И схожу. Всем своим пересохшим, изболевшимся, замученным существом. Слышу отчаянный зов: приди, возьми, сорви с моего тела ненавистную условную ненужность обманной цивилизации.
Животная, человеческая течка! Всемирная течка!!! Эта грязная, вонючая лаварождение самого чистого светла, самого высокого звука и самой безупречной тишины. Она все: и сиреневый аромат под окнами, и первый луч солнца, который щекочет лицо, пробиваясь сквозь зеленую липовую крону, а ты закрываешься от него рукой и смеешься; божья коровка, которая куда-то торопится по зеленому листику травинки; уж на солнце; задумчивый зубр с медным отливом глаз; вечерний звон; звонкая струя речушки под ивами; муравьи и птицы в своей вольности. И убийстватысячи, миллионы... Гниение трупов, болезни, эпидемиивсе! Все!!! Эта всемирная течкаБог!
В моей руке бутылка водки. Несу ее с вызовом, выставляя, как приманку. Начинаю замечать жадные взгляды. Понятно, мужские мне пофиг, а женскиесекундные. Ну ты е мое,ни одна не взглянула так, чтоб можно было подлащиться. До бульвара осталось совсем ничего. А там не очень-то многолюдно сегодня. И пока ни одна не клюнула. Может сделать круг до Комаровки? Да ну его! Ноги устали от ходьбы: километра два прошел.
Откровенно говоря, особой решительностью по отношению к женщинам я никогда не отличался. Вот только когда заносило, то уже равных мне было не найти. Ну а сегодня «не занесло», не получилось. Так что топай, старый, домой, ставь зеркало, наливай рюмку и... начинай разговор с умным человеком. Вспомнил, что хлеба дома нет. Зашел в магазин, взял половинку. Прихватил еще джентльменскую закускуплавленый сырок. Капуста, яйца, сало в холодильнике естьразговор будет. До дома совсем ничеготолько перейти бульвар. На его середине, где тянется узкая аллея, вдоль которой стоят зеленые скамейки, слышу:
Мужик, налей.
Я повернулся на голос: на ближайшей, справа от меня, лавке сидела девушка лет двадцати пяти, в больших роговых очках с толстыми стеклами.
Нальешь?повторила она.
Вопрос сам собой решил все мои «больные» проблемыздесь и слон услышит.
Налью!отпарировал я. Ее вопросительный взгляд. Мой ответтакже вопросом:
Отсосешь?
Даже мгновения не раздумывая (как ждала вопроса, и это неприятно полоснуло меня), девушка согласно кивнула головой.
Пойдем,предложил я.
Дай глоток сейчас.
Здесь пять шагов до меня,
Да-а-ай!раздался совсем глухой голос девушки.
Сушит, как в печи?пошутил я, откупоривая бутылку.
На мою шутку девушка никак не отреагировала, ее роговые очки с толстыми стеклами пристально держали одно направление: куда двигалась бутылкатуда и они.
Один глоток,передавая бутылку девушке, предупредил я.
Она машинально кивнула головой, ни на секунду не отпуская взглядом моих рук.
Водки мне было не жаль. Только вот по собственному опыту знаю, как неприятно, а иногда даже гадко, когда женщина лыка не вяжет, и запах от нее, как от застоявшейся пивной бочки. Тут уже животное что-то, когда начинаешь такую трахать.
Пока девушка делала глоток, я рассмотрел ее более внимательно: короткая коричневая кожаная куртейка, джинсы, на ногах сапожки с тупыми носамипоследний писк моды.
«Вроде не из помойки»,отметил про себя, а когда заметил, что девушка сделала уже три глотка, выхватил бутылку.
Все, хватит, остальное потом.
Девушка хотела что-то сказать, но я решительно ее остановил:
Договорилисьодин глотокзначит, один. Тем более что ты успела уже несколько сделать. Покаточка!
Я переживал, чтоб она не хватила лишнего.
Дай закурить,попросила девушка.
Не курю,был мой ответ.
Я без сигарет не могу. Пусть лучше водки не будета сигареты обязательно,немного расслабленными, мягкими устами (выпитое начинало действовать) констатировала дивчина.
Я не мог не согласиться с ее мнением: в студенчестве сам когда-то курил. И помню, когда на какой-нибудь вечеринке заканчивались сигаретыуши начинали пухнуть: так хотелось закурить. Даже про водку забывали. И пусть уже было три-четыре часа ночи (ночных магазинов в те времена не было), бежали на улицу к троллейбусным, автобусным или трамвайным остановкам, собирали окурки. Поэтому девушку я понимал и, коротко бросив «сиди, я сейчас», пошел обратно в магазин.
Дай подержу бутылку,услышал вслед.
Подержишь, когда сыграешь...не поворачиваясь, тихо буркнул я. Вернулся минут через пять девушка сидела на том же месте и, как я заметил еще издалека, даже высматривала меня.
Купил?
Я показал пачку «Примы».
Похуже не было?упрекнула девушка.
Не хами, а то и это не получишь. Иди за мной.
Я пошел не оглядываясь. Слышал, что девушка идет за мной, цокая каблуками по асфальту. Остановился только возле подъезда, пропустил ее вперед.
Первый этаж, квартира номер один,информировал я девушку, чтобы она не поднялась выше.
В коридоре я помог ей снять куртку, под ней оказалась шерстяная кофточка с черно-белыми полосками.
Сапожки снимать?уточнила девушка.
А ты в постель ложишься в сапожках?немного рассердился я.
Да так...что-то невнятное пробормотала девушка и, держась рукой за стену, начала разуваться.
Проходи,подал я голос из комнаты, где нарезал колбасу, сыр, хлеб. Девушка зашла в комнату и села на диван, скептически осмотрев на столе мою сервировку.
Небогато, с тусклой усмешкой заметила она.
А ты на крабы с ананасами рассчитывала? На евроремонт?
Пошутила,нетвердой рукой махнула девушка.Давай выпьем.
Я налил.
За дело, которое нам нравится,подняв стакан, провозгласил я тост.
За дело...поддержала девушка..
Выпили. Я начал закусывать, девушка закурила.
Ты съешь сначала что-нибудь,предложил я.
После первой не закусываю,с той же тусклой усмешкой ответила она.
Ну-ну,усмехнулся я.Это мы уже где-то слышали. Тебя как зовут?
Наташа.
Я засмеялся.
Ты чего? Что тут смешного?
Ничего. Если только то, что женщин с именем Наташа у меня почему-то больше, чем с другими именами.
А какая я буду по счету?
Тебе интересно?
Не совсем.
Тогда зачем спрашиваешь?
Я снова разлил.
Правильно,поддержала меня Наташа.Молоток!
Дураком никогда не был,в тон отозвался я.
А это по морде видно,ткнула стаканом в меня Наташа.
Неужели?притворно удивился я.И какая же у меня морда?
Интеллигентно-бандитская,не задумываясь, даже не всматриваясь в мое лицо, ответила Наташа.
Меня немного удивила Наташина наблюдательность. Ответ был, как говорят, в десятку: таким «амплуа» в последнее время меня определяли на киностудии.
Да и вообще, твоя морда мне знакома. Я уверена, что видела тебя где-то.
Не ошибусь, если скажу где,подхватил я.
Ну?заинтересованно взглянула Наташа.
В страшном сне.
Мне совсем не хотелось раскрываться перед ней кто я и чем занимаюсь. Никогда об этом не говорил первым встречным, какой и была для меня Наташа.
Нет-нет, уверена, что видела,твердо сказала Наташа.Тебя как зовут?почти трезво спросила она.
Александр. И давай оставим это: виделане видела. Не для того собрались...постарался перевести разговор на другую тему.Выпьем.
Сквозь свои толстые стекла Наташа несколько мгновений смотрела на меня, что-то старательно вспоминая, потом выпила и снова закурила.
Да закуси ты лучше, а то совсем опьянеешь.
Не бойся, Александр! Наливай по третьей.
Налил. Выпили. Наташа начала закусывать. Из пепельницы тянулся тонкий дымок непотушенной сигареты. Я молча жевал.
Во мне начинало расти какое-то чувство растерянности. Весь мой богатый любовный опыт вдруг куда-то обрушился, будто подмытый половодьем берег. Я чувствовал себя неловко, как малолетка. Меня слегка подташнивало. Тьфу ты! А ведь не первый раз такое.
Я давно понят показушность некоторых моих знакомых, слушая иногда их рассказы: привел, мол, и как кошкуспереди, сзади, в губки... Слушаяне перебивал: пусть потешатся донжуанством. Один так заливалзаслушаешься. Даже неловко делалось за свой примитивизм и неумелость. А в результате выяснилось, что тот «певун»девственник.
Наташа закусывала. Нет-нет, неправильно: она ела. На нее напал жор. Ела все, что попадалось под руку: сырок, колбасу, огурцы. Даже хлеб пошел, как свежая пицца.
Я был похож на стервятника, который терпеливо выжидает свое время. Только стервятник, судя по его поведению, делает это со спокойствием сфинкса.
Я нервничал. Когда-нибудь она закончит есть? Не позже, чем опустеют тарелки. И тогда снова прикинуться хамом?
Наташа смотрела на меня. За толстыми стеклами очков ее глаза были открытыми и какими-то слегка влажными. Щеки ее покраснели. Лицом она опиралась на левую руку, локоть которой стоял на столе. Сухим горлом, которое вдруг в одно мгновение пересохло, я глотнул, хотел что-то сказатьскорее всего, какую-нибудь глупостьно Наташа меня опередила:
Ну что, милый, начнем?ласково, будто прося разрешения, спросила она.
Ага,тупо кивнул я, больше всего смущенный обращением «милый».
Я в ванную на минутку, а ты раздевайся.
Наташа неуверенным шагом вышла из комнаты. Через несколько минут в ванной зашумела вода.
Я отодвинул от дивана столик, начал раздеваться. Чувство легкой слабости и такого же волнения овладели мной.
Наташа вышла из ванной в одних бело-розовых трусиках. Даже очки там оставила. И мне показалось, что без них она смотрит как будто мимо меня. Белая, незагорелая часть круглых, сильных грудей с темно-вишневыми сосками пробила до дрожи. Обняла, поцеловала. В голове шумело.
Ты что хочешь?шепнула она.
Все...выдохнул я.
Ты же хотел только минет.
А сейчас не только этого хочу...
Тогда сначала поцелую...
И весь разговортихо-тихо, на полутонах, лаская друг друга.
Наташа села на диван, ее ладони мягко обвились вокруг моего коренища. Языком щекотливо прошлась от пупка до моей дикой волосяной заросли, несколько раз захватила ее губами и я почувствовал, как мой корень начал тонуть в теплом и влажном, входя все глубже и глубже. Я совсем опьянел.
Вдруг Наташа содрогнулась всем телом, откуда-то из живота раздался глухой звук; она оттолкнула меня, еле-еле успев выскочить в ванную, где ее вырвало.
Посмеиваясь над собой, точней, над тем, что случилось, начал одеваться.
Наташа вернулась минут через пять, уже одетая, в сапожках.
Не злись. Все было бы хорошо, если б не так глубоко взяла...объяснила она.Жадность взяла свое.
Знаю такую женскую слабость,усмехнулся я.
Не злись. Не последний день живем, старый.
Я не злюсь.
Молодец. Я возьму сигарету?
Забирай все, я не курю.
Спасибо, пока.
Пока.
***
За несколько недель репетиций мы не продвинулись почти ни на шаг. Как и раньше, пустая болтовня, чтобы что-то выяснить, не совсем удачная попытка походить по сцене в декорации.
Признаться честно, я заметил в себе какую-то постылость относительно моей работы, точнее - профессии. Она начала мне казаться выпитой бутылкой, которую можно уже выбросить. Отрыжка от нее. Чувствую, как кислота в желудке поднимается. Начинаю думать: зачем все это, какой в этом смысл? Возможно, только один: чтобы удовлетворить свое плебейское самолюбие, которое имеет намерение доказать всем, кто придет в театр на спектакль, что я умею что-то такое, что другим не дано. А может, аплодисменты на поклоне, которые начинают звучать сильнее именно на мой выход? Или приглашение на спектакль хорошенькой глупышки, которая, ничего не понимая в театральном искусстве, балдеет только от моего присутствия на сцене и от того, что мне аплодируют полтыщи зрителей? И в ее примитивном представлении самки я становлюсь особенным, исключительным? Затем, используя эту исключительность, трахнуть ее? А она будет думать, что владеет сокровищем, и искренне радоваться...
А может, тут совсем другое: профессия актера всегда подчинялась профессии режиссера. И это закон, табу. Смысл в этом немалый, если не сказатьосновной. Актерское творческое время планирует режиссер, иногда сумбурно, бестолково. Извергая желчь и отвратительную зависть к чужому успеху, если только этот успех хоть как-нибудь не был связан с его именем. А если что и связывало, пусть даже самое отдаленное, маленькое, тогда этот успех уже не был успехом того, кто наполнил его дух своей кровью, кто сорвал, напрягаясь, нервы, чтобы на всю силу звучал талантливый голос. Он был осуществлением, признанием, победой, праздникомуспехом режиссера.
О, как они умеют это делать, будто шакалы, отдирая от живого существа все самое значимое, чтобы набить требухой свое самолюбие и кинуть кость прилипалам, которые всегда существуют при них и которые, чтобы отблагодарить за брошенную им милостыню, с той же хваткой шакала готовы стать на защиту их неприкасаемого имени.
И глубоко в тень отходят те, кто до крови мозолил душу, сердце свое, тело, неся эту тяжесть мучений на себе.
Можно плюнуть им в морду, послать на х..., запачканной подстилкой не стелиться под это дерьмо. А они все запомнят, они не простят. И тогда ты обязательно станешь вольной птицей на широком просторе безработицы, где суетится не один десяток таких же вольных, которые только и ждут того момента, чтобы сесть в твое гнездо. И не со зла ониот безысходности.
Страх, что имеет свои тысячелетние корни, срабатывает в десятку. Но чувство страха, данное человеку природой, как реакция на какую-нибудь опасность, если только все нервные функции организма не имеют патологических отклоненийэто нормальное чувство. И совсем ненормальнокогда страх рожден гулаговской системой, когда страх генетический. Словами его не объяснишь. Он не поддается логике, осмыслению. Он, как страшный, неизлечимый микроб, во всем и во всех: рабочих, поэтах, инженерах, художниках, уборщицах, актерах, министрах, президентах, убийцах, насильниках, ворах; он даже в воздухе, в деревьях, в птицах, в зверях, в цветах, в животных...
Не могут, не умеют люди искренне сказать друг другу самое простоедобрый день; не умеют улыбнуться и порадоваться, что увиделись; не хочет воздух, чтобы им дышало все живое; не хотят расти цветы и деревья; одичали звери и птицы; страдают и плачут животные; слезами захлебываются озера и реки. Страх! И для нас здесь ничего нового, все, как мир, старо. Успокаивается вольный дух, подчиняясь рабскому чувству.
Неужели я этого хотел, этой мечтой желал наполнить свой мир?
И вот сижу в зале, в который раз смотрю скучную репетицию. И лезут мысли, лезут: зачем все, зачем?!
Э-э-э, старею, старею. Нужно зарабатывать какую-нибудь копейку. Жить святым духом еще никто не научился. И, само собой, я исключением не стану.
Да и что я умею еще в жизни, кроме актерства? Вороватьне научился, торговать, купи-продай,скорее от стыда умру. Как-то своего коллегу по театру увидел на Комаровке. Тот продавал зимнюю куртку. Я опустил голову и постарался пройти мимо, чтобы он меня не увидел. Сердце кровью облилосьдаже больно стало, будто я стоял в торговом ряду, а не он. Ну не позволяет что-то во мне заниматься этим делом. Хоть ты умрине позволяет. Каждому свое на земле: один крадетдругой его ловит; один конструирует разную новизнудругой пользуется ею; один пишет песнидругой их поет; один стоит с протянутой рукойдругой ему подает... И только старая с косойдля всех матушка: одной любовью любит.
На сцене все еще репетировали эпизод, который по расписанию минут сорок назад должен был закончиться, а за ним начаться мой с Владимиром. И, как это часто бывает, затягивается репетиция одного эпизода и, понятно, отодвигается репетиция другого, а на третийвремени не хватает: переносится на следующую репетицию.
Смотрю на часыдо конца работы чуть больше часа. Значит, выйти на сцену, возможно, еще получится. А чтобы пойти домойдаже думать не стоит. Позовут минут через пятнадцать, тебя нет, могут и выговор влепить. Может, плевать на это, но полетит квартальная премия. Пусть мизерная, но если учесть, что вся зарплатамелочь, то относительно нее эта премия все-таки что-то: примерно бутылок десять водки купить можно.
Широко зевнув, я вышел из зала, неспеша пошел к себе в гримерку.
На втором этаже, где все мужские гримерки и только одна женская, по телефону разговаривала Саша. Звонко и как-то фальшиво звучали ее голос, смех, которым она разбавляла разговор, видно, так реагировала на что-то сказанное ее собеседником. Ее левая рука кулаком упиралась в крутой бок бедра, правая нога, сильно обтянутая джинсами, в модной с тупым носом туфлей, была кокетливо отставлена на каблук. Я уже почти прошел мимо, как услышал последнее: