспокойство. Спаси тебя и помилуй, если ты стал Его избранни­ком. Неласковая это доля: не один досрочно отправился к Нему на вечный покой. И боги ошибаются: не всегда могут определить земные возможности че­ловека...

...Они спорили третий час. Представить толькотретий час! А репетиция обычно длится три-три с половиной часа. И за все время их спорани мину­ты на сцене. Даже шага не сделали, чтобы попробо­вать какое-нибудь действие. Пустая болтовня. Поток болтовни. Всемирный потоп болтовни, за которым одна тупость и полное отсутствие анализа.

Актеры, Угорчик и Коньков, наседают на Андронарежиссера. Вцепились, как волки в быка, и ду­шат, пробуя доказать свою правоту (тема спектакля историческая). Чего они хотели добиться, я ни ка­пельки не понял.

Сцена мертвая, понимаете, мертвая. Она не имеет своего развития, никуда не движется. Как рисунок, на котором все время, сколько на него не смотри, все одинаковое,нажимал Угорчик.

Чтобы история ожила и не была застывшей гип­совой маской, нужно сопоставлять ее с сегодняшним временем,подливал масла в огонь Коньков.

Ну...злился Андрон, правой рукой теребя се­дую мохнатую бороду.

Что «ну»?!злился Коньков.Я не понимаю, что мне тут делать?! Не могу же я стоять пнем и просто говорить текст. Это будет мертво. Да и сама пьеса далеко не идеальная.

Блуд пришел к Добрыне, чтобы выяснить, как тот отреагирует на известие о смерти Святослава, и что будет делать дальше? Это ясно. Это, так сказать, сверхзадача сцены, но играть ее нужно очень точ­ным поведением, капелька к капельке складывая сценическую ткань пространства и времени, чтобы не получилась черная дырка, пустая болтовня,дожимал Угорчик.

Коньков поддерживал:

Блудлиса! Его не очень беспокоят проблемы Добрыни.

На роль Блуда назначены Коньков и Угорчик, яна роль Добрыни. Тем временем Коньков про­должал:

Блуду даже наплевать на все, что волнует Добрыню. Скорее всего, он хочет понять: какую рыбку ему лично удастся поймать в этой мутной воде?

Я молчал камнем, ни слова не подбрасывая в кос­тер спора. Коньков не унимался:

Блуд для Добрыниего глаза и уши, говоря сегодняшним языкомсексот. А вот как человек он для Добрыни ноль, бездомный пес. Добрыня может его в любой момент придушить, прирезать, на кол посадить, живым в землю закопать, закатать в ас­фальт...

В то время асфальта не было,умно заметил Андрон.

Да черт с ним, что не было!вскипел Конь­ков.Мы не про асфальт ставим спектакль, к сло­ву пришлось.

Тихо, тихо, чего так нервничать?мирно про­говорил Андрон.

А я не нервничаю! Я хочу понять, разобраться.

Разберемся,дергал свою бороду Андрон, на­бычившись.

Ха, разберемся! холерично подпрыгнул Коньков.Вторую репетицию буксуем и ни на шаг с места. Не вижу хвостика, за который можно было бы схватиться. Нету его, нету!

Коньков начал нервно ходить по кабинету. Ко­ротко стриженый, с уже хорошо вырисовывающейся лысиной, долговязый, с немного выпирающим жи­вотиком, мелкими шагамитри туда, три сюдаизмерял помещение. Что-то себе самому говорил под нос, но разобрать было невозможно. Какое-то время длилась эта полутишина.

Я молчал. Угорчик что-то рисовал на роли. Андрон, теребя бороду, настороженно изучал пол.

Тупик. Если только водки выпить, что ли? Может, и сорвались бы как-нибудь с этого мертвого якоря. Такое, бывало, иногда давало результат. Это я только подумал, а вот озвучить не решался.

Я думаю, что нужно попробовать взглянуть на все с другой стороны,продолжая рисовать, спо­койно заговорил Угорчик.Блуднаркоман. Он все время нюхает порошок. И ему пофиг Добрыня со всеми своими проблемами. Одна цель: кайф сло­вить, кайф.

И что, это современное решение историчес­кой темы? Чепуха!не соглашаясь, говорил Конь­ков.Ты думаешь, если прозвучит тема наркоти­ков, в которые чуть ли не каждую минуту нас тычут, как щенков в собственное дерьмо, все средства ин­формации, сцена сразу оживет, приобретет совре­менный язык? Тем более нигде дальше она не раз­вивается.

Я ничего не думаю,со спокойствием сфинкса ответил Угорчик, водя карандашом по роли.

А кто будет думать? хлопнул в ладоши Коньков.Один молчит,Коньков посмотрел на Андрона, второй за все время ни звука не про­изнес,взглянул на меня,третий ничего не ду­мает,взгляд упал на Угорчика.

У Конькова даже лицо вытянулось, зрачки глаз расширились и довольно хилая грудь приобрела форму разбитого кувшина: впереди колесом, а сза­ди, со спины,яма.

Замечание Конькова в мой адрес я никак не вос­принял. Мне почему-то стало его жаль. Почему? Да черт его знает. Разве иногда можно объяснить свои чувства?! Жальи жаль. И пусть!

Да ну вас...махнул рукой Коньков и тихо­-тихо, но я услышал:Засранцы...

Ну, это еще надо посмотреть, кто мы такие. на­пример, с уверенностью могу сказать, что кем-кем, а засранцем себя не считаю. И на выходку Конько­ва внешне не отреагировал. Взгляд мой устремился на вечернее окно, на лице никаких эмоций. Не знаю, услышали ли последние слова Конькова Андрон и Угорчик, но и их лица были спокойны и задумчивы.

Я даже внутренне улыбнулся этой немой сцене. Чем не последняя сцена гоголевского «Ревизора»? Ситуация другаяа безмолвие одно и то же. Без­молвие. Смысл его всегда одинБЕЗМОЛВИЕи никакой другой.

Как бывает брошенное в спину оскорбление, так и ответом на негобезмолвие: будто не услышал, не ко мне, мол; как у старого пьянчужки с медалькой на замусоленном, заштопанном на локтях пиджа­ке два молодых здоровенных ублюдка отбирают бу­тылку «чернила», бросив его на грязный асфальт, а тот из последних сил пытается защитить свое единс­твенное сокровище, а вокруг людибезмолвие; как начальник, ничтожество и мерзость, используя твои мозги, лезет по служебной лестнице вверх, купаясь в роскоши и разврате, даже используя твою жену, одарив ее какой-нибудь бижутерией, а иногда, разо­злившись, фиговинкой из серебра или золота, и тог­да ей приходится врать (хотя никаких вопросов ты давно ей не задаешь), мол, сэкономила, нужно хоть какое украшение иметь женщине, а ты у него, как собака на цепи: все понимаешь ибезмолвие; без­душный глаз телевизионного монстра безапелляци­онно плюет враньем, раковые клетки этого вранья отравили чуть ли не все живое в сознании, а монстр харкает бесстрашно и безнаказанно, оглушая сме­хом дьявола последние чистые источники надежд: отравляет, выжигает, топчет копытами колхозно­го голодного животного. Что это, что? почему? за­чем? кричит все наше телесное: желудочное, внутреннее. Все просто, все совсем простообслу­живай примитивные рефлексы: власть редко быва­ет человеку другом, и уж ни в коем случае мамой, сестрой или хотя бы попутчицей; нет тех эпитетов и сравнений, способных успокоить сердце, облегчить болючие раны; неосторожное движение или вскрик, слова или даже шепот, и вздрагивает душа от смер­тельной ненависти к тебе, которую изрыгивает оска­ленная вонючая пасть властии безмолвие!

...он бабник, бабник!кричал Коньков.Добрыня всегда дает ему в дорогу одну из своих служа­нок.

Правильно,согласно прогундосил Андрон.

Служанки не могут отказать. Ониникто и ничто, онинемые...

Правильнонемые,опять согласился Анд­рон.

Чувствую, как по спине прошла дрожь и прият­ными острыми спазмами перекатилась в пах. Это вызвало чувство тошноты. Онанизмом заняться, что ли? Нет, лучше бабу. Ха, бабу! А деньги? Думать надо, шевелить мозгами.

Поднялся, подошел к двери.

Прошу прощения: репетиционное время закончилось,сказал я (действительно, три с половиной часа прошло).Нужно идти на радио деньги зара­батывать.

И закрыл за собой дверь.

Безмолвие.

Люблю вкусно поесть. Правда, кого этим уди­вишь: кто не любит? Хотя, в отличие от многих дру­гих, сутками могу голодать, даже капли воды в рот не брать. Сегодня у меня желание вкусно, даже очень вкусно поесть. И женщину!

Только подумаю про нееи сразу штаны натя­гиваются от напряжения члена. На конце чувствую выделение смазывающей капельки, которая жестко вытирается плавками, вызывая чувство брезгливос­ти. У-У, елки-палки!

Незаметно, через карман, зажимаю в кулак член и весь содрагаюсь. Перед глазами юбки, джинсы, платья, шорты, колготки «Леванте», «Фантастика», «Гламур», «Театра»... А под ними музыка, поэзия, ар­хитектура, опера, сим-фо-ни-я. Особенно когда смот­ришь сзадис ума сойти можно!