Он нашел тот зал, в котором должен был пройти матчс плюшевым ковром и зеркалами в золотых рамах, с потолком, украшенным плафоном облачного небаи ждал, склонившись над шахматной доской. Через какое-то время небольшой зал начал заполняться гостями; казалось, что никогда их не было так много. Понятно, что любая его игра пользовалась интересом, но уж столько? Когда стрелки часов разложились в прямой угол на девять часов, из толпы появился его противник. Ник поднял голову.
Он не был столь худощавым, каким его запомнил. Все еще высокий, прибавил веса, камвольный жилет малинового цвета обтягивал его живот. Подойдя к столу, он отодвинул стул, уселся и расправил руки; щелкнули костяшки ладоней, словно бы кто-то высыпал кучу камешков. Ник не мог угадать, знает ли тот, кто он такой.
Тем временем, Александр Алехин сделал первый ход. Пешка на е3, классический дебют, на который у Ника было выработано несколько десятков ответов; почему он выбрал слабейший, который сделал вылом в линии его пешек, словно бы кто-то вырвал здоровый зуб? Этого он не знаетпо крайней мере, не знает этого сейчас, когда просыпается. Уже утро. Он выпил достаточно много, и достаточно много за последние два дня вырвал, чтобы не чувствовать похмелья. Ник поднимается, голым крутясь между рифами опустошенных бутылок, направляется в ванную, где наливает в ванну горячую воду. Погружается в ней, позволяя спиртному испаряться из сморщенного, семидесятилетнего тела.
Через полчаса, одетый в темно-синий костюм, сорочку и итальянский галстук, он сидит в гостиничном "бентли", который везет его в "Лаугардалсхёлл".
Тем днем, когда он не поехал на гостиничном автомобилевсе пошло быстро. Быстро он потерял несколько важных фигур. Когда был сбит ферзь, он на мгновение поднимает голову. Встретил взглядом лицо Джона Р.: на нем рисовался испуг. Он вновь глянул на шахматную доску. Во время этой партии стук дерева о дерева и свист воздуха, рассекаемого фигурой, переносимой на другую клетку, не желали выстроить сцену, которая защитила бы его от похожего на шум волн, бьющих в пляж Буэнос-Айреса, тарабарщину зрителей, от треска ламп-вспышек. У него остался один король; он переставил его лишь бы куда, Алехин же схватил в пальцы ферзя и поместил на черном поле.
Сейчас он идет по длинному, темному коридору. В его конце рисуется светлый прямоугольник. Зрительный зал полон, набит людьми, которые теснятся под стенами. Трость Ника попадает на чью-то обувь. Место в пятом ряду остается пустым, ожидает. Ник протискивается и с облегчением падает в него, и, как и подозревал, к нему тут же обращается рыжеусый:
- Игра за победу, - сообщает он, словно бы Ник об этом не знал.Хорошо, что вы здесь.
Тот не отзывается.
Тогда, в Буэнос-Айресе, он тоже не отзывался, но не потому, что ему нечего было сказать. Не отзывался, поскольку не помнил, как по-русски, на том языке, на котором он хотел обратиться к Алехину, сказать: "Это пат! Ты проиграл! Это пат!".
А потом еще раз глянул на шахматную доску и понял, что это не пат. Имелась одна клетка, на которую он мог переставить короля. Когда одиночная фигура встала на ней, Алехин быстрым движением передвинул ферзя на другое полеи внезапно в зале "Teatro Politeama" раздались аплодисменты и крики "браво"! Ник глядел на доску. Деревянные фигурки спокойно стояли на своих местах. У него сложилось впечатление, что все, кто хлопает, на самом деле бьют громадными, будто кузнечные меха ладонями ему по голове, чтобы та болела все сильнее и сильнее.
Действительно ли невозможно ничего сделать?мелькнуло в голове, и он почувствовал нечто такое, чего не ожидал: разочарование. Ибо, пока нет мата, все можно сделать
Звук отодвигаемого стула; Алехин встал, не говоря ни слова, поклонился, повернулся и направился к выходу. Зал постепенно начал пустеть. Когда он уже был почти пуст, Ник почувствовал, что кто-то кладет ему руку на плечо, услышал утешающий голос жона Р.:
- Гроссмейстеру проиграть не стыдно, но очень жаль, что вы выпали. Я рассчитывал на вас в матчах с поляками
Только лишь оставшись в зале "Teatro Politeama" совершенно сам, Ник поднялся и медленно, тщательно отмеряя шаги, вышел. На улице он взмахом остановил такси, затем вернулся в отель "Ритц" и попросил прислать ему в номер из бара пару бутылок виски. Это было 31 августа 1939 года.
Сейчас же 11 июля 1972 года, и Фишер делает первый ход. У Ника немного кружится голова, но он достаточно трезв, чтобы знать, что этот вот дебютпешка на с4раньше он никогда не разыгрывал. Спасский откидывается в кресле, обитом толстой, черной кожей. Его подбородок погружается в корзинку из сплетенных ладоней. Сегодня на нем серый костюм и белая сорочка, без галстука, сорочка застегнута на саму. Верхнюю пуговицу. Он отвечает ходом коня.
Он пил все два дня. Когда проснулся через эти два дня, в окна вливался горячий свет. У него болела голова, и Ник чувствовал, словно бы его позвоночник покрылся ржавчиной, так что малейшее движение могло бы его раскрошить. Лишь спустя несколько часов он поднялся, умылся в гостиничной ванной, открыл в номере окна, чтобы выветрить смрад спиртного, и отправился на пляж.
Он помнит это сейчас, когда рыжий говорит:
- Во что он играет?
Изумление постепенно разливается по зрительному залу. Оно словно туманное облако, что стекает с горного склона. Ник знает, что ни один из ходов, которые делает Фишер, не в его стиле, они выглядят так, словно бы были совершенно случайными. Но он знает и то, что должна быть в них какая-то логика, которой он сам пока не может понять.
Ник шел по океанскому берегу. Вода ласково пенилась на сыром, буром песке, чтобы откатиться и накатиться заново. Набухшие облака двигались на север, открывая фиолетовую поверхность неба. Именно тогда он их увидел, они тоже шли по берегу. Первым он узнал Алехина. Его сопровождал Джон Р., а рядом с Джоном Р. и Алехиным шел Хаим Равахол; рядом с Джоном Р. И Алехиным шел его отец.
Ник остановился. Волны прилива заливали ему туфли.
Фишер берет пальцами белого ферзя.
Пытался ли он завернуть? Или пробовал идти дальше, притворяясь, будто бы ничего не случилось? Пытался ли он бежать, когда увидел, что отец отходит от Алехина и от Джона Р. И направляется в его сторону? Сейчас он этого не знает. Сейчас Фишер двигает белого ферзя на f4.
- Тебе интересно, узнал ли я тебя, правда?отозвался отец по-русски, остановившись перед ним.Конечно же, узнал. Я узнал бы тебя и тогда, если бы ты выкрасился черной краской.
5.
Тишина, что царит в зрительном зале, кажется, распирает стены, обитые коричневыми панелями. Ник глядит на сцену. Фишер закинул ногу за ногу и сплел пальцы на высоте рта; из того, как он сидит в кожаном кресле, из его лица, мышцы которого, кажется, сражаются с крадущейся на него потихоньку улыбкойпробивается уверенность, чтои эту партию он выиграл. Спасский наклоняется над столом. В какой-то момент он поднимает руку, завешивает палец над шахматной доской; это выглядит так, словно бы он что-то считает. Ник думает о миллионах комбинациях, появляющихся в этот момент в голове гроссмейстера, и испытывает неожиданный приступ жалости, что не увидит ихникогда.
А потом происходит нечто такое, чего Ник не ожидал. Хотя с этого расстояния он не в состоянии этого четко увидеть, Ник может поклястьсяневажно, чем и перед кемчто узкие, перламутровые губы Спасского выгибаются. Спасский улыбается. Спасский поднимает голову, несколько раз кивает ею, словно бы он соглашался с тем, что только что подумал, Сасский поднимается, Спасский протягивает руки перед собойи начинает аплодировать.
Звук этих аплодисментов вбивается в тишину, словно острие молотка. Брюхатый, втиснутый в серый костюм и белую сорочку без галстука Спасский аплодирует, и Ник знаетоткуда-то он это знаетчто эти аплодисменты совершенно неподдельные, удары арверхностью одной ладони о другую доставляют Спасскому радость. Фишер все еще сидит в своем громадном, кожаном кресле. Его мина говорит о том, что он не до конца понимает, что же произошло. Эта мина не исчезает с вытянутого лица даже тогда, когда, как по сигналу, встают все, кто сидел в зрительном зале, и тоже начинают аплодировать. Ник тоже встает. Ник тоже стоит. Впервые за долгое время он стоит без трости с серебряной ручкой, и его ладони бьют одна в другую.
- Браво!кричит кто-то.Браво!
- The Jew did it! The Jew did it!орет рыжеусый.
Необходимо какого-то малого мгновения, чтобы эти лова прорвались сквозь гром аплодисментов. Еврей. Почему он его так определил?думает вдруг Ник, глядя на веселое лицо рыжего, который, похоже, уже и забыл, что с начала турнира ставил на Спасского. Почему?
И тут возвращается: тот вечер второго дня сентября 1939 года, и пляж в Буэнос-Айрес, и вечерний прилив, и розовое небо с просветами голубизны. Возвращается ветер, который сделался холодным, словно бы его пригнало с тех сторон, о которых рассказывал Хаим Равахол.
Родился он в 1875 году в Ломже и должен был стать раввином, но еще в ешиве научился играть в шахматы. В хедере же так отточил свое умение, что сбежал в Лодзь и там играл в шахматы по кафе. На деньги. Затем из Лодзи перебрался в Варшаву, там тоже играл ф кафе на деньги и женился с дочкой аптекаря с Гусиной улицы. Это случилось в 1907году. После смерти аптекаря с Гусиной улицы аптека сделалась собственностью Хаима Равахола и его жены, и Хаим Равахол тт же принял решение продать ее, а за часть денег поехал на турнир в Карлсбад, где остановился в самой лучшей гостинице, и был уверен в победе. Он выиграл первую партию, выиграл и вторую, но третью и четвертую проиграл, а в пятой, которую играл с неким Гезой Марочи, случилась наихудшая вещь, которая только может произойти на шахматной доске.
- Пат, - рассказывал отец. На горизонте показывались новые здания Буэнос-Айреса, робкие конструкции без вершин. Отец рассказывал по-польски; Ник его понимал, по крайней мере, ему так казалось.Я уже собирался ставить мат, этому Марочи, как вдруг поставил гетмана в том месте, в котором в месте, в котором Пат.Он не закочил предложение.Самая паршивая вещь. И ничего нельзя сделать. Пат.
Ник размышлял над тем, а не попытаться ли сказать это по-польски, но предпочел не рисковать. Он перешел на русский, и слова наполнили его уста мягким звучанием, словно ленивым роем шмелей.
- Не понимаю, зачем ты это мне рассказываешь.
Отец остановился так резко, что носок туфли воткнулся в песок.
- Потому что это вся моя жизнь!сообщил он возмущенным тоном. Ник глядел на его лицо, когда-то худое, но этим вечером в Буэнос-Айресе было полнм, даже налитым. На нем расцвел румянец, крупные отцовски глаза покрылись слоем чего-то влажного.
Он продолжил рассказывать:
- На каждом турнире перед каждым участником ставят табличку, ты же знаешь. Ты сейчас "Ник Левенштейн, США", а я"Хаим Равахол, Польша". И тогда тоже так было, но тогда не было Польши. А ведь как некоторые требовали ставить перед ними табличку с Польшей! Винавер, например. В конце концов, он поучал: "Винавер, Варшава". Или Пшепюрка, который не хотел быть "Пшепюрка, Россия". А я? Я не хотел быть ни "Россия", ни "Польа". Я хотел бвть "Хаим Равахол, Хаим Равахол". И знаешь, что кто-то написал на моей табличке в тот самый день, когда я играл с Марочи? "Jude". Еврей, как будто бы я не мог быть кем-то другим. Как будто я не мог ничего сделать. Вот это, как раз, и есть пат.
Ник молчал, а отец продолжал:
- Это бессилие, когда ничего не удается сделать - Ник почувствовал дуновение прохладного ветра, который ерошил ему волосы.Например, отцовство. Оно является патом. Невозможно не быть отцом ребенка, который уже родился, даже когда его не желаешь. Невозможно выбрать себе, что с этого вот времени уже не будешь его отцом. Это и есть настоящий пат.
- Потому ты таким и был? Тогда?атаковал Ник.
- Да, потому.
Песок на пляже Буэнос-Айрес становился бронзовым под цвет близящегося вечера; вода, наплывающая на его сырые насыпи, уже не пенилась столь охотно, как часом ранее. Ничего нельзя сделать, подумал Ник. Он поглядел на собственного отца. Неожиданно до него дошло, насколько старый человек идет рядом с ним: Хаиму Равахолу было шестьдесят четыре года, на девять больше, чем Джек, когда тот умирал. Шел он медленно, словно бы дробил шаги и еще считал их. Ничего нельзя сделать, вновь мелькнуло у него в голове, и тут ему вспомнилось, почему начал играть после смерти Джека. Он не мог выдержать того, что не испытывает по причине той смерти никакой печали, какой-либо боли; словно бы то, что умер человек, фамилию которого носил, ему было совершенно безразличным.
- Тебе не интересно, что я делал, когда убежал?спросил он.
Отец пожал плечами.
- А почему это должно меня интересовать?
- Разве тебя не интересует, как выглядела моя жизнь?
- То не было жизнью, Ники.Отец ласково усмехнулся, и Нику показалось, что замечает в его лице незнакомую до сих пор доброту.Мы оба выбрали нечто вместо жизни: яшахматы, тыбегство. Я видел парочку твоих партий. Ты, наверное, меня не видел, был настолько собран! Играешь ты хорошо. Гораздо лучше, чем когда-то. Но до сих пор играешь, словно заводной робот. Словно спрятанный под столом турецкий карлик.
Ник не ответил, хотя эти слова для него были словно пинок в живот. Они дошли уже до конца пляжа. Эти места венчали гигантские бетонные портовые застройки; из сереющей воды появлялись судна, подобные тому, на котором он давным-давно прибыл в Америку. Отец остановился на время Ник вместе с ним. Хаим Равахол смял губы, как бы размышляя, сказать ли что-нибудь еще.
И он сказал:
- Предполагаю, ты знаешь, что вчера случилось?
- Вот уже пару дней я не читал газет.
Отец медленно покачал головой, а потом рассказал ему. Предыдущим днем утром в Польшу вступили армии Гитлера. Ник вспомнил, что говорил об этом Гитлере один из клиентов банка Левенштейнов, тот самый, что заработал состояние на полетах на самолетах. Когда говорил, что если касается евреев, то мистер Гитлер абсолютно прав; впервые в жизни Нику хотелось ответить, что и он сам тоже еврей. Тут до его клиента что-то дошло, и он сообщил, что таких как Ник это, естественно, не касается. Ну а теперь back to business, Mr Lewenstein.
- Наверняка вскоре они захватят Варшаву. Потому я туда и возвращаюсь, сейчас, - сообщил отец. Ник почувствовал, что в животе у него что-то скручивается, и он спросил:
- То есть как: возвращаешься? Ты же знаешь, что они делают.
- Да, знаю. Алехин пошутил, что тот корабль, на котором мы сюда приплыли, очень красивый, "Пириаполис", это Ноев ковчег. Красиво сказано.
- Но ведь ты можешь остаться. Здесь или
Какое-то мгновение он колебался, сказать ли: "Езжай со мной".
- Найдорф намеревается остаться, - отозвался отец.А я возвращаюсь.
- Ради чего?
Потом он неоднократно размышлял над тем, почему отец ничего не сказал о маме, почему сказал лишь:
- Потому что иногда случается так, что и при пате можно что-то сделать. Можно идти королем в место, где его ожидает смерть, только лишь для того, чтобы сделать ход. Чтобы сделать выбор. Только заводной робот этого не сделает, для этого для этого нужен бигель.
Он протянул Нику руку. Тот, совершенно не думая, словно бы движениями его тела управляли веревочки, за которые тянул кто-то другой, Ник подал ему свою, и какой-то миг они стоял так, на пляже в Буэнос-Айресе, объединенные рукопожатием. Ник глядел в неподвижное лицо своего отца, а потомпотом Хаим Равахол извлек свою ладонь из ладони Ника и легонько усмехнулся.
- Мы видимся в последний раз.
Ник не ответил. Отец кивнул и пошел по пляжу в направлении улицы. Над Буэнос-Айресом спускались сумерки; Ник стоял в буром песке и глядел, как отец исчезает за линией деревьев, отделявшей полосу песка от аллеи. Пошевелился лишь тогда, когда почувствовал первые капли дождя, расплывающиеся у него на лбу. Через мгновение дождь бил уже очень сильно; ливень заполнял пляж Буэнс-Айреса грязью, затирал следы, которые Хаим Равахол оставил на песке. Ник побежал. Когда, в конце концов, он очутился на улице, на нем не было сухой нитки. Он остановил такси, машина остановилась, он уселся и приказал отвезти себя на аэродром частных реактивных самолетов, где стоял самолет, взятый в чартер банком Левенштейна.
На следующий день он уже был в Нью-Йорке.
Никогда более он уже не сыграл в шахматы; сейчас, когда он стоит в окне апартамента гостиницы "Борг" и выглядывает на белый ночной Рейкьявик, он подсчитывает, что через полтора месяца исполнится тридцать четыре года, как он не играет. Сейчас же стоит тридцатый день июля 1972 года, а утром следующего дня его будет ждать самолет-чартер. Самолеты в последнее время изменились, они стали большими и более быстрыми. Но пассажиров на борту все так же ждут газеты, и Ник думает, что знает, какими будут заголовки завтрашних. Они будут провозглашать победу Фишера над Спасским в Рейкьявике, победу Фишеранового чемпиона мира.