* * *
Неизвестно, почему в тот год Карнавал впервые явился в жилые районы департамента Марна, особенно если вспомнить, что в самом Париже его никогда особо не замечали. Пыльные и пьяные Пьеро, оборванные Кармен, невесть откуда пришедшие полуразложившиеся клоуны с воплями волочились между молчаливыми виллами с закрытыми жалюзи. В воздухе висело зловоние грязного разврата, пота и мерзостиэтот старый-престарый запах рабов и каторжников.
Покрывало развевалось,
Развевалось на ветру
завывали маски, ковыляя мимо перистиля «Селены» или вдоль черных текучих вод.
На втором этаже, в затемненной обшарпанной комнате, агонизировала Мария, не поднимая много шума. Она еле слышно хрипела с закрытыми глазами и отброшенными назад волосами, лежа на грязных простынях. Ей дали морфий. Альфред плакал. Он опорожнил судно с одной маленькой какашкойбелой, как пьемонтский трюфель. Стоя в углу, Женевьева впервые наблюдала, как умирают. Это было очень интересно, а запах, новый, необычный, напоминал аромат мускусных насекомых, которых она порою находила в самшите. Вечером, после того как они поужинали сухим печеньем, Альфред отправил ее занять у соседей двадцать пять франков. Лишь на обратном пути она заплакала. Двадцать пять франков.
Покрывало развевалось,
Развевалось на ветру
горланили маски.
Мари умерла на рассвете. Утром пришел врач и быстро выдал разрешение на захоронение. Альфред ушел улаживать формальности.
Передайте вашему отцу мои соболезнования.
Жером Лабиль, ставший могильщиком по собственной воле, закопал Мари Ванделье в землю. По случаю Карнавала он напился еще сильнее обычного, но из-за щедрости, часто свойственной пьяницам, забыл о чаевых. После смерти отца он жил в скудно оборудованном заброшенном гараже и, если только хватало на выпивку, чувствовал себя довольным.
Через неделю после похорон Альфред Ванделье в сопровождении Женевьевы пришел на могилу. Даже не подумав убрать навозную кучку от истлевших цветов, он лишь поставил бутылочку с именем покойной на клочок бумаги.
* * *
События дублируются. Пару недель спустя после Мари Ванделье Жоашен Супе в последний раз сомкнул свои лебединые глаза в возрасте восьмидесяти семи лет, возможно, подумав, что отправляется на небеса, раз уж его приятели метили туда же. Цыпочка, которая тоже была уже не молода, решила продать «Селену», после чего уехала в Солонь.
Виллу купил господин Жан Бертен, который жил в особнячке в Сен-Манде, где он также владел ликеровой фабрикой. Это был еще молодой мужчина, и его лысина подчеркивала детскость незапоминающегося лица. Тощий, но пузатый Жан Бертен напоминал веревку с завязанным узлом, находя свое нравственное подобие в жалкой наивности, посреди которой внезапно проступала коммерческая жилка. Привязанный к своему ремеслу, он сам руководил производством «Эсмеральдины Бертен»коварного, будто зеленое око, ликера, на спиртовом заводе, чья архитектура смутно напоминала большую бутыль. Профессиональные обязанности позволяли Жану Бертену сбегать от фортепьянных аккордов, безжалостно исторгаемых госпожойплатиновой блондинкой, которая, в конце концов выбрав в качестве стиля промышленные брожения ар-деко, раскладывала по диванам своих пьеро и расставляла на трюмо поддельные «лалики».
Вскоре после отъезда Клэр Пон Альфред Ванделье и Женевьева тоже уехали: девочкав сиротский приют, за содержание в котором отец не платил, поскольку сам жил как придется, проходя все ступени морального падения. На собственном опыте он узнал, что такое почти не оплачиваемые временные заработки, комнаты, кишащие клопами, и бесплатный суп для нищих. Он даже немного бомжевал, ночуя в общих спальнях Армии Спасения.
Убранная, подновленная и перекрашенная «Селена» могла принимать новых жильцов, а для себя Жан Бертен оставил особнячок в Сен-Манде. Первый и второй этажи сняли Огюст Мавзолео, инспектор полиции из Парижа, и его жена Андре, зарабатывавшая карманные деньги ремеслом портнихи. Аттик занимал Максим Лавалле, его любовник Клод-Анри Эрвио и их ручной ворон. Подвал еще некоторое время пустовал, и теперь Жером Лабиль каждое утро приходил ухаживать за отопительным котлом, после чего отправлялся рыть могилы.
Мавзолео были корсиканцами, закупили мебель в «Левитане», а картинына площади Тертр. Они не смогли бы платить за аренду двух этажей, если бы не часть наследства, доставшаяся Огюсту от дедаторговца маслом из Бастии.
Огюст Мавзолео нес на себе столь типичный отпечаток своего происхождения и должностных обязанностей, что для его описания хватило бы одного клише: единственная его особенность заключалась в отсутствии левого указательного пальца, который он потерял в детстве, помогая отцу рубить дрова. Увечье почти не мешало в повседневной жизни, зато играло решающую роль в его душевной организации. Это было наивысшее разочарованиепрепятствие на пути к великой мечте об аккордеоне. Мутные всхлипы, неудержимые и смущенные жалобы бормочущих фисгармоний, внезапные рыдания и подпрыгивания на местегрубое уханье аккордеона наполняло Мавзолео тоской, не приемлющей никакой безучастности. Ему хотелось самому всхлипывать, бормотать и ухать, вкладывая душу в пальцы, в клавиши, чтобы мехи дышали в такт грудной клетке хозяина. Он, конечно, пытался, но так и не сумел заменить чем-нибудь ласку отсутствующего указательного. Он сбивался с ритма, пропускал ноты, движения ему не удавались. Если Музы от него удалились, то лишь по вине потерянного пальца, иначеон об этом зналвесь мир обрел бы в нем величайшего аккордеониста. Однако, вовсе не чувствуя унижения, Мавзолео, напротив, считал, что эта жертва его прославляет, и, говоря о своей необычной привилегии, часто делал вывод: «Судьба бывает очень несправедливой»,озирая пустыми черными глазами великолепие запретного Парнаса.
Андре Мавзолео напоминала захмелевшую гадалку на картахследствие того, что ее буйные нераспрямляющиеся волосы стояли торчком вокруг смуглого худого лица. Потеряв единственного ребенканедельную девочку, эта несчастная перенесла свой траур на родовые муки. Когда Огюст Мавзолео приглашал порою коллег на кроличье рагу, дабы поведать им о прелестях аккордеона, у Андре появлялся повод описать собственные роды. Тогда, согласно мудрому правилу, воды отходили вместе с супом, головка появлялась одновременно с темно-красным рагу, а плацента выходила аккурат к десерту. Гости слушали, не переставая есть, положив локти на клеенку. Закончив описание родов, Андре Мавзолео говорила: «Вот так», а затем вдруг умолкала. Вот таквсе уже было съедено. После этого она несколько дней испытывала своего рода умиротворение.
Клиентки, приходившие к Андре заказывать или примерять свои платья, не могли избежать сокращенного, без кулинарного сопровождения, описания, оттеняемого лишь дребезжанием швейной машинки либо прерываемого взглядами, брошенными в «Малое эхо моды». Порою, в дни приема гостей, когда подавали кофе и обед уже тяжело оседал в желудках, Андре развлекала также приглашенных, со слезливым пылом исполняя «Моего легионера».
Эх,вздыхал Огюст,вот бы на аккордеоне подыграть.
* * *
Журналист Максим Лавалле работал в большой ежедневной газете, а Клод-Анри Эрвио служил в картографическом отделе Обсерватории. Они каждый день добирались до Парижа на своем маленьком «форде», а Коко уходил на берег Марны охотиться на лягушек и возвращался лишь вечеромдожидаться хозяев, сидя в стенном углублении слухового окна.
Максиму и Клоду-Анри было около тридцати, и, несмотря на нападки, оскорбления и презрение, они счастливо жили вместе уже почти десять лет. Очень непохожие физически и морально, оба тем не менее любили Иоганна Себастьяна Баха и Марена Маре, белые розы и черные ирисы, Алоизиуса Бертрана и Гийома Аполлинера. Вместе они готовили мудреные блюда и в праздничные дни переливали в графин «сент-эмильон» хорошего года.
Высокий Максим, в шлеме из каштановых локонов, открыто смотрел на мир сверкающими лазурными глазамион был несдержанным, изредка вспыльчивым экстравертом. Довольно низкорослый Клод-Анри, с красивыми близорукими глазами за стеклами очков и пепельными волосами, спокойно выжидал, пока вещи окажутся в зоне его молчаливого наблюдения.
Ты шествуешь по путям звездных карт,со смехом говорил ему Максим.
Они любили друг друга и взаимно дополняли. Появление черной молескиновой сумочки их встревожило, и когда Клод-Анри, выйдя из себя, предсказал вереницу несчастий, Максим, несмотря на собственный страх, в кои-то веки попытался его успокоить. Коко, похоже, ничего не заметил, но ведь вороны от природы обитают в мире всевозможного траура.
Что может означать эта кошмарная черная штуковина?несколько раз спросил Клод-Анри, тревожно и нервно полируя стекла своих очков.
Ну наверное, здесь кто-то умер Люди ведь мрут повсюду
Недовольный покойник неудовлетворенный бунтующий против смерти. А разочарованные покойники злобны, так ведь?Они опасны
Клод-Анри покачал головой. Подобные вещи приносят несчастьеон это знал и как обладатель бретонской крови мог бы привести удивительные примеры.
Ну хватит, хватит Я приготовлю нам омлет с сюрпризом, вот увидишь
Коко отбеливал своим пометом паркет, клевал викторианскую мебель и кромсал букеты, но аттик ничуть не терял своего шарма и вид был восхитительным, особенно когда по весне сиреневые тополя на берегу внезапно покрывались зелеными кружевами. Но неустанно текла мрачная Марна.
К весне террасу заполонили улитки, оставляя длинные серебристые ленты на охровых лишайниках балюстрады. Они появились все разом и, расплодившись, невзирая на охотившегося Коко, осаждали растения и стены.
У меня бабка готовила из улиток сироп, очень от кашля помогало,говорил Жером Лабиль, опираясь о рукоятку лопаты для угля.
Вскоре улитки проникли на виллу, хотя никто не мог понять, чем они там питались.
Их раздавливали повсюду, скользя на липких останках. Они будили тревогу.
Это, разумеется, дурной знак,сказал Клод-Анри, без конца чистивший овощи к ужину,но к «Селене» они подходят. Улиткалунный символ, она прячет или показывает рожки, точь-в-точь как луна появляется и скрывается, а в древней мексиканской религии божество Лунымужское, заметьизображалось в раковине улитки. К тому же она ассоциируется с сыростью, выползает из земли и, связанная с растительным циклом, становится символом плодородия, даруемого мертвыми. Ты знал об этом?.. Не передашь мне фасоль?
Улитки пропали так же загадочно, как и появились. Исчезновение. Примерно в это время, в воскресенье, Марна выбросила на берег утопленника. Зеваки влезали на заборы и рассыпались по лужайке, второпях наслаждаясь зрелищем до прихода жандармов. Зачарованные, они застывали на месте, лишь изредка отпуская замечания о незнакомце в покрытой илом одежде. Уносимый течением, он бился о суда и камни, на разбухшем боку остались следы от гребного винта, а на темно-коричневом, «негритянском» лице, какие бывают у утопленников,лиловатые раны. Кожа на руках отстала наподобие снятых перчаток, и белые фаланги прорвали мясо на пальцах. Коко уже устремился в угрюмом шелковистом полете к добыче, но Клод-Анри пришел поскорее забрать птицу, пока в нее не начали кидать камни. Людей это расстроило. Коко тоже был по-своему недоволен, отбиваясь от уносившего его хозяина.
Клод-Анри впервые в жизни увидел мертвеца, и этот мертвец выглядел жутко. Потрясение усилилось тем обстоятельством, что, сам не умея плавать, Клод-Анри провел бессознательную аналогию. Ночью, ворочаясь с боку на бок, он не мог сомкнуть глаз.
Ну постарайся наконец заснуть,в Раздражении сказал Максим.
Не могу.
Тогда вспомни Офелию Наверное, она тоже ужасно раздулась, прежде чем войти во всемирную историю драматического искусства. А что касается этого типа, скажи себе, что в морге утопленников опознают крайне редко. Вдобавок, возможно, будет вскрытие. Кажется, все внутренние органы превращаются в фиолетово-коричневую кашу, от которой исходит тошнотворное зловоние Офелия, да?
Умоляю тебя!.. Чудесная тема для постельного разговора!.. Какой же ты черствый
Просто я не нюня,надменно сказал Максим, после чего встал и, закутавшись в одеяло, ушел и лег на диване в мастерской.
Клод-Анри положил руку на еще теплое место. «Всего пару месяцев назад Максим проявил бы больше понимания»,подумал он.
* * *
Жану Бертену нравилось хитрить только с конкурентами, и так же, как в шахматах, он получал удовольствие от самой игры. Хотя ему приносили радость секреты и финты торговли, предприятие должно было быть еще и прибыльным, как в случае с коммерческими операциями, в которых зеленая сирена Эсмеральдина обеспечивала его своим сообщничеством. Барыши от недвижимости, напротив, не доставляли такого рода удовлетворения, и потому он считал их всего лишь Дополнительным доходом, разумеется, желанным, но не вызывавшим эмоций. Следовало быть реалистом, к примеру, в отношении арендной платы за довольно темный подвал, на стенах которого зимой проступала влага, несмотря на близость отопительного котла. Тариф поднимать нельзя.
Они приехали вместе с ободранными чемоданами, связанными бечевкой картонками и ребятишками, закутанными так, словно собрались в Арктику, и уже с тем тяжелым взглядом, что появляется у старых священников и врачей для бедноты. В недрах «Селены» зазвучали новые слова, непривычное наречье. Иногда по вечерам оттуда доносился одинокий голос, высокий, словно раскатывающееся пенье серафима. Он мог подниматься и подниматься, словно штурмуя небеса, и вновь опускаться проникновенными спиралями, плавными завитками, которые казались какими-то плотскими. У голоса был еще и запахбезрадостный аромат заснеженных улочек, лабиринтообразных кварталов, серых и закрытых. То был голос скрипки.
Огюст Мавзолео слушал, сидя у себя на кухне. Звуки отличались от аккордеона, но казались почти красивее.
Ну и ну, они тоже готовят с чесноком,сказала Андре.
Ах, эта музыка!.. Однако Уж от них-то никогда не ожидал.
Мориц Гольдмарк, его жена Лея, четверо их детей и старуха-мать сняли бывший винный погреб, чулан и прачечную. Вскоре им пришлось делить кухню и туалет со вновь прибывшимиМануэлем и Ханной Шапиро, разместившимися на складе, ну а ниша для отопительного котла и угольный погреб сохранили свои функции.
Гольдмарки приехали из хутора в Нижних Татрах, где Мориц занимался ремеслом столяра, как его отец и дед, специализировавшиеся на изготовлении гробов,деталь, которая могла бы привести к взаимопониманию с Лабилем, будь тот потрезвее и говори они на одном языке. Это были люди простые и набожные, издревле смирившиеся с гонениями и привязанные к образу жизни, который не собирались ни в чем менять. Жили они согласно расписанию родного штетла, ели всегда одно и то же, а когда принимали у себя других эмигрантов, вечно рассказывали одни и те же старые-престарые истории да играли на скрипке.
Доктор Мануэль Шапиро, берлинский адвокат, происходил, как и его жена, из крупной еврейской буржуазии. Им пришлось бежать, взяв с собой лишь необходимое, которого едва хватало, после того как нацисты разрубили топорами их мебель, сожгли библиотеку, украли столовое серебро и украшения. Доктор Мануэль Шапиро сменил несколько работ, геройски пытаясь приспособиться к голоду. Весьма избалованная и не готовая смириться с нищетой Ханна, сидя возле сафьянового чемодана, молча выкуривала бесчисленные сигареты, свернутые из оскорблявшего ее грубого табака. Жгучая и ледяная ярость снедала ей душу, когда она представляла, как эсэсовцы красуются с плетью в руке перед своими жертвами. Но та же ярость охватывала ее, когда она думала о нацистских шлюхах, носивших теперь ее жемчуга, или когда ей доводилось стирать белье и пришивать пуговицы. Тогда она порою взрывалась, а Мануэль корил ее за то, что она смешивает разные вещи, пусть и произрастающие из одного и того же корня зла.
Сквозь стены доносились молитвы, пение, звуки скрипки и детский плач. Туалеты были грязными, и на кухне, откуда Гольдмарки никогда не уходили, на веревках сушилось нищенское белье, а единственную плиту загромождали чугунки, в которых клокотала стряпня цвета опавшей листвы.
Крепись, Ханна, надо отсидеться здесь. В Париже опаснее,говорил Мануэль.
Если б только эти люди могли представить, как мы жили!.. Да нет, слишком уж они примитивные. Пейзане Я забыла на веревке нижнее белье, так эта бабенка приняла его за тряпки А у меня почти ничего больше нет Итальянский шелк, инкрустации из Шантийи