Здесь побывал испанский аристократ, толстый король Фарук из Египта Мой лучший друг Фриц умер, когда падали листья, и я был в отчаянии. А на следующий год, когда листва опадала на землю, меня уже целовала девушка и я был счастлив. Я видел так много руин осенью, так много черных неподвижных куч, которые были когда-то людьми, а теперь вмерзли в землю, в которую они и уйдут Лукас, который потерял на войне обе руки, а теперь с помощью рта рисовал чудесные картины Девятая симфония Бетховена по радио, а затем голос: «Говорит радио Гамбург, радиостанция британского военного правительства. Война закончилась». Им пришлось построить сверхширокую кровать, чтобы хватило места подругам жирного короля Фарука Заход солнца над Атлантикой, когда я в первый раз летел в Америку. Как молод был я тогда! А теперь А теперь Теперь я старый человек без всякой надежды, который хочет одного: умереть. Но все же, думал он, там мы были бы снова счастливы! Я просто не могу думать ни о чем другом. И не хочу».
Мокрый песок остался позади, он добрался до дорожки из каменных плит и пошел к необычным скалам, которые, поднимаясь над Атлантикой, защищали отель наподобие вала. Между этими скалами был похожий на галерею проход, выдолбленный за столетия волнами прибоя. В расщелинах прохода лежал намытый мокрый песок. Фабер шел все медленнее, уже начали болеть ноги, все тяжелее становилось дыхание.
«Не выдерживаю никакой нагрузки, даже самой малой, думал он. Ты стар, полностью изношен, никуда больше не годишься!»
Затем он вышел на широкий бульвар Уинстона Черчилля. Песок и ил прилипли к синим парусиновым ботинкам. Слева внизу лежал пляж Мирамар, справа круто поднимался берег. Между древними домами, сложенными из тяжелых глыб скальной породы, наверх шли узкие, кривые лестницы с железными перилами, высеченные в камне. Отсюда Фабер увидел все три исполинские древние скалы, выступающие из воды. Он вдруг вспомнил, что самая большая называлась Рош Ронд (круглая), две другиеРош Плат (плоская) и Фрежест. Свет маяка на мысе Святого Мартина был теперь прямо над ним. Отсюда яркий свет казался зеленоватым и придавал всемуморю, земле, воде, домам, лестницам, всей большой бухтекакую-то нереальность и призрачность. Далеко позади сияли огни города.
Он прошел вдоль ряда современных домов. Во время сезона владельцы сдавали дома и отдельные квартиры туристам. За большими застекленными витринами первых этажей располагались кабинеты талассотерапии. Во время прогулок перед обедом Фабер наблюдал закутанных в белые халаты мужчин и женщин, лежащих на платформах между сверкающими хромированными металлическими баллонами и другими аппаратами для процедур с использованием морской воды. Все это всегда напоминало Фаберу аквариумы, и он думал, какие идеи могли бы родиться здесь у Феллини, но Феллини уже не было.
В конце бульвара Уинстона Черчилля были установлены заграждения. Черная облупившаяся надпись на белом потрескавшемся фоне сообщала на французском, что проход запрещен, так как представляет опасность для жизни. В этом месте приливные волны вздымались на высоту до нескольких метров. У мыса Святого Мартина море, напротив, всегда было спокойно. Фабер шел именно туда. Он повернул направо и стал подниматься вверх по стертым ступеням узкой лестницы. Все лавки были закрыты. Возможно, здесь уже давно никто не жил. Заброшенные строения производили жутковатое впечатление. Эта лестница называлась «спуск к океану». Под нагрузкой сердце бешено забилось, и Фабер стал задыхаться.
«Не справляюсь даже с самой малой нагрузкой, снова подумал он. Это ведь последняя нагрузка».
Лестница выходила на пустынную авеню Императрицы, а оттуда петляющая уличка рю дЭзар снова вела вниз к воде и к эспланаде Елизаветы II. Здесь Фабер внимательно огляделся.
Он тяжело дышал, широко открыв рот, и чувствовал резкие покалывания в легких.
«Я в самом деле жалкая развалина, подумал он, и это относится не только к здоровью. И при этом я снова и снова испытывал себя. Днями, ночами, месяцами, годами я пытался писать, писать обо всем. Но все, что я написал после смерти Натали, было плохо, было дрянь. Я же знаю толк, ведь я начал писать в 1948 году, после возвращения из плена. Писательский труд был моей профессией. С 1988 года, года смерти Натали, я не смог больше написать ни одного короткого рассказа, ни единой статьи, ни единой приличной фразы. А ведь я боролся за эту единственную приличную фразу, думал он, осторожно, медленно спускаясь по рю дЭзар. Сердце громко стучало, в легких кололо. Я бывший писатель. Ты знаешь, Натали, почему теперь нужно быстро положить всему конец, почему я ни при каких обстоятельствах не смогу полететь в Вену, ты знаешь это, Натали.
Уже шесть лет, как я совершенно конченый человек. Но никто об этом не догадывается, даже мой друг Вальтер Маркс, адвокат. Возможно, мой издатель и редактор подозревают что-то неладное, они привыкли к этому, имея дело с писателями. Чем старше я становился, тем больше времени мне требовалось для новой книги. Все в издательстве понимали это. Они терпеливо ждали. Никогда не торопили. Они обращались со мной, как с китайской фарфоровой чашкой. Я приносил им очень много денег».
Фабер всегда уединялся, когда работал. Натали была постоянно рядом. Всегда ей первой он читал вслух свои произведения. Он абсолютно полагался на ее суждение. В те времена, когда он еще мало зарабатывал своими книгами, они жили в маленьких пансионах на озерах, в Австрии или Верхней Баварии. Позднее они уже могли позволить себе большие отели, которые очень любили.
Но Натали не стало, она умерла 25 мая 1988 года в Цюрихской университетской клинике после операции по поводу рака кишечника. Он начал тогда писать пьесу о ее жизни, ее смерти и ее любви, и у него ничего не получилось, ни единой сцены, ни единого диалога. Поначалу Фабер еще ждал, что это состояние пройдет. Но ничего не изменилось, и он начал путешествовать. Исключая пребывание в Люцерне, длившееся обычно недолго, все эти шесть лет он практически жил только в тех отелях, где был счастлив с Натали. Он надеялся, что это поможет.
Сначала он полетел в Нью-Йорк и прожил пять месяцев в отеле «Карлайл»нисколько не помогло. Он полетел в Мадрид и жил в «Рице»не помогло. Не помогли и «Квисисана» на Капри, и «Атлантик» в Гамбурге, и «Беверли Уилшер» в Лос-Анджелесе, и «Клэридж» в Лондоне, и «Континенталь» в Осло, и «Карлтон» в Каннах, и «Георг V» в Париже, и «Хаслер» в Риме, и «Отель де Пари» в Монте-Карло, и «Мандарин» в Сингапуре.
До 1960 года в течение пятнадцати лет он очень много пил, всегда только виски. Затем пришлось пройти курс лечения от алкоголизма. После этого он больше не брал в рот спиртного. Тридцать два года он был абсолютно трезв, пока в 1992 году не выпил снова виски в «Карлтоне», в Каннах, в надежде, что это поможет. Но это совсем не помогло, и через две недели он снова вернулся к прежнему.
Он испробовал все: психотерапию, медикаменты, даже молитвы. Ничего не помогало.
В конце 1993 года, остановившись в «Америкэн колони» в Восточном Иерусалиме, он совершенно измучил себя в попытке что-нибудь написать. Результат был хуже, чем когда-либо. После этого он уже не мог обходиться без снотворных, желая получить хотя бы несколько часов сна. В начале апреля 1994 года в отеле «Палас» он решил попытаться в последний раз. Через шесть недель наступил полный крах.
Фабер поднялся по лестнице, ведущей от эспланады Елизаветы II вверх к маяку, и присел в плоской низкой нише, выдолбленной в стене скалы. В последние недели он не раз приходил сюда. «Самое лучшее место», думал он.
Он увидел перед собой искрящееся море, освещенный прожекторами отель «Палас», вдали тысячи огней города, посмотрел на величественное небо, усыпанное звездами, и вытащил из кармана ветровки пистолет.
«Вальтер, мой издатель и мой редактор поймут, что я должен был это сделать, думал он. И немногие друзья, еще оставшиеся с тех пор, как я стал жить уединенно. Даже этот врач в Вене поймет, когда узнает о моем самоубийстве из газет. Вена! Перед своим концом я еще думаю о Вене!»
Этот город, Вену, он ненавидел за все, что там сотворили с ним и многими другими людьми. Он вспомнил своего отца, Сюзанну и глубокое бомбоубежище у Нойер-Маркт вблизи Планкенгассе. Там они были схвачены в марте 1945 года, сразу после того, как он дезертировал из вермахта. Он вспомнил стихотворение, которое тогда читала Сюзаннастихотворение, автора которого она не знала:
Не знаю, кто я.
Не знаю, откуда иду.
Не знаю, куда иду.
Удивительно, отчего я так весел.
«Отчего я так весел. Уже с давних пор я не могу понять, почему хотя бы кто-то может быть весел в этом мире повседневного ужаса. Итак, конец, ко всем чертям, и будь все трижды проклято, только никакой жалости к себе! Все же немногие пожили так хорошо, как ты, совсем немногие».
Он снял пистолет с предохранителя, передернул затвор, досылая патрон в патронник, и вставил ствол пистолета в рот. И тут он очень явственно услышал голос Натали, и этот голос сказал: «Если ты меня когда-нибудь любил, ты не сделаешь этого. Это было бы слишком большой подлостью по отношению к тому мальчику в Вене».
Оцепенев на мгновение, Фабер вынул ствол пистолета изо рта и снова дрожащими пальцами поставил пистолет на предохранитель. Все вращалось вокруг негоморе, земля, огни города, небо и звезды. Он оперся о выступ скалы, и его вырвало.
5
Я знаю, кричал Гитлер с балкона Венского Хофбурга,старая восточная марка германского рейха справится с новыми задачами точно так же, как она справлялась со старыми!
На огромной, переполненной людской массой Хельденплац, разразилось безумное ликование.
Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль!
Фюрер, благодарим тебя! Фюрер, благодарим тебя! Фюрер, благодарим тебя!
За день до этого Фабер проводил отца на Южный вокзал. Отцу удалось последним поездом бежать в Италию, оттуда в Испанию и Португалию и наконец через Голландию в Англию.
И вот теперь, 15 марта 1938 года, четырнадцатилетний Фабер в шортах и белой рубашке стоял рядом с матерью на краю Хельденплац и испытывал жуткий страх. Толпа неистовствовала, все время прерывая Гитлера восторженными криками, а в это время мама Фабера стояла, согнувшись и сотрясаясь от рыданий. Он всячески пытался помешать ее участию в этой манифестации. Но она почти утратила разум от боли и печали, и убедить ее было невозможно. Она должна была увидеть его, этого преступника, который отнял у нее мужа, должна, должна, должна. И Фабер, худенький, бледный, с прыщавым лицом, напрасно пытался вытащить ее отсюда.
Мама, мама, пожалуйста, пойдем!
Она вырывалась и снова устремляла свой взгляд на человека, стоявшего там, наверху, на балконе. Слезы струились по ее лицу, и Фабер дрожал от страха, ожидая, что вот-вот какой-нибудь мужчина или женщина спросит: «Почему вы плачете в такой прекрасный день?»
Возвращаясь в Вену, Фабер всегда вспоминал этот день, эту сцену на Хельденплац. Он никогда не мог этого забыть. Полчаса назад он приземлился в Швечате. Машина отеля «Империал» доставила его в город. После своего возвращения в отель «Палас» Фабер позвонил своему другу Вальтеру Марксу и сообщил, где его теперь искать, затем заказал номер в «Империале» и попросил, чтобы его встретили в аэропорту. Портье Клод выбрал оптимальный вариант маршрута до Вены и зарезервировал место: сначала маленьким самолетомвылет из Биарриц-Парме в 11.50, прибытие в Женеву в 13.40, затем также самолетом до Вены. Полет над весенней землей под темно-синим небом плюс отличная еда доставляли наслаждение всем пассажирам самолета, всемкроме Фабера. Чем ближе была Вена, тем более подавленным он себя чувствовал. После посадки стюардесса через микрофон пожелала пассажирам на трех языках «особо прекрасного времяпровождения в этом особо прекрасном городе». Пока самолет выруливал, из бортовых динамиков звучал вальс «Венская кровь». «Очень уместно», подумал Фабер
Он снял с багажного конвейера два больших самсонитовых чемодана и, задыхаясь, уже из последних сил погрузил их на тележку вместе с кейсом, дорожной сумкой и пишущей машинкой. Старый человек, изношенный и слабый, думал он, тащит за собой пишущую машинку, хотя уже несколько лет не может написать ни одной стоящей фразы. В зале прилета он нашел водителя из отеля «Империал». Последние двадцать лет Клеменс Кербер всегда доставлял его из аэропорта в отель или обратно. Они пожали друг другу руки, Кербер принял тяжело нагруженную тележку и пошел вперед к «кадиллаку».
Фабер сидел на заднем сиденье автомобиля. В Вене было жарко, очень жарко для середины мая. Приглушенно работал кондиционер. На улицах царило оживленное воскресное движение. Машина продвигалась медленно. Кербер был чутким человеком. Он управлял автомобилем молча, не мешая старику все глубже и глубже погружаться в воспоминания.
«Отель «Метрополь», вспоминал Фабер, сидя в салоне бесшумно скользящего «кадиллака». Отель «Метрополь» на Морцинплац, штаб-квартира гестапо». Его матери было приказано два раза в неделю являться туда на допрос. Гестаповцы хотели узнать подробности об австрийской и прежде всего о германской социал-демократии, так как отец был видным социал-демократом. Родители Фабера были немцами, оба родом из Гамбурга. Отец работал в Австрии представителем промышленных концернов, одного английского и одного немецкого. Фабер появился на свет в венском роддоме Рудольфинерхаус и первые годы жизни провел в поездках, маршрут которых пролегал в основном в Лондон. По-английски он говорил без акцента. Затем он пошел в Вене в школу, и в Вене же его призвали в германский вермахт. Из-за того, что его отец в 1938 году в последний момент бежал в Англию, Фабер получил от нацистов «шанс особо отличиться».
«Бедная мама, думал Фабер, она же вообще ничего не знала. Отец никогда ничего ей не говорил, чтобы не подвергать ее опасности. И к тому же к 1938 году немецкая социал-демократия была уже полностью уничтожена. Лишь коммунистическая партия наполовину сохранилась благодаря своей структуре, при которой каждый коммунист всегда знал только одного своего соратника. Даже под пытками ни один коммунист не мог выдать больше чем одного товарища по партии».
Это было просто дополнительное мучение, придуманное гестаповцами для матери, она ведь никогда не знала, чем могло закончиться для нее очередное посещение отеля «Метрополь». Фабер сидел в маленьком сквере перед зданием всегда на одной и той же скамейке и молился:
Милостивый Боже, пожалуйста, сделай так, чтобы мама вернулась. Я сделаю все, что Ты захочешь, если мама вернется.
Она возвращалась.
Садилась рядом с сыном и плакала, плакала так, как будто уже не могла больше не плакать. Они долго сидели, это повторялось два раза в неделю, и каждый раз мама долго не могла успокоиться. Потом они шли на Шведенплац и ехали домой сначала по городской железной дороге и затем трамваем, сорок первым. Их дом был в Нойштифте, где виноградники покрывали склоны, лежащие ниже Венского леса. Там их ждала Мила, самый чудесный человек, какого когда-либо встречал Фабер. Ее звали Мила Блехова, она была родом из маленького чешского городка. У Милы был широкий утиный нос, а когда она постарелазамечательные искусственные зубы. И когда она была совсем юной, и когда стала совсем старой, у нее было самое доброе лицо, какое он когда-либо видел в своей жизни. Стоило посмотреть на Милу, и сразу становилось ясно: от этой женщины никогда не услышишь лжи.
«Мила и Мира, подумал он. Никогда прежде он не замечал сходства этих имен, теперь же он в первый раз воспринял это как нечто особенное, таинственное. Мила!»вспоминал он, и печаль его росла и росла. Мила уже была с ними, когда он родился, и она оставалась с матерью еще два года после окончания войны. У Милы было заболевание щитовидной железы, и, когда она волновалась, ей было трудно дышать. «Снова у меня заиканье», говорила она тогда. Чтобы Мила не волновалась еще больше, маме приходилось постоянно уверять ее в том, что ничего плохого в гестапо не происходит. И Мила, которая, несмотря на это, все равно начинала заикаться, говорила тогда Фаберу, которого, сколько он себя помнил, она называла не иначе как «чертенок»:
Мы должны выдержать до конца, чертенок, выстоять, и бедный господин в Англии тоже. Потому что к концу они околеют, кровавые псы. Зло никогда не приносит победы. Никогда, госпожа, никогда, чертенок! Иногда это может длиться очень долго. Но зло никогда не может навсегда и навечно победить. («Зло-о», произносила она).
Они жили тогда очень тяжело. Еще до начала войны от отца лишь дважды приходила весточка, и больше ничего. Мать сдавала внаем комнаты. Вместе с Милой она готовила для чужих людей еду, прислуживала за столом и убирала комнаты. Мила уже давно не получала никаких денег за свою работу, просто их было слишком мало. Она говорила: