Но только ли большевики, и более ли всех других, повергали храмы и алтариверы, добра, милосердия, свободы, наконец? Скажем, Барух Спиноза, прóклятый, изгнанный еврейской общиной, или Лев Толстой, преданный анафеме православным начальством,что они утратили? Что потеряли, освободившись от докучливой власти «единственно правильной», тошнотворно заботливой силы? Почет? Власть? Деньги?.. А обрелисвободу! Безоглядную, сладостную свободу. Барух Михаэльевич (по-нашемуБорис Михайлович) в «Теолого-политическом трактате» одну умную вещь написал прям на первой странице (вроде предупредил: не согласензакрой книгу): излагаю в этом сочинении резоны, призванные склонить читающего к мысли, что свобода в размышлениях ущерба благочестию и покою государства не наносит, а напротив, запрет таковой приведет к изничтожению как благочестия, так и покоя в сием государстве (перевод, естественно, приблизительный, поскольку в латыни я превзошел только два семестра вечернего иняза, после чего получил «зачет», погладив коленки экзаменаторши Нелли).
Свободу, надо сказать, Борис Михайлович и в прочих своих трактатах превозносит неустанно. Он отождествляет ее с человеческим достоинством. Истинную свободу знает лишь тот, кто не позволяет овладеть собой низменным чувствампохоти, алчности, властолюбию, страху. Но путь к такому познанию нелегок, а потому далеко не всем по зубам: sed omnia praeclara tam difficilia,пишет мудрец,quam rara sunt. Что, опять же на наши деньги и с той же степенью приблизительности, значит: «Но все прекрасное столь же трудно достижимо, сколь редко».
Редко нынче встречается
красивое слово «гонитва». Жаль, симпатичное слово. Правда, в украинском уцелело: Переслiдування з метою спiймати. И пример из Коцюбинского: Довго тяглася гонитва, аж дикi нетрi та комишi сховали недобиткiв у своïй гущi. А в великорусском языке почти исчезло, даже у Даля числится только в значении быстрой скачки и почему-то с пометкой «церковное»где там у церковников скачки? Да еще у покойного Асара Эппеля, великого шалуна с языком, промелькнуло. А вот слово «ожеребляемость» почему-то живет. Кое-какие слова я на вкус пробую. Скажем, «кочевник»соленый помидор, а его близнец «номад» отдает сливочной помадкой. С парочкой «подарок»«гостинец» я еще в нежном детстве разобрался: подарок был в бархатном костюмчике и смотрел воловьим взглядом сквозь пушистые ресницы, а гостинец представлялся мне с длинным хрящеватым вечно простуженным носом и глазками-буравчиками и носил брючки в облипку. Так вот, при такой чувствительности, услышал я как-то раз изливавшееся из автомобильного приемника: «Я иду такая вся в Дольче и Габбана, я иду такая вся, на сердце рана». Рвотный рефлекс подавил, замурлыкал: «Я иду весь такой в Роберто Кавалли, в душу мою словно кошки насрали». Полегчало. Или вот, скажем, Перу. С ударением на «у». Услышать стоит мне Перу, как руки тянутся к перуизлить свой гнев. Давным-давно, казалось, было решено, эпохи нашей лучший бард, чуть ли не сотню лет назад, талантливейший наш поэт, зарифмовав «галеру» с «Пéру», провозгласил на целый свет, как это слово ударять, а вы куда, едрена мать? Со школы запомнилчто-то там про рабов, которые трудом выгребали галеру и пели о родине Пéру. Тогда предложенное Маяковским ударение принял и не могу от него отказаться.
Кстати, Владимир Владимирович оставил еще один след в моей пожухлой от времени памяти. В каком-то уж не помню классе вколотили в меня стихи о советском паспорте, да так, что не отскрести, особенно жепро грубую жандармскую касту, предположительно настроенную на причинение физических увечий нашему поэту. Слово это заковыристое, «каста», я тогда не разобрал и услышал его как «каску». После чего на уроке звонко продекламировал:
С каким наслажденьем
жандармской каской
я был бы
исхлестан и распят
за то,
что в руках у меня
молоткастый,
серпастый
советский паспорт.
При этом я живо представлял себе, как краснорожий потный жандарм снимает с себя стальной шлем на манер немецких касок, знакомых по кино, и давай хлестать ею Владимира Владимировича. Конечно же чувства мои были целиком на стороне поэта, и читал я стихи со страстью, за что получил пятерку. Как уж наша литераторша не заметила подлог, до сих пор удивляюсь.
До сих пор удивляюсь:
любимый мыслитель фюрера, создатель белокурой бестии, испытывал священный трепет перед еврейской Библией? Да еще какой: «Еврейская Тора и книги Пророковэто Книга Божественной справедливости, где встречаются образы, мысли и высказывания столь возвышенного духа, что ничего подобного нельзя найти ни в греческой, ни в индийской литературе. И ты застываешь в страхе и трепете перед отблеском того, чем был человек раньше». А потом Фридрих Карлович хулит Новый Завет, называя его присоединение к Ветхому и присвоение им общего названия «Библия» самой большой наглостью и грехом против духовности. Каково? Такой вот юдофил. Чего не скажешь о святом Иоанне Златоустетот не стеснялся, евреев называл козлами и свиньями, синагогиобиталищем демонов и, к пастве своей обращаясь, писал: «А вы, братья мои христиане, не пресытились ли еще борьбою с иудеями? Знайте же: кто не пресыщается любовью ко Христу, тот никогда не пресытится и войной с врагами Его...»
Ох.
Именно, ох. Ох уж это еврейское чванство. Да, евреи заполонили ряды нобелиатов, они даже сочинили «Прощанье славянки» и «Русское поле», и королевой русского романса была еврейка Изабелла Юрьева, она же Ливикова. Но ты-то сам чем хорош? Ты сам знаешь, кто ты? Правда, по этому поводу можно вспомнить ответ Шимона Переса Владимиру Познеру. Говорили они по-русски.
Познер. Я родился от француженки-католички и американского еврея-атеиста. Кто же я?
Перес. Ну, если вы не знаете, кто вы, то тогда, конечно, еврей.
По еврейскому вопросу как-то пришлось схлестнуться Константину Петровичу Победоносцеву и Федору Никифоровичу Плевако. Сотня честолюбивых еврейских юношей, от религии далеких, решили креститьсяуж очень хотели вырваться за черту оседлости и получить высшее образование. Дело было на Полтавщине, и местный лютеранский пастор Пирр загнал их всех в речку и разом окрестил. Прознав про это коллективное охристианивание ненавистных иудеев, Константин Петрович в очередной раз взмахнул совиными крылами и призвал тоже не шибко им любимого лютеранина к ответственности: как, мол, столь трепетное и глубоко личное дело можно совершать в буквальном смысле поточным методом, то бишь чохом в одном потоке. И потянул Пирра в суд. Священника взялся защищать лучший адвокат России Федор Никифорович Плевако. Аргумент Плевако нашел потрясающий: о какой вине пастора может идти речь, если Владимир Святой именно таким манером, хоть и в другой реке, окрестил всю Русь, ставшую, как известно, после этого тоже святой. Ладно, про святость Владимира я еще поразмышляю, а покаеще одна история на ту же тему, на этот раз забавная.
Жил некогда в Париже еврей. Правда, еврейского в нем ничего не было: языка не знал, субботу не соблюдал, не молился, одевался как француз, только фамилия подвелаКацман. И захотел он от такой неудобной фамилии избавиться, причем самым простым образом: перевести ее на французский. Тогда, решил Кацман, ничего еврейского в нем не останется. И перевел: идишская кошка «кац» превратилось в «ша» (chat), а человек«ман» стал «лом» (lhomme). Из Кацмана получился Шалом. Не обманешь ее, судьбу...
Судьбу предателей
определил строгий Дантеон поместил их в последний адский круг, в ледяной Коцит. А в самую Джудекку, в пасти Люцифера,трех самых наипредательнейших: Иуду, Марка Брута и Гая Кассия, по штуке на пасть. Как говорил ныне покойный Борис Абрамович Березовскийкатегорически не согласен. Про всех предателей не скажешь, их пруд пруди, дело житейское. Но вот Иуда... Уж не знаю, как там было в земных обстоятельствах, да и было ли что-то, хроник не осталось, но в мифологическом пространстве Иудалицо страдательное, обреченное Всемогущим на исполнение Его плана. Не будь Иуды, вся цепочка разваливается. Миссия оказывается невыполнимой. Все задуманное рушится. Как же тогда «смертию смерть поправ» и все такое? И вообще идея Спасителя? Евангелия дружно теряют в своем духовном напряжении и еще большев литературном уровне. Вот и представляется мне Иуда литературным персонажем безмерного трагического наполнения, влюбленным в Иисуса юношей, идущим не просто на смертьна страшный позор по воле Того, Кому нельзя противиться.
И за этов пасть Люциферу...
Впрочем, с самим Люцифером, Денницей по-нашему, тоже не все просто. Был ангелом, особо любимым, но возгордился шибко ихрясь, низвергнут в преисподнюю. Больнее всего бьют любимых, ибообидно. И получается, что Сам-томстителен, не только мы, червяки...
Да и в апостолах червоточины наблюдаются невооруженным, можно сказать, глазом. И если Светоносец, Сын зари, из херувима обращен «в пепел на земле», а потом уж незнамо как стал Сатаною, то апостолы двигались во встречном направленииискупали неказистое прошлое и преображались в святых... Петр отрекся от Иисуса (предал, чего уж тут) и успел до петушьего крика проделать это трижды. Павел, еще в бытность Савлом, сотворил немало жестокостей в отношении последователей Христа... Или, скажем, братья Зеведеевы, Иаков и Иоанн, «сыны громовы»те как-то раз осерчали и решили спалить самарянскую деревню со всеми насельниками. И сожгли бы, не помешай им Иисус. Да и скромности им не хватало: оба имели виды на место рядом с Христом в Царствии Небесномодин справа, другой слева. Не все в порядке и с Иудой (он же Фаддей), сводным братом Иисуса: когда Иосиф пожелал выделить часть наследства Иисусу, Фаддей делиться не захотел, пожадничал, значит. Правда, остальные апостолы вроде бы лишены такого некрасивого шлейфане укорять же, скажем, Левия Матфея за службу в налоговом ведомстве, а Фомуза разумное желание получить доказательство воскрешения Иисуса.
Что до предательства, то есть еще одинвполне историческийперсонаж, с изменой которого все не так уж однозначно: Иван Степанович Мазепа, гетман-злодей. Предатель? Кого или чего и когда стал таковым? Вот он служит при дворе польского короля Яна Казимира, обласкан его величеством, учится в Германии и Франции, Италии и Голландии, с увлечением читает маккиавеллиевского «Государя» (на тосканском диалекте, между прочим), но трудно православному украинцу в католическом окружении. Претерпев незаслуженные обиды, оставляет польский двор, идет под руку гетмана Дорошенкослужить Украине (и себе, конечно). Этопредательство? Потом Иван Степанович перекидывается к другомулевобережномугетману, Самойловичу, и как-то раз отправляется в командировку к царевне Софье, в Москву. Там на него падает благожелательный взгляд всесильного Василия Голицына, и князь помогает ему оттеснить Самойловича и заполучить гетманскую булаву. Паскудство, конечно, да только дело-то обычное, рыба ищет, где глубже. Но вот Софья в монастыре, Голицын в ссылке, и Иван Степанович начинает служить Петруслужит верно, получает из рук царя второй в истории (после Федора Головина) орден Андрея Первозванного, становится «обеих сторон Днепра гетманом»а учуяв неудачи России, примыкает к шведам и их союзникам полякам... Так что, Мазепапредатель России? Да просто Иван Степанович мечется в казацко-украинско-русско-польско-шведской каше, соблюдая собственную выгоду, проявляя ум, хитрость, храбрость и расчетливость и вовсе не считая себя связанным клятвой верности кому бы то ни было. Ну что взять с человека! А правда, что?
Что вспоминается
в мутном свете ранних утр, когда уже пробудился, но еще не вполне включился в будничную реальность, не готов к унылой ритуальной цепочке: туалет-бритва-зубы-душ-собака-завтрак?..
Et si tu nexistais pas...
Ведь любовь не меряется сроками...
Цветет в Тбилиси алыча не для Лаврентий Палыча...
Смело мы в бой пойдем за суп с картошкой и повара убьем столовой ложкой...
Glory, glory, hallelujah...
Как мелки с жизнью наши споры...
Жил в городе Тамбове веселый счетовод...
Its a wonderful world...
Далеко до Итаки, далеко до Мекки...
И бесконечно тягучее Донны Саммер: I love to love you baby...
А еще калорийная булочка и такое присловье, когда при игре делились на команды: солнце на закате или говно на лопате?
Вот и сегодня: то факультетское комсомольское собрание. С вороной. Витя Городнов как раз говорил о подготовке к Великому Октябрю в свете чего-то там, когда она появилась в поле зрения. Ворона с пирамидальным молочным пакетом на голове. Видать, сунулась в дыркуи ни туда ни сюда. Уж она и головой трясет, и лапой дергает, и крыльями машет. Какой там великий октябрь, какие решения в свете того-сеговсе стоят у окон, завороженные. Косым скоком птица шлепнулась в лужу, в панике забила крыльями и оказалась на нижней ветке разлапистой липы в институтском дворе. Замерла. Замерли все. Потихоньку-потихоньку птица стала заводить нахлобученный пакет в развилкукак, ну как она ее нашла, вслепую? Вот, завела, уперла ивыдернула голову. Уф!
Ну да, а еще странности, окружившие меня на Святой земле? Вот я только-только оставил позади американскую закусочную «Элвис» в арабской деревне Абу-Гошчем не предмет для размышления: культ Пресли в Израиле, да еще в арабской его части? А впереди баптистерий, где бутылочка для святой иорданской воды стоила три доллара, а такая же со святой водойтоже три. И все же потихоньку мысли принимают более уместное для этих мест (попади к редактору моя ТТКРО, он непременно подчеркнул бы повторение корня «мест») направление, устремляясь вверх. Куда ж еще. К Нему. Который, согласно Ансельму Кентерберийскому, есть, потому что есть, о чем и сообщается человеку при его рождении. Он, видите ли, есть, потому что само Его существование обеспечивает ту несравнимую полноту, которая Ему свойственна. Ты что-нибудь понял, Иосифыч? То-то. Вот и я не понял. Так что оставим неблагодарные и бесперспективные попытки применить тут логику. И правда, разве доказанный Бог может поселиться в душе? Ему самое место расположиться в разуме, а тамскучная достоверность, в нее и верить незачем, раз она уже доказана. Разве сердцу, где то и дело, как водится, идет дождь, такой Бог нужен? Уместно ли к такому Богу обращаться словами славного и почти неизвестного поэта: «Слезно молю Тебя мыслью последней: зло не смывается струями слез, мне не помог ни один Твой посредник. Где ониБудда, Мохаммед, Христос?»
Сколько же мусора застревает в памяти, и я в нем охотно купаюсь, а потрудиться и вытащить что-то стоящее и не пытаюсь...
Пытаюсь зато вспомнить слова,
которые в семнадцать лет казались такими важными: этот самый Истанбул с Константинополем... В них жила тайна: ну что же, что там было? Я все же раскопал слова этой песни, вполне незамысловатые. Был, мол, Стамбул Константинополем, а теперь он уже никакой не Константинополь, а Стамбул. И вот прошло много времени, а прежний Константинополь в лунные ночи все еще дышит турецким очарованием. Каждая девушка таммисс Стамбул (а вовсе не мисс Константинополь), и если вы назначите ей свидание в Константинополе, то ждать она вас будет в Стамбуле. Вот и старина Нью-Йорк когда-то был Нью-Амстердамом, и остается гадать, зачем понадобилось давать ему новое имявидать, просто понравилось чем-то. Прошу, возьмите меня обратно в Константинопольтак нет же, дудки, ведь он теперь Стамбул... А за что так поступили с Константинополем? Ну, это дело турок, и нечего туда нос совать.
Такая абракадабра. Ну а для протоколавот она, эта песня:
Istanbul was Constantinople,
Now its Istanbul not Constantinople.
Been a long time gone
Old Constantinoples still has Turkish delight
On a moonlight night.
Evrу gal in Constantinople
Is a Miss-Stanbul, not Constantinople,
So if youve date in Constantinople
Shell be waiting in Istanbul.
Even old New York was once New Amsterdam
Why they changed it, I cant say
(People just liked it better that way).
Take me back to Constantinople,
No, you cant go back to Constantinople,
Now its Istanbul, not Constantinople.
Why did Constantinople get the works?
Thats nobodys business but the Turks.
А много-много лет спустя я услышал залихватскую песню Puttin on the Ritz, пел ее голландец с совсем неголландским именем Тако. Ивспомнилась та самая музыка, я даже подумал: она и есть. Но, видать, ошибся, одну еще в тысяча девятьсот тридцать девятом году написал Ирвинг Берлин, тот самый, что сочинил и God Bless America, и The White Christmas, другуюпро этот самый Стамбул-КонстантинопольНэт Саймон аж через пятнадцать лет. Ох, списал, наверно, уж очень похоже.
Всего-то делов. И почему меня это так занимало? Да разве поймешь почему.
Почему мы должны им верить?
Скажем, Александру Третьему. Сказал этот монарх, что у России нет союзников (а стало бытьдрузей?), кроме армии и флота. И тут же: ах, как это мудро! Как справедливо! Как точно сказано! М-да... Это что же за страна такая, если все норовят ее растоптать, кабы не кулаки? И жить тут можно, только ощетинившись штыками?