Тридцатого августа восемнадцатого года, сразу после предполагаемого покушения, ее схватили. «Я исполнила свой долг с доблестью и помру с доблестью»,сказала она на допросе. И добавила, что сделала это по собственной воле, поскольку считала разгон Учредительного собрания преступлением, а Ленина предателем революции и идеи социализма.
Расстреляли Фанни-Дору через три дня по устному приказу Свердлова, тезки и кента ее ненаглядного. Как водится, под рев автомобильного мотора. Единственная казнь на территории Кремля, кстати. Тело затолкали в бочку, которую облили бензином и сожгли в Александровском саду у Кремлевской стены.
Действующие лица
Фанни Хаимовна Капланжертва.
Павел Дмитриевич Мальков, комендант Кремляпалач.
Янкель Хаимович Юровский, эксперт по казнямсоветник (кто бы еще смоляную бочку придумал).
Ефим Алексеевич Придворов, он же Демьян Бедный, поэтзаинтересованный зритель.
А через пару недель в кабинет Якова Михайловича Свердлова наведался Яков-Виктор Шмидман-Гарский, и друзья побеседовали. Вышел оттуда Гарский б-а-а-льшим начальником.
Вот, в сущности, и вся история любви.
Что можно добавить? Владимир Ильич делом Каплан не интересовался, а вот Надежду Константиновну, по свидетельству одной ее конфидентки, смерть Фанни так огорчила, что она даже всплакнула. А пятого сентября, через шесть дней после покушения одного пламенного борца на другого, не менее пламенного, и через два дня после казни Фанни-Фейги-Доры началась кровавая баня, получившая у историков название красный террор. Кто лучше расскажет об этом, чем сам герой событий, комендант Кремля Павел Дмитриевич Мальков:
Не только Петербург и Москва ответили за покушение на Ленина сотнями убийств. Эта волна прокатилась по всей Советской Россиии по большим и малым городам, и по местечкам и селам. Редко сообщались в большевицкой печати сведения об этих убийствах, но все же мы найдем упоминания и об этих провинциальных расстрелах, иногда с определенным указанием: расстрелян за покушение на Ленина. Возьмем хотя бы некоторые из них. «Преступное покушение на жизнь нашего идейного вождя, тов. Ленина,сообщает нижегородская ЧК,побуждает отказаться от сентиментальности и твердой рукой провести диктатуру пролетариата»... Комиссией «расстрелян 41 человек из вражеского лагеря». И дальше шел список, в котором фигурируют офицеры, священники, чиновники, лесничий, редактор газеты, стражник и пр. и пр. В этот день в Нижнем на всякий случай взято до 700 заложников. «Рабоче-крестьянский нижегородский лист» пояснял это: «На каждое убийство коммуниста или на покушение на убийство мы будем отвечать расстрелом заложников буржуазии, ибо кровь наших товарищей, убитых и раненых, требует отомщения».
Ну и какая же история любви не рождает поэтических строк? Вот и эта вдохновила не кого-нибудь, а самого Константина Дмитриевича Бальмонта на несколько странное для него произведение:
Люба мне буква «Ка»,
Вокруг нее сияет бисер.
Пусть вечно светит свет венца
Бойцам Каплан и Каннегисер.
И да запомнят все, в ком есть
Любовь к родимой, честь во взгляде,
Отмстили попранную честь
Борцы Коверда и Конради.
Чтобы не понуждать тебя к поискам малоизвестных имен, сообщаю: Леонид Каннегисер, молодой поэт, поклонник Керенского и друг Есенина, утром того же тридцатого августа убил Моисея Урицкого и был расстрелян через месяц после Фанни; Борис Коверда прикончил в Варшаве Петра Войкова, большевистской расправы избежал и, отсидев десять лет в польской тюрьме, благополучно дожил до глубокой старости в США; Морис Конради, белый офицер и георгиевский кавалер, ухлопал Вацлава Воровского в Лозанне и сдался полициисуд его оправдал.
А теперь догадайся, когда эта самая Дора-Фейга-Фанни родилась? Правильно, 10 февраля 1890 года, то бишь аккурат через полвека после свадьбы Виктории и Альберта и за полвека до рождения твоего, смею верить, друга Виталия Иосифовича Затуловского, который без устали пишет и пишет в своей рыжей тетради что ни попадя. Ну что взять с человека!
Ну что взять с человека,
который путает Дженнифер Лопес с Анжелиной Джоли, а артишок с анчоусом. Да, он такой, Виталий Иосифович Затуловский. Вползает в старческое слабоумие. Но упрямо бормочетпусть, мол, годы летят, пустьхрабрится стариклистья шумят, но светится юностью взгляд. И обращен этот взгляд как раз туда, к источнику светав юность. Там нет Дженнифер и Анжелины, нет артишоков с анчоусами, зато обрывки стихов, книжные строки, смешные огорчения, беспричинные, а потому настоящие, радости, ну и, конечно, способность удивляться до дрожии все это в изобилии. Вот поэт такой был татарский, Муса Джалиль, написал про парня, который пришел на свидание, хотел признаться девушке в любви, да насморк помешалчихает, сопли текут, двух слов сказать не может, так и ушел, и вот вспоминает: «Теперь старею в тихом уголке, как прежде сердце не горит, а тает, я носовой платок держу в руке, я избегаю быть на сквозняке, но и любовь меня не навещает...» Написано в 1943 году в Моабитской тюрьме, незадолго до казни. Удивительно? Сочинять такое между пытками, в ожидании скорой смерти? Мужество? Бесчувствие? Недомыслие? Или напротивмудрость?
Помню, лет семь мне было, просыпаюсь на даче, солнце бьет в окно, клок неба, ветка с трясогузкойрукой подать, и думаю: вот сейчас глаза закроюи все исчезнет. Куда? Надолго? А если опять засну, что с птицей станет?
А через много лет это ощущение вернулось, когда прочитал у Ростана, что петух Шантеклер, певец рассвета, твердо верил, будто солнце восходит только в ответ на его зов, а не закукарекает онтак и конца не будет ночи... Но знает свое дело Шантеклер твердо, что ни деньвот он, рассвет, ликуй, природа, радуйся!
Ave, Maria,
gratia plena, Dominus tecum: benedicta tu in mulieribus, et benedictus fructus ventris tui, Iesus... Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего Иисус...
Сладкозвучный мальчик спел песню, которую Шуберт писал на совершенно иные словаВальтера Скотта из поэмы «Владычица Озера» (видать, та самая, что вручила Экскалибур королю Артуру), и вот результат: кто теперь помнитзнаетслушаетодноименную божественную молитву БахаГуно? Но именно такая незатейливая музыкакто-то назвал ее высокой попсоймне близка, а до того, что еще выше,не дотянуться.
Зато все эти вышибающие скупую слезу I did it ту way не оставляют меня и во сне опасный знак: ведь по словам Просперо (не бунтаря-оружейника Олеши, а герцога Миланского), we are such stuff as dreams are made on. Из чего только я не сделан! Намедни снились как раз такие песни. No woman по cry... ИлиStrangers in the night exchanging glances... ИлиLove me tender, love me sweet... ИлиLast Christmas I gave you my heart. Да только будто пели все это не Боб Марли, не Фрэнк Синатра, не Элвис Пресли, не Джордж Майкл, а тихонько и очень чисто проборматывал пожилой господин, сидевший Бог знает сколько лет тому назад рядом со мной в автобусе РеховотИерусалим, следуя за одинокой трубой (такой странный диск поставил водительтолько труба, без голоса). Ну конечно же я из них сделан, из этих звуков. А еще из совсем старенького, из детстваI know why and so do you и Begin the beguine. А ещеиз «Арабского танго». Ах ты, батюшки, «Арабское танго» на танцплощадке, Батыр Закиров... И из «Танго соловья», там еще свист такой симпатичный. И«Эта песня на два сольди, на два гроша, с нею люди вспоминают о хорошем». Тут же «Мишка, Мишка, где твоя улыбка». Почему-то бессловесный Take five Брубека. Ну и Solo ie, solo tu и Memory из «Кошек»воспоминания видавшей виды кошки Гризабеллы, жутко трогательно, по настроениюточь-в-точь романс от имени двух дряхлых кляч, что с грустью вспоминают, как славно жила их хозяйка, старая шлюха, давным-давно, когда ее любви наперебой искали грек из Одессы, еврей из Варшавы, юный корнет и седой генерал... И вдруг девушка заиграла на мандолине: «На далеком севере эскимосы бегали...»
Ночь за ночью, ночь за ночью.
То Доницетти душу вымотает своей una furtiva lagrima, то Леонард Коэн не даст покоя пылающей скрипкой:
Dance me to your beauty with a burning violin,
Dance me through the panic till Im gathered safely in,
Touch me with your naked hand or touch me with your glove,
Dance me to the end of love.
Буквальный перевод будет унылым: веди меня в танце к своей красоте под пылающую скрипку... Но кто бы подумал, что скрипка эта пылающая и вся песня выросли, как из семени, из страшной картины: еврейский оркестрик играет то ли Йозефа Гайдна, то ли Вольфганга Амадея Моцарта, что уж там предпочитал меломан и одновременно начальник лагеря смерти, играют они на полянке у стены крематория, где жгут их собратьев и где им самим вскорости предстоит сгореть? Где Коэн прочел или услышал об этом, он и сам не помнил, но его поразила извращенная красота смерти в пламени под звуки скрипкиdancing to the beauty with a burning violin. Коэну представляется, что раскаленное до страсти чувство обреченности, которое испытывают люди в ожидании неизбежного конца, сродни другой страсти, любовной, и выражаются они одним и тем же музыкальным языком. Так из одного источника страсти берут начало музыка смерти и музыка любви... Такая вот предыстория песни.
А вот Клавдия Ивановна выводит:
Где б ты ни плавал, всюду к тебе, мой милый,
Я прилечу голубкой сизокрылой.
Ну и Greenfields, конечно, куда же без нихто Brothers Four печалуются о лужайках, спаленных солнцем, а то Эдита Пьеха вспоминает город детства словами Роберта Рождественского, позаимствовав музыку у The Easy Riders, старой американской фолк-группы.
Есть и пример обратный: вполне русский романс «Дорогой длинною» переехал в Англию. Написал его Борис Иванович Фомин на слова Константина Николаевича Подревского еще в двадцатые годы, и слава у романса была беспримерная. Его пели и в России, и в эмиграции самые-самые: Петр Лещенко, Юрий Морфесси, Людмила Лопато, Александр Вертинский, Вадим Козин, Тамара Церетели. А потом большевики решили, что романс неправильный (да и вообще романсы не нужны пролетариату и трудовому крестьянству, что, возможно, святая правда), и в России его петь перестали. А вскоре и об авторах забыли. Подревского замучили фининспекторыон опоздал сдать налоговую декларацию и лишился всего имущества, после чего заболел и через несколько месяцев умер. Борис Фомин по распоряжению начальства перестал писать романсы, а в тридцать седьмом, естественно, отправился в тюрьму. Правдао чудо!через год, после падения Ежова, его выпустили. Во время войны он написал множество фронтовых песен, в их числе и «Жди меня» на слова Симонова, и вскорости, сорока восьми лет всего, умер.
А романс продолжал жить в эмиграции. Тем временем некий американец из семьи еврейских эмигрантов Юджин Раскин, услышав эту песню, скорее всего, от родителей, влюбился в нее, написал английский текст и чуть-чуть изменил музыку сообразно ритмическим особенностям нового языка. Новую песню Those Were the Days услышал Пол Маккартни, включил в репертуар подопечной певицы Мэри Хопкин и обеспечил им обеимМэри и песневсемирную славу.
Это что же получается? Грабеж! Буржуи украли наш гениальный романс! И тут же советские звезды разной величины и яркости запели «Дорогой длинною», обычно называя эту песню русской народной. Об авторахБорисе Ивановиче и Константине Николаевичетогда вспоминали редко. А в наше время злые языки поговаривают, что и теперь у нас исполняют этот романс не в изначальном виде, как его написал Фомин, а в варианте Юджина Раскина, пришедшем к нам в шестидесятые годы. Надеюсь, что врутуж очень было бы обидно.
Ну вот, разве отдохнешь от таких снов? Бывают и кошмарычуть ли не еженедельно и почти всегда по четвергам (прям как «Дон» и «Магдалина») приплывает ко мне мрачный Альфред Хаусман и бубнит почему-то по-русски:
Север, Юг, Восток и Запад
Моют кости мертвецов.
Долетает трупный запах
До детей и до отцов.
Недавно явился и сон двухступенчатый. Я в Голландии, в каком-то музее исключительно голландской живописи, и дама голландского, видимо, происхождения с портрета говорит мне сочувственно: у тебя рак, причем поджелудочной железы,и от этого у меня потекла кровь из уха. Я тут же понимаю, что это сон, и как бы просыпаюсь: никакой Голландии и голландки, слава Богу, рака нет, рука тянется к ухукровь... Я снова просыпаюсь от этого сна во сне и снова хватаюсь за ухона сей раз чисто.
Но чаще все же песни. Отцом и братом Суворов был, сухарь последний с бойцом делил. Мы идем по Уругваю, ночь хоть выколи глаза. А как у вас дела насчет картошки, она уже становится на ножки... И конечно, та, знаменитая «Чатануга» моей юности, наяву слов не мог разобрать, а во снепожалуйста:
Pardon me, boy,
Is that the Chattanooga Choo Choo?
Track twenty-nine,
Boy, you can gimme a shine...
Ив рифму: Шпиль балалайке, фрейлех зол зайн.
Вот так до утра.
Тих и печален просыпаюсь, тих и печален, как ручей у янтарной сосны.
Сны снами, но есть и точка зрения, отличная от заявленной Просперо: не из того же мы сделаны, что наши сны, а из того, что помним. Тоже, видать, какой-то умный литературный персонаж сказал, но разве упомнишь авторов всех мудрых мыслей? Без памяти мы или еще не существуемнапример, во младенчестве,или уже не существуем как личности, если впали в старческую деменцию. К последнему состоянию я как раз на пути. Память слабеет. Забываю имена, а то и просто слова. Сегодня никак не мог вспомнить, откуда это: «Не становись меж государем и яростью его». Может, Лир говорит? Сунулсяне нашел. М-да. Зато то и дело из укромных уголков памяти выползает черт-те что. Скажемкурица на бутылке. Суровый, молчаливый мужчина, из тех, что разбивают кирпичи о собственную голову, вяжут в узел кочергу и выпивают галлон пива одним махом, даже такой позеленеет от ужаса, увидев в окошке духовки эту сочащуюся кровью птицу, присевшуючуть не сказал на задние лапы... А вот стручок акации, превращенный в свистульку: отгрызаешь конец, снимаешь ниточку-кожицу с одного боку (смотри не перепутай!), выскребешь горошинкии свисти в свое удовольствие. Что там еще, ну же? Бегу в аптеку с трехлитровой банкойкупить дистиллированную воду для линзы к телевизору «Т2-Ленинград». Ага, ребус: зачеркнутое «ко», зачеркнутое «за», потом незачеркнутое «по» и ряд цифр от единицы до девятки, но без пятерки. Разгадка: кобыла забыла поесть, аппетита нет. Гы-гы. Ну и, конечно, безразмерный эпос про отца Онуфрия. Как же, как же! Отец Онуфрий, обходя окрестности Онежского озера, обнаружил обнаженную Ольгу. И так далее, Ольга отдалась Онуфрию, но возникли трения по поводу оплаты, Ольга огрела отца оглоблей, и Онуфрий околел. Ну вот, нашел, и как раз в «Лире», только там не государь, а змей или драконв разных переводах. Когда Лир обрушился на Корделию, Кент попытался его урезонить и получил в ответ: не суйся между змеем и яростью губительной его.
Такие вот дела.
Дела?
Какие, к черту, дела? Твое делоспуститься с крыльца, выйти за калитку и брести по тропке через луг в сторону леса, вялым глазом окидывая новорожденные березки слева и бредняк справа. Уши держишь открытымизвуков не больно много, но кое-что естьосиный гул да скрежет коростеля, пропустить жаль. Ладони чуть расставленных рук лениво зачерпывают метелки тимофеевки, пропускают меж пальцевпетушок или курочка, чуткие ноги обходят сторонкой дохлого ежа и вполне живых лягушек. А тут, хочешь не хочешь, остановка: муравейник. Целебное созерцание волшебной возни. Наверх же смотреть неинтересно: небооно и есть небо, нас облачным верблюдом не удивишь, а разноцветьемразве попозже, в сумерках, когда возвращаешься той же старой, но вовсе не разоренной дорогой, и нет горечи поражения, и казаки не отбивают обозы, а провод на фоне светло-фиолетового, да с прозеленью, заката усижен ласточками, и очень хочется есть, а на лавке у крыльца ждет поднос с двумя рюмками, на блюдцеломтики сала и кружки малосольного огурца, и Лена разливает косорыловку, и... А без косорыловки нельзя? Можно и без. Но с ней лучше. И уже совсем потом, прикрыв глаза, внимать Stabat Mater Перголези. Тьфу, пошлость какая.
Правда, сейчас меня занимают совсем другие разности.
Вот, скажем, по преданию, Платон родился седьмого ноября минус 428 года. Но совпадение этой даты не с красным днем календаря привлекло мое внимание, а с днем рождения са-а-авсем другого Платона, а именно Платона Семеновича Тюрина, живописца и иконописца из крепостных, написавшего десятки икон для храма Христа Спасителя, невинно убиенноговзорванногобольшевиками, захватившими власть седьмого же ноября.