Потешалась камера и гоготала, а у Шурика глаза были серьёзные, вроде он и не смеётся вовсе, а очень даже Максиму Григорьевичу сочувствует, любит его в глубине лживой своей натуры.
Первое время Максим Григорьевич так и думал и зла на Шурика не держал. Шурик Голиков, по кличке «Внакидку», был человек лет уже пятидесяти, но без возраста, давнишний уже лагерный житель, знавший все тонкости и премудрости тюремной сложной жизни. Надзирателей давно уже не ненавидел, а принимал их как фактони есть, они свою работу справляют, а он горе мыкает.
Здесь Шурик был уже три или четыре раза, проходил он по делам всё больше мелким и незначительнымкарман да фармазони считался человеком неопасным, заключённым сносным, хотя и баламутом. Только потом узнал Максим Григорьевич, что карты он не находил потому, что колоду Шурик на нём прятал. Пообнимает, похлопает, приветствуя, и прячет, а прощаясьдостаёт.
Вспомнил это сейчас Максим Григорьевич и в который раз разозлился и выругался про себя. Проснулся, значит. С добрым утром! Кому с добрым?! Вода жажду утолила минут на пять, а потом вырвало тёплым и горьким. Походил хозяин по дому босым, помаялся и снова прилёг. Хозяин Да никакой он не хозяин в этом доме. Тактерпят да ждут, что помрёт. Женадавно уже не жена, дочерине дочери. Одна всё плачет про свои дела, а другаяТамаркасука. Второй год с ним не говорит, да и он не затевает разговоров-то. Больно надо. Она и дома-то почти не бывает, таскается с кем-то и по постелям прыгает, подлая. Было, правда, затишье в молчаливой их с Тамаркой вражде. Это когда она в артистки собралась, да провалилась на конкурсе в училище театральное, а он тогда устроился пожарником в театр. Она к нему туда часто приходила, не к нему, конечно, а спектакли глядеть, но пускал-то её он, через служебный ход. Потом она дожидалась актёров, он в окошко видел со своего поста, как она уходит то с одним, то с другимто с этим красивым и бородатым, то, но это уже потом, с маленьким и хрипатым, это который песни сочиняет и поёт.
При воспоминании о театреснова его передёрнуло и потянуло блевать. Насильно выпил он воды, чтоб былочем, помучился да покричал над унитазом и снова лёг. Сегодня 11 мая, а вчера в театре чествовали ветеранов. Их немного теперь осталось, но были всё же. И Максиму Григорьевичу перепало за орден. Зачем он его нацепилорден? Он хотя и боевой«Боевого Красного Знамени», однако получен не за бои и войну, а за выслугу лет. 25 лет отслужили повесили плюс к часам с надписью «За верную службу». Как розыскной собаке.
Максим Григорьевич сильно выпил вчера на дармовщину. Со многими пил, особенно с этим артистом, что с Томкой путался. Нехорошо это, конечно, женатый всё же человек, с дитём. Знаменитый, в кино снимается. А девкасовсем еще молодая, паразитка! Не моё это, конечно, дело, но всё-таки. Так вот, стало быть, артист этотСашка Кулешов, Александр Петрович, правду сказать, потому что лет ему 35 уже, расчувствовался на орден, тост за него, за Максима Григорьевича, сказал, что, вот, мол:
Мы все входим и выходим из театра. По крайней мере раза два в день видим Максима Григорьевича и привыкли к нему, как к мебели, а он-де живой человек. С заслугами. И фронт у него за спиной, и инвалид он, и орден «Красного Знамени» у него. А этот орден за просто так не дают, его за личную храбрость только. Это самый, пожалуй, боевой и ценный орден. Выпьем, сказал, за человека, его обладателя, скромного и незаметного человека. И дай ему Бог здоровья.
Потом подсел к Максиму Григорьевичу с гитарой. Спел несколько военных своих песен. Некоторые даже Максиму Григорьевичу понравились, хотя и знал он, что эти-то песни он поёт везде, но пишет и другиепохабные, например, «Про Нинку-наводчицу», и блатные. Их он поёт по пьяным компаниям и по друзьям. А они его записывают на магнитофони потом продают. ОнСашка Кулешов, сочинитель, конечно, в доме Максим Григорьевич песни эти слышал. Тамарка крутила. И они ему тоже нравились, да и парень этот был ему как будто даже и знакомпохож чем-то на бывших его подопечных, хотя здесь он играл, говорят, главные роли и считался большим артистом. Максим Григорьевич хоть и сидел без дела все дни напролёт на посту своём, однако, что делалось внутри театра, дальше проходной, не интересовало его совсем. Один раз, правда, спросил даже у Тамарки:
Это кто же такой поёт?
Мой знакомый!
А он не сидел, часом?
Он у тебя в театре работает. Кулешов это, Александр!
Максим Григорьевич даже рот раскрыл от удивления и на другой день пошёл глядеть спектакль. Давали что-то из военной жизни. Кулешов и играл кого-то в солдатской одежде, и пел. И опять Максиму Григорьевичу понравилось.
А вчера он про него ещё тост сказал, подсел, и песни пел. Нет! Он, правда, ничего себе. Бутылку поставил, подливал и, конечно, стал расспрашивать про боевые заслуги и за что орден.
Максим Григорьевич умел молчать. Бывало, человек раз-два спросит его о чём-нибудь. А он не ответит. Человек и отстанет. А вчера он от выпитого расслабился и стал болтлив, даже расхвастался.
Да что орден, Александр Петрович. Саша, конечно, ты мне. Ордена не у одного меня. Что про него говорить.
Да ты не скромничай, Максим Григорьевич!
А чего мне скромничать. Я, дорогой Саша, такими делами ворочал, такие я, Сашок, ответственные посты занимал и поручения выполнял, что ведь ты меня тогда увидал, лет тридцать назад, ахнул бы, а лет сорок, так и совсем бы обалдел, занесло куда-то в сторону бывшего старшину внутренних войск МВД, и уже сам он верил тому, что плёл пьяный его язык, и, уже всякий контроль и нить утеряв, начал он заговариваться, и сам же на себя и напраслину возвёл:
Я сам Тухачевского держал!
Как держал? опешил Саша и перестал бренчать.
Так и держал, Саш, как держут, за руки, чтоб не падал.
Где это?
А где надо, Саш!
Про Тухачевского, конечно, Максим Григорьевич загнул. Это просто фамилия всплыла как-то в его голове, запоминающаяся такая фамилия. Тухачевского он, конечно, не держал, его другие такие держали, но мог бы вполне и Максим Григорьевич. Потому что других он держал, тоже очень крупных. И вполне мог держать Максим Григорьевич кого угодно. О чём он сейчас и имел в виду сказать Саше Кулешову.
Так и думал Максим Григорьевич, что вскочит Сашок после этих его слов на стул или на сцену и, призвав к тишине пьяных своих друзей, выкрикнет хриплым, но громким голосом:Выпьем ещё за М.Г., потому что он, ока-зы-вается, держал Блюхера! Ага, ещё одну фамилию вспомнил М.Г.
Но Саша почему-то вместо этого встал, взглянул на случайного своего собутыльника с сожалением и отошёл. Больше он ничего не пел, загрустил даже, потом, должно быть, сильно напился. Онпьющий, Кулешов, ох-ох-ох, какой ещё пьющий. Всё это вспомнил М.Г., и опять его замутило.
И кто меня, дурака, за язык тянул? Хотя и хрен с ним, что мне с ним, детей крестить, он даже вымученно улыбнулся, потому что вышла сальная шутка, если подумать про Кулешова и Тамарку.
Ещё раз отправился Максим Григорьевич в туалет, и всё повторилось сначала, только теперь заболела эта проклятая треть желудка.
Когда он, назад тому четыре года, выписывался из госпиталя МВД, где оперировался, врач его, хирург, Герман Абрамовичпредупредил его честно и по-мужски:
Глядите! Будете питьумрёте, а такгода три гарантия.
А он уже пьёт запоем четвёртый годи жив, если так назвать. А Герману Абрамовичу говорит, что не пьёт, тот верит, хотя и умный, и врач хороший.
А помрёт Максим Григорьевич только года через три, как раз накануне свадьбы Тамаркиной с немцем. А сейчас он не помрёт, если найдёт, конечно, чего ни то спиртного.
Где же, однако раздобыть тебе, М.Г., на похмелку? Загляни-ка в дочерние старые сумочки! Заглянул? Нет ничего. Да откуда же бы и быть у дочерей? Ирка с мужемкак копейка лишняя завеласьпремия зятьева или сэкономленныеони её сейчас в сберкассу, на отпуск откладывают. Онидочка с зятемальпинизмом увлекаются. И ездят на всё лето то в Домбай, то в Боксан, куда-то там в горы, словом, и лазят там по скалам. Особенно зятьБорис Климовлазит. Лазит да ломается. Хоть и не насмерть, но сильно. В прошлом году два месяца лежалпривезли переломанного ещё в середине отпуска. Но ничегооклемался и в этом году опять за своё. Так что нету у Ирки денег, М.Г., а у Тамарки и искать не стоит, эта сама у матери на метро берёт да у соседа покурить стреляет.
Пойти, нешто, к соседу? Так занятоперезанято. Да и нет, вроде, его ещёсоседа. Он где-то на испытаниях. Он горючим для ракет занимается. Серьёзный такой дядя, хоть и молоденький. Уехал он недели две назадна этот Байконур. Он теперь часто туда ездит. Поедет, а через неделю в газетах«Произведен очередной запуск Космос 1991. Всё нормально» и т. д., и сосед возвращается весёлый и довольный и ссужает Максима Григорьевича, если, конечно, тот в запое. Но сейчас нету соседа, не приехал ещё. Заглянуть разве под шкаф, под простыни? Заглянул на всякий случай. Нету и там, потому что жена давно уже там зарплату не держит, перепрятала. И сидит М.Г. на диване, на своей, так сказать, территории, потому что другая вся площадь квартиры не его, сидит и мучается жестоким похмельемморальным из-за ордена и физическимиз-за выпитого. Так бы и сидел он ещё долго и бегал бы на кухню да в туалет, как вдруг зазвонила на лестничной клетке гитара, раздались весёлые голоса и кто-то нахально длинным звонком позвонил в дверь и заорал: «Есть кто-нибудь? Отворяйте сейчас! А то двери ломать будем!». Голос показался М.Г. очень знакомым, и он пошлёпал открывать.
Глаза у него, хоть и налитые похмельной мутью, расширились, потому что на пороге стоял Колька Святенко, по кличке Коллега, собственной персоной, выпивший уже с утра, с гитарой и с каким-то ещё хмырём, который прятал что-то за спиной и улыбался И Колька лыбился, показывал четыре уже золотых своих зуба, и у хмыря золотых был полон рот, а у Кольки ещё и шрам на лбу свежий.
А, Максим Григорьевич, заорал Колька, как будто даже обрадовавшись. Не помер ещё? А мы к тебе с обыском! Вот и ордер, тут дружок извлёк из-за спины бутылку коньяку.
«Двин», успел прочитать М.Г. Хорошо живут, гады!
А Колька продолжал:
Я вот и понятых привёлодного, правда. Знакомьтесьзвать Толик. Фамилию до времени называть не буду. А прозвищеШтилевой. Толик Штилевой! Прошу любить! Шмон мы проведём бесшумно, потому что ничего нам не надобно, кроме Тамарки!
Максим Григорьевич, который хотел было дверь у них перед носом захлопнуть, при виде коньяка, однако, передумал и при виде же его сейчас же побежал блевать. Глаза его налились кровью, он как-то задрал голову и, не закрывши дверь, побежал снова в совмещённый санузел.
Дружки понятливо переглянулись и вошли сами. Пока М.Г. орал, а потом умывался, раскупорили они бутылку «Двина», взяли стопочки в шкафу, и, когда вернулся хозяинобессиленный и злой, Колька уже протягивал ему полный стаканчик.
Со свиданьицем, Максим Григорьевич, поправляйтесь на здоровье, драгоценный наш.
М.Г. отказывать не стал, выпил, запил водичкой, подождал, прошла ли. И друзья подождали, молча и сочувственно глядя и желая, очень желая тоже, чтобы прошла. Она и прошла. Он, вернее, коньяк. М.Г. выдохнул воздух и спросил:
Ты чего с утра глаза налил и безобразишь на лестнице, уголовная твоя харя? ругнул он Кольку, ругнул, однако, беззлобно, а так, чего на язык пришло.
Так там написано, пошутил Колька, лестничная клеткачасть Вашей квартиры, значит, там можно петь, даже спать при желании. Давай по второй. Выпили и по второй. Совсем отпустило М.Г., и он проявил даже некоторый интерес к окружающему.
Ты когда освободился?
Да с месяца два уже!
А где шаманался, дурная твоя голова?
Вербоваться хотел там жепод Карагандой, да передумал. Домой потянуло, да и дела появились.
Колька с Толиком переглянулись и перемигнулись.
Ну, дела твои я, положим, знаю. Не дела они, а делишкидела твои, да ещё тёмные. В Москве-то тебе можно?
Можно, можно, успокоил Колька, я по первому ещё сроку, да и учитывая примерное моё поведение в местах заключения.
Ну, это ты, положим, врёшь! Знаю я твоё примерное поведение!
М.Г. выпил и третью.
Знаю, своими же глазами видел.
Это была правда. Видел и знал М.Г. Колькино примерное поведение. Года три назад, когда путалась с ним Тамарка, ученица ещё, и когда мать пришла зарёванная из школы, попросила она: «Ты ведь отец, какой-никакой, а отец. Пойди ты поговори с ним!» М.Г., хоть и плевать былос кем его дочь и что, но всё же пошёл он и с Николаем говорил. Говорил так:
Ты это, Николай, девку оставь. Ты человек пустой да рисковый. Тюрьма по тебе плачет. А она ещё школьница, мать вон к директору вызывали.
Колька тогда только рассмеялся ему в лицо и обозвал разномусором, псом и всяко, а потом сказал:
Ты не в своё дело не суйся! Какой ты ей отец. Знаю я, какой ты отец. Рассказывали, да и сам вижу. А матери скажи, что Томку я не обижаю и другой никто не обидит. Вся шпана, её завидев, в подворотни прячется и здоровается уважительно. А если бы не ялезли бы и лапали. Так что со мной ей лучше, уверенно закончил Николай.
М.Г. и ушёл ни с чем, только дома ругал Тамарку всякими оскорбительными прозвищами, и мать ими же ругал, и сестру с мужем, и целый свет.
Пропадёте вы всевся ваша семья поганая да блядская. Не путайте меня в свои дела. Я с уголовниками больше разговаривать не буду. Я б с ним в другом месте поговорил. Но ничегоможет, ещё и придётся.
И накаркал ведь, старый ворон. Забрали Николая за пьяную какую-то драку с поножовщиной да оскорблением власти. И по странной случайности всё предварительное заключение просидел тот в Бутырке, в камере, за которой надзирал М.Г., тогда надзирал.
Он как сейчас помнитМ.Г. Входит он, как всегда медленно и молча, в камеру, и встаёт ему навстречу Николай Святенко, по кличке Коллега, уголовник и гитарист, наглец и соблазнитель его собственной, хотя и нелюбимой дочери. И совсем не загрустил он оттого, грозило ему от 2 до 7 по статье 206(6) уголовного кодекса, а даже как будто и наоборот, чувствовал себя спокойнее и лучше.
А, М.Г. ненаглядный тесть. Прости, кандидат только в тести. Вот это встреча! Знал бы ты, как я рад, М.Г. Ты ведь и принесёшь чего-нибудь, чего нельзя, подмаргивал ему Колька, по блату да по-родственному, и послабление будет отеческоемне и корешам моим. Верно ведь, товарищ Полуэктов?
М.Г., как мог, тогда Кольку выматерил, выхлопотал ему карцер, а при другом разе сказал:
Ты меня, ублюдок, лучше не задирай. Я тебе такое послабление сделаю! Всю жизнь твою поганую, лагерную помнить будешь.
Николай промолчал тогда, после карцера, к тому же у него на завтра суд назначен был. Он попросил только, миролюбиво даже:
Тамаре привет передайте. И всё. И пусть на суд не идёт.
М.Г. ничего передавать, конечно, не стал. А на другой день Кольку увезли, и больше он его не видел и не вспоминал даже. И вдруг вот онкак снег на голову, с коньяком да с другом, как ни в чём не бывало, попивает и напевает:
Снег скрипел подо мной, поскрипев, затихал,
И сугробы прилечь завлекали.
Я дышал синевой, белый пар выдыхал,
Он летел, становясь облаками!
Что думать делать, если, конечно, не секрет? спросил М.Г. На работу думаешь или снова за старое?
За какое это старое? Я работал, М.Г., я рекламу рисовал, а драка та случайная. Играли в петуха во дворе. Один фраер хорошо разбанковалсятретий круг подряд всех чешет, на кону уже 200 было, ну и я, хоть и выпимши, вижу, передёргивает он. Я карты бросил и врезал ему, надел на кумпол. Он кровью залился. А парень оказался цепкий да настырный. Так что мы ещё с ним минут десять разбирались. А пока милиция подоспела, соседи стали вязать. А я вашего брата недолюбливаю, извинился Колька, теперь люблю больше себя, а тогда дурной был, не понимал ещё, что власть надо любить. И бить её очень даже глупо. Ну и, конечно, милиции досталось. Вот, так что драка эта дурацкая, и срок я схлопотал ни за что. Да теперь что об этом. Это быльём поросло.
А ямщик молодой не хлестал лошадей,
Потому и замёрз, бедолага,
пропел Колька продолжение песни, из которой выходило, что если б ямщик был злой и бил лошадей, он мог бы согреться и не замёрз бы и не умер. Так всегда, дескать, в несправедливой этой жизнидобрый да жалостливый помирает, а недобрый да жестокий живёт.
Песня М.Г. показалась хорошей и странно напомнила она песни Сашки Кулешоваартиста и вчерашнего собутыльника. Опять засосало у него под ложечкой за давешнее хвастовство, и, отгоняя её, досаду, М.Г. спросил для приличия, что ли, у Толикадружка Колькиного, который всё продолжение разговора только лыбился и подливал.