А ты чем занимаешься?
Я-то? Я пассажир.
А-а, протянул М.Г., хотя и не понял, кто-кто, говоришь?
Пассажир! По поездам да такси. Работа такаяпассажир.
М.Г. недоверчиво так взглянул на него, но решив не показать виду, что он такой профессии не знает, больше спрашивать не стал.
Ну их к дьяволународ коварный да подковырис-тый, нарвёшься опять на розыгрыш какой-нибудь и посмешищем сделаешься.
Ну, а ты-то, Николай, что делать будешь?
Снова переглянулись дружески, и Николай ответил:
Пойду в такси, должно быть, шофёром. Поработаю на план, и на себя маленько. Разговор шёл вот уже час почти, а Николай про Тамарку не спрашивал, ждал, должно быть, что М.Г. сам скажет. А тот не торопился, тянул резину, может, нарочно, чтобы помучить.
А уж как хотелось Николаю расспросить да разузнать про Тамару, бывшую свою подругу, у которой был первым и которой сам же разрешилне ждать. Он тогда и не думал вовсе, что будет думать о ней, и грустить, и печалиться.
Тампод Карагандой, где добывал он с бригадой уголь для страны, ночью, лёжа в бараке, вымученный и выжатый дневной работой, отругавшись с товарищами или поговорив просто, должен был бы он засыпать мёртво. Но сон не шёл, он и считал чуть не до тысячи, и думал о чём-нибудь приятном, всплывали в памяти его и двор, и детство его, голубятника Кольки Коллеги, и Ленька Сопеля, у которого брат на «Калибре», и позднейшеемногочисленные его и рисковые и опасные похождения, и, конечно, женщины. Их было много в Колькиной бесшабашной жизни. Совсем еще пацана, брали его ребята к гулящим женщинам. Были девицы, всегда выпившие и покладистые. По несколько человек пропускали они в очередь ребят, у которых это называлось«ставить на хор». Происходило это всё в тире, где днём проводили стрельбы милиционеры и досаафовцы, стреляли из положения лёжа. Так что были положены на пол спортивные маты, и на них-то и ложились девицы и принимали однодневных своих ухажёров пачками, в очередь. Молодых пьяноватых ребят, дрожавших от возбуждения и соглядатайства. Да ты же пацан совсем, говорила одна Кольке, который пришёл туда первый раз. Молчи, шалава! сказал тогда Колька как можно грубее и похожее на старших своих товарищей, прогоняя грубостью мальчишеский свой страх. Девица поцеловала его взасос, обняла, а потом сказала:Ну вот и всё! Тымолодец. Хороший будешь мужик. И отрезала очередному:Следующего не будет. Хватит с вас. Встала и ушла. Запомнил её Колькапервую свою женщину, и даже потом расспрашивал о ней у ребят, а они только смеялись, да и не знали оникто она такая и откуда. Помнил её Колька благодарно, потому что не был он тогда молодцом и так ни черта не понял от волнения и нервности, да ещё дружки посмеивались и учили в темноте: не так надо, Коля, давай покажем как. А другая девица на мате рядом, которая уже отдыхала и отхлёбывала из горлышка водку, рассказывала с подробностями, как подруге её, т. е. сейчасной Колькиной любовнице, год назад ломали целку. Был это некто Виталий Бебешка, знаменитый бабник и профессорский сынок. Всё это Колька слышал и не мог сосредоточиться и понятьхорошо ему или нет.
Потом были и другие разы, были и другие, совсем ещё девчонки. Их заволакивали в тир насильно, они отдавались из-за боязни и потом плакали, и Кольке их было жалко.
Когда он стал постарше, появились у него женщины и на несколько дней дольше, был у него даже роман с администраторшей кинотеатра, где он работал. Администраторша была старше его лет на десять, крашеная яркая такая блондинка. Николаю она казалась самым верхом совершенства и красоты, и когда она оставила его, презрев ради какого-то циркача, гонщика по вертикальной стене, он чуть было с собой не кончил, Колька. А он мог. Но не стал. А напротив даже, подошёл как-то к окончанию аттракциона с явным намерением покалечить циркача, а потом заглянул в павильон, сверхуоткуда все, и так был потрясён и ошарашен, что не дождался гонщика, а просто ушёл.
Эти и другие истории вспоминались и мелькали в глазах его, когда отдыхал он в бараке на нарах, в старом, ещё не переоборудованном лагере под Карагандой. Эти и другие, но чаще всего всплывало перед ним красивое Тамаркино лицо, всегда загорелое, как в тот год после лета, когда у них всё случилось. Он и подумать никогда не мог, что будет вспоминать и тосковать о ней, даже рассмеялся бы, если бы кто-то предсказал подобное. Но у всех его друзей и недругов вокруг были свои, которые, как все друзья и недруги надеялись, ждали их дома. Была это всеобщая жадная и тоскливая необходимость верить в этосамое, пожалуй, главное во всей этой пародиина жизнь, на труд, на отдых, на суд.
И глубокое Колькино подсознаниесамо выбросило на поверхность прекрасный Тамаркин образ и предъявляло его каждую ночь усталому Колькиному мозгу, как визитную карточку, как ордер на арест, как очко6-7-8. И Колька свыкся и смирился с образом этим назойливым и даже не мог больше без него, и, если б кто-нибудь теперь посмеялся бы над этими сантиментами, Колька бы прибил его в ту же минуту. И лежал он с закрытыми глазами, и стонал от тоски и бессилия. Но ни разу не написал даже, ни разу не просил никого ничего передавать, хотя все, кто освобождался раньше, предлагали свои услуги:Давай, Коллега, письмо отвезу. Кольку в лагере уважали за неугомонность и веселье.
Чего мучаешься? Писем не ждешь и не получаешь! Помрёшь так!
Ничего, ответил он, приедуразберёмся. Писем он и вправду не получалдаже сёстрам запретил настрого писать, а дружки и не знали, где он, да и Тамара тоже.
А сейчас сидит он в её доме и не спрашивает у отца её, из самолюбия что ли, ничего о ней. Пьёт с ним, с М.Г., да перекидывается незначащими ничего фразами и напевает.
Но вот повернулся ключик в двери, и она вошлаТамара, Тамара Максимовна, прекрасная и повзрослевшая, худая и стройная, в чёрных очках и голубом, летнем уже, пуловере и джинсах. Просто так вошла, а не влетела, как ангел, и пахло от неё какими-то духами, выпивкой и валерианкой, и синяки были на лице её, хотя тон был уже с утра положен и густо положен. Но ничего этого Колька не заметил, потому что нежность, которую копил он понемногу, малыми порциями, превратилась сейчас в огромный ком внутри, и разрывал этот ком внутренности и грудь, вылезал и наружу, и в голову, и Колька не встал даже, а хрипло только сказал: «Здравствуй», и повесил в воздух гитару, которая упала на пол, не повиснув, и треснула, и зазвенела обиженно струнами, дескать:Зачем ты так со мной, я всё-таки инструмент нежный.
Здравствуйте, ответила Тамара тихо. Смешалось у неё в голове нечёсаной всё разоммноговато было для неё на вчера и сегодня. Вчера, когда была она у подруги из актрис, а эта Лариса была разговорницей из Мосэстрады и ездила часто с разными бригадами концертными в разные концы страны, чаще на Север, на Восток, в глушь, где не надо было особо заботиться о качестве программ, куда редко заедут знаменитости и хорошие актёры с новым и интересным репертуаром, где уровня не требуют, да и не даюти так сойдёт. По три-четыре концерта в день, в месяц за сто перевалитпо ставке, плюс суточные, деньги хоть и небольшие, а жить можно. У Ларисы сидел временный её сожитель, возивший её в последние поездки, Володя, парень весёлый, добрый и деловой. Пришла к ним Тамара потому, что надеялась поехать с ними в следующую поездку, но оказалось, что в Магадан нужен пропуск, без него нельзя, и они втроём, не сильно даже погоревав об этом, выпили и закусили. И вот тут-то Лариса, она уже все последние московские сплетни выговорила, всем кости перемыла, про всё успела позубоскалить, про всё, кроме одного. вдруг и говорит: «А у меня вчера Кулешов был Саша с новой какой-то девочкой, из театра, что ли. Хорошенькая такая, молоденькая. Он влюблён, как я уже давно не видела, воркуют они и за ручки держатся», хихикала она, не замечая вроде Тамариной реакции. Что это с ней? С Тамаройпобледнела и со стулана пол. Володька ей воды, по щекам хлестатьлежит как мёртвая.
Ты что же, тварь, не видела разве, что плохо ей, только и знаешьязыком чесать. Она же с Сашкой этим живёт, или не знала? А может, ты нарочно? говорил Володька, прикладывая на лоб Тамаре мокрую тряпку. Нельзя, милая, быть такой мразью, завистливой.
Ты, Володя, с ума сошёл, при чём тут зависть, испуганно бормотала Лариса. Хотя зависть-то была причём. Полгода назад сама Лариса была влюблена в Кулешова, он тогда пел весь вечер новые свои песни, и все кругом с ума сошли и визжали от восторга, а онСашкаулыбался только и благосклонно принимал комплименты, не особенно всерьёз, белый от напряжения, с каплями пота на лбу, в вымокшей рубахе. Послушаети новую песню споёт, ещё похлеще предыдущей, выкрикнет, как в последний раз. Даже слова иногда не слушала Лариса, а только голос, от которого мурашки по коже и хорошо становилось на душе, хотя надрыв и отчаяние были в песнях и слова грубые и корявые:
Ребята! Напишите мне письмо,
Как там дела в свободном вашем мире?
Лариса и так и эдак обращала на себя его внимание, извертелась вся и пригласила домой, но он не пошёл. В другой раз, сказал, но другого раза не будет ведь для Ларисы. И не было. Видела она его ещё несколько раз с Тамарой, красивой, высокой девушкой, которая не то училась в театральном, не токончила уже.
Она и подружилась с Тамарой, чтобы его видеть и, чем чёрт не шутит, может быть, когда-нибудь и заполучит. Надоест же ему эта в конце концов. Он на одной долго не задерживается, да и не учится она, кстати, в театральном, вышибли её оттуда, даже, говорят, за аморалку.
Но Саша не собирался вроде менять своей любовницы, а, напротив, чаще стал с нею появляться во всех московских домах и на людях. Он развёлся с женой, Кулешов, и жил одинквартиру снимал. Так что спрятала до поры поглубже чёрные и жадные мыслишки свои Лариса, но своего часа ждала. И дождалась. При первой же возможности не преминула до обморока довести свою подругу, хотя, конечно, не ожидала она этого обморока, думала, что Тамара полегкомысленнее. И не на шутку испугалась:
А она не умрёт, Володя, смотрипочти не дышит.
Да не мельтеши ты! Принеси лучше лёд и валерианку. Тамара начала уже приходить в себя. Обморок длился минут сорок, а то и больше.
Что это со мной было? спросила она.
Обморок, ответил Володя.
А почему лицо болит?
Это я тебя в чувство приводил, боялся, не очнёшься. Тамара улыбнулась невесело:Я живучая! Ну и что, Лариса, дальше? попыталась она восстановить прерванный разговор.
Нет уж, хватит на сегодня! Концерт окончен! Доброй ночи, дорогие москвичи! замахал руками Володя. Ложимся спать. Легли.
Тамара, конечно, не уснула ни на секунду, вынашивала планы мести, и, снова плача, себя жалея и понимая, что никому она мстить не будет, да и не изменит ничего, разве чтоотравиться только. Это она уже пробовала после того, как из училища выгнали, было больно и страшно, особенно когда откачали и когда вернулось сознаниебольно, страшно и стыдно.
И что ты этим докажешь, спрашивала она себя, что он пожалеет да пострадает? Так она уж этого не увидит. Вот если бы отравиться, умереть, но увидеть, как он страдает, тогда другое дело, а такнет, не стоит. Пережила же она, что он, разведясь с женой, даже не заикнулся о женитьбе на ней. Переживём и это. Кстатиинтересно узнать, что за девочка, на которую он запал?
Утром она, как могла, привела себя в порядок, взяла у Ларисы, которая долго извинялась, очки чёрные и поехала домой. Володя до такси проводил, он хороший парень, этот Володя, сказал, что даст телеграмму из Магадана и, может, еще удастся её вытащить. На прощание погладил её по волосам и попросил: «Ты только не делай глупостей. Всё будет о-кей!»
Тяжело поднялась она на третий этаж. Хоть бы отца не было дома, подумала она, отпирая, и вдругНиколай Здравствуй, говорит.
Здравствуйте, ответила Тамара, и повисло молчание, только струны звенели долго на упавшей ЕГО гитаре. Отец уже сильно навеселес любопытством глядел, что будет, но третий человек, который был в комнате, предложил:Пойдём-ка, М.Г., за второйэта уже иссякла. И М.Г. поднялся и вышел вслед за Толиком, у которого не было фамилии, а была странная профессияПассажир.
Та-мар-ка, То-мочка, проговорил он нараспев. Золотая моя, Томка! добавил он ещё трудно и едва переводя дыхание, как бы беря разбег. Вот и ты, я уж думал, сидеть мне до вечера с М.Г. и спиваться, пошутил он, а потом опять горло ему перехватило. Переменилась ты, девочка, должно быть, а для менянет, такая же, как в тот день, когда сказал тебене жди. Как будто и не было трёх лет.
А я бы, Коля, и не ждала, некстати вставила Тамара.
Ты погоди, тыпотом, дай я выговорюсь. Я за это время столько с тобой переговорил, что сейчас хоть сотую долю часть успетьи то на год будет. Я стихи тебе писал да песни, видел тебя во сне да и наяву. Когда захочувначалена лесоповале ещёпогляжу на дерево и захочу, чтоб ты за ним стояла и на меня глядела. И ты стоишь и глядишь, я тебе говорю ласковые слова. И сколько раз хотел написать, а потом думалзачем напоминать? Пусть живёт сама без меня, и гнал я тебя из своей головы, железом выжег. Всегда чувствовал, что ты где-то по земле ходишь. И обнимал тебя несчётно раз. Иди-ка сейчас поближе, Томка!
Не надо, Коля, она ошалела немного от сбивчивых, сильных его слов, немного даже каких-то книжных, для тебя как не было этих трёх лет, а для меня былии какие еще! А сейчас и совсем не до тебя. Коля. Ты бы ушёл! а?
Но такой уж характер был у Николая Святенко, что, если ему поперёк, если не по его выходило, он сразу наглел и обретал уверенность.
Какие мы, Томочка, стали взрослые да печальные, сказал он уже привычным для себя тоном. Речей нежных не слушаем, из дому гоним. Да неужто, думаешь, уйду? Бог с тобой, Тома, я три года эту минутку ждал, а сейчасвстать да уйти? А ну-ка, подойди, подойди. вот так да обними, да заплачь, как будто ждала, да и скажи дажеКолька! Я по тебе иссохла! Я без тебя не жила! Я об тебе думала дни и ночи, а ты даже знать о себе не дал, мерзавец ты последний! уже шутливо закончил он и потянул уже к ней руки.
Коля! Я по тебе не сохла и жила без тебя много, и не вспоминала тебя почти.
Почти! это хорошо, сказал Колька. Это очень хорошо. Почти. Значит, всё-таки иногда! А? Мне этого хватит, он так обрадовался этому «почти», будто она сказала: «Люблю».
И захотелось Кольке Святенко, по прозвищу Коллега, сейчас же рассказать ей всё, да ещё такими словами, чтобы она рот раскрыла от удивления. А он бы это смог, Колька, он всего Шекспира прочитал в лагерной библиотеке, да и не только Шекспира. За всю жизнь свою Колька не прочитал больше, чем там. Какой-то зуд у него был, потребность, как есть и пить или дышать. Да, он мог бы её сейчас удивить красноречием, но стояла она так близко и так странно глядела на него, что он намерение своё литературное оставил, а наоборот, даже притянул её к себе, задрожал телом своим и душой, конечно, и выдохнул одно: «Люблю тебя! Без памяти!»Но она вырвалась и трезво так попросила:
Успокойся, Коля! Сядь! Говори лучше что-нибудь весёлое или пой.
Передохнул немного Николай и поднял гитару. Сердце бешено стучало, а песня уже была на языке, не его песня, чужая, но вроде как будто и его:
Мой первый срок я выдержать не смог,
Мне год добавят, а может быть, четыре.
Ребята! Напишите мне письмо,
Как там дела в свободном вашем мире.
Гитара подвирала, потому что треснула она, падая. Колька подкрутил колки и продолжал, не заметив даже, как удивлённо смотрит на него Тамара.
Что вы там пьёте? Мы почти не пьём.
Здесь только снег при солнечной погоде!
Ребята, напишите обо всём,
А то здесь ничего не происходит,,
пел Николай тихим севшим голосом, почти речитативом, выпевая нехитрую мелодию.
Мне очень, очень не хватает вас,
Хочу увидеть милые мне рожи,
Как там Тамарка, с кем она сейчас?
Одна? Тогда пускай напишет тоже.
Колька нарочно вставил «Тамарка» вместо положенного «Надюха».
Страшней быть может только страшный суд,
Письмо мне будет уцелевшей нитью.
Его, быть может, мне не отдадут,
Но всё равно, ребята, напишите,
закончил Колька просительно и отчаянно с закрытыми глазами и повибрировал грифом, чтобы продлить звук, отчего вышло уж совсем тоскливо.