Или вот Анна Андреевна: «И безвинная корчилась Русь...» Это почему же безвинная? Так уж и безвинная? Не она ли вопила: Смерть! Разобьем собачьи головы! Не Святая ли Русь святость свою быстрехонько скинула и резала, пытала, грабила, взрывала, жгла, жгла, жгла... И тварей этих из своей же утробы породила и над собой поставиларезать, пытать, грабить, жечь. Не то чтоб народ такой особенный, вовсе нета французы с их «аристократов на фонарь», а немцы с их факельными зигами, а американцы с ку-клукс-кланом? Все безвинные...
А Николай, если не изменяет мне школьная память, Алексеевич Некрасов? То сердце, поучает он, не научится любить, которое устало ненавидеть. Вдумайтесь, дамы и господа. Христиане и буддисты, иудеи иесли верить каноническому исламумусульмане! Любовь без ненависти невозможна, полагает Некрасов, полюбил одноговозненавидь другого (или других, в количестве вас не ограничивают). И что, всю эту писанину по поводу «возлюби врага», «подставь щеку», «милость к падшим» и прочеепо боку? Может, стоит прислушаться к другим мудрецам? Скажем, к Конфуцию: «Если ты ненавидишь, значит, тебя победили». Вообще-то эта сладкая парочка, любовь-ненависть, дает богатую пищу для болтовни ... Ну да, тот самый оксюморон оdi et amo, которым Катулл заразил поэзию на сотни и тысячи лет. Видать, и Некрасова тоже.
Но.
Только на одной заурядной лондонской улице Голдерс-Грин-роуд я насчитал 8 (восемь) благотворительных магазинов, куда окрестные жители тащат всякую всячину, а выручка идет на поддержку хосписов, бедняков, недужных и проч. Работают там исключительно волонтеры, и такая работа для школьников почетна, как и уход за насельниками домов престарелых. Ох уж это общество потребления: лживые улыбки, сплошь показуха, надо полагать,то ли дело наша честная, незамутненная лицемерием каша из любви и ненависти...
А любовь к отечеству, она же патриотизмдолжна ли таковая сопровождаться ненавистью к тем, кто этой любви не разделяет? О, тут многие наследили. Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ... Россия, нищая Россия, мне избы серые твои... Ну и, конечно, князь Петр Андреевич Вяземскийвот слова высокого патриота verbatim:
Многие признают за патриотизм безусловную похвалу всему, что свое. Тюрго называл это лакейским патриотизмом, du patriotisme dantichambre. У нас можно бы его назвать квасным патриотизмом. Я полагаю, что любовь к отечеству должна быть слепа в пожертвованиях ему, но не в тщеславном самодовольстве; в эту любовь может входить и ненависть. Какой патриот, какому народу ни принадлежал бы он, не хотел бы выдрать несколько страниц из истории отечественной и не кипел негодованием, видя предрассудки и пороки, свойственные его согражданам? Истинная любовь ревнива и взыскательна.
Вот и Ортега вместе с Гассетом твердят, будто вовсе не патриотизм создает нацию и ее скрепляет, не дает ей развалиться. Если нациято, что было (любовь к отеческим гробам и проч.), то что толку ее любить и защищать. Защищаем мы ее исключительно ради общего будущего, а не во имя общегопо языку, крови, форме носа, цвету кожи, месту пропискипрошлого. И спорят с этим (опять же согласно Ортеге-и-Гассету).
А по мне, патриоты и их ненавистники, дело обстоит так: народов, наций, общин, племен, государств, империй и вовсе нету в природе. Нету, уж извините, денотатов этим неживым (а стало быть, бессмертным) словам-знакам. Что мне до них? Безликие оникак стадо, стая, табун, косяк, прайд, отара... Ау, где вы, народы-нации?! Нет ответа. А вот люди есть, я их часто встречаю, я иногда, глядя в зеркало, вижу, с позволения сказать, неказистого, но все же человека. Морда помятая, синеватые мешки под узкими глазками, прыщ на виске нежно-розового окраса, козелки ушей (других вроде не бывает) поросли коротким противным волосомв общем черт-те что, а не рожа. Но вот ее-то я люблю и ненавижу, как и отдельно взятых прочих носителей рож, пусть и лишенных волосатых козелков и розовых прыщей, а даже, напротив, довольно симпатичных. Люблю и знаю нашу общуюсмертнуюсудьбу («еще за то меня любите, что я умру»). Ну что тут возразишь Суинберну:
Устав от вечных упований,
Устав от радостных пиров,
Не зная страхов и желаний,
Благославляем мы богов
За то, что сердце в человеке
Не вечно будет трепетать,
За то, что все вольются реки
Когда-нибудь в морскую гладь.
Вот поплюю на палец, переверну страницу изавтра, на свежую головупродолжу.
Продолжу,
но от третьего лица, укроюсь за ним: постыдное это чувство, ненависть. А он их ненавидит: девиц, тыкающих гелевым ногтем с французским маникюром в айфоны и ай же, но пэды, сервильных депутатов, суетливых старух и неопрятных стариков в поликлинике, а случалось, и в санаторном бассейнечисто горгульи, дегенеративных тинейджеров в нахлобученных капюшонах и приспущенных портках, азиатов и кавказцевгромких и нахальных, и тех, кто этих нахальных и громких ненавидит, а ещенации, профессии, общества, коллективы, союзы, группы, банды и шайки всякого рода, но пуще всего он ненавидит себя, худосочного лысого старца с вечно заложенным носом, припухшими унылыми глазками и расчесами на сухой коже. Правда, если кишечник с утра подействовал, а нос задышал, ненависть ослабевает и превращается в легкое пренебрежение и чувство собственного превосходства... Дав этому чувству окрепнуть, он подходит к зеркалу:
Хреново выглядишь, старина! Тебе бы заняться собой, отказаться от третьей рюмки, не жрать на ночь, следить за давлением, больше гулять...Он вглядывается в собеседника, строит ему рожи, тот отвечает, новая волна глухого раздражения накатывает на обоих, знакомая, привычная, почти родная ненависть возвращается на свой трон и, поерзав задом, укореняется всерьез и надолго, как большевистская власть.
Как я вас всех...
Вот, помню, читал я по долгу давишней редакторской службы очень симпатичное произведение о странствиях вымышленного японского поэта, в котором поэт этот передает поучительную историю из старинной китайской книги. Вот эта история вкратце. В каком-то бродячем цирке был зал с зеркальными стенами и перегородками, и однажды забежала туда собака. Забежала и увидела, что ее окружает множество других собак. Тогда собака на всякий случай оскалилась: надо же показать другим, что она сильна и никого не боится. Но другие собаки оскалились тоже. Собака зарычалаи тут же зарычали все собаки. Тогда собака, желая напугать эту рычащую свору, отчаянно залаялаи лай ее разнесся по залу и отозвался тысячекратным эхом. Собака пришла в бешенство и с визгом набросилась на зеркала, разбивая собственную морду. Через несколько часов в зеркальный зал по какой-то надобности вошел служитель цирка и нашел там мертвую окровавленную собаку. Несчастная погибла в борьбе с самой собой, хотя верила, что сражается с внешними врагами. Врагов не было: их место занимало многократно повторенное отражение ее собственного страха, породившего ее собственную ненависть.
Неужто у меня так же? А ведь прежде не было этого. Когда началось? Вспомнить бы, вернуться в тот миг, поменять, погасить эту гадость, обратную сторону любвиее-то, любви, много было, черпай полными ладонями, легкой, веселой, безбашенной, падающей на тебя внезапно, без предупреждения и плана. А сейчасвсе планируем, планируем...
Все планируем
вот завтра, вот на той неделе, вот летом... Норовим заглянуть за горизонт. А мудрый Веня мне на это: а менч трахт ун Гот лахт. И правда, человек хочет, а Господь хохочет. Вот я еще в нежном возрасте посмотрел «Леди Гамильтон» ипо недомыслиюостался равнодушным, чем и поделился с Веней и Рувимом в очередном разговоре о старых фильмах.
Ну да,сказал Веня,зеленый был, дурак еще, а вот немолодой уже Черчилль картину эту любил, особенно, знаешь ли, последние кадрытам спившаяся старуха, Эмма Гамильтон, сидит в тюряге и рассказывает сокамерницам о своей жизни. Неужто не запомнил? Узнаёт она о смерти Нельсона, а тут молодая проститутка как раз ее спрашивает: «А что было потом? Что было после?» И Эмма в ответ: «Никаких потом не бывает. И никаких после». Так что, брат Виталий, проживай каждую минуту и не строй планов. Не нужно этого.
А что нужно?
Неужто не знаешь? Ай-яй, а еще языки превзошел. All we need is love. He слышал?
Ox, чего я только не слышал, о чем не вспоминал в тот год.
В тот год одолевали осы,
боролись с ними так и сяк, но все без толку. Только осень избавила от их атак. Затем пришла беда другая: ненастье, морось и туман, и, классику напоминая, гусей крикливый караван на зюйд нацелился... Ну и так далее. Привычная суета предзимних, предотъездных хлопот, надо то, надо се, а тут, как назло, забарахлила бензопила, а уж состояние бензопилы для меня куда важнее, чем вступление России в ВТО. Я кинулся к умельцу из соседней деревни Марку Шнейдеру (не подумайте плохого, из тех еще поволжских немцев, хотя некая забавность в его имени все же была, ибо по прежней, допенсионной и додеревенской, жизни он был, можете верить, можете нет, маркшейдером, закончив в молодости с грехом пополам Горный институт). Марк вообще личность примечательная, выпивоха с трезвым и резвым умом, самоукой одолел начальную латынь и на ворчание жены по поводу увиливания от домашних дел неизменно отвечает: quod licet bovi, non licet корове... Пилу Марк наладил и взамен потребовал гвоздей, восьмидесятку, поскольку, латая крышу, обнаружил нехватку таковых. Гвоздей я ему отсыпал, а он тут же рассказал про них анекдот:
Собирает мама сына в школу. Кладет в портфель бутерброды, пакетик сока и кулек с гвоздями. «На первой перемене съешь один бутерброд, на второй переменевторой, ну и про сок не забудь»,говорит. Сын в ответ: «А гвозди?»«Так вот они».
Мы посмеялись, и я в долгу не остался.
Приходит в ресторан человек со своим слепым приятелем и заказывает кофе. «Вам с молоком?»спрашивает официант. «А что такое молоко?»говорит слепой. Приятель ему объясняет: «Молокооно такое белое...»«А что такое белое?»«Ну вот, например, есть белые лебеди».«А что такое лебеди?»«Лебедиэто такие птицы с длинными изогнутыми шеями».И, изогнув руку, дает ее потрогать слепому. Тот ощупал руку и удовлетворенно вздыхает: «Да, теперь я знаю, какое оно, молоко».
Марк сдержанно улыбнулся.
Этот анекдот имеет продолжение,сказал я. Марк проявил интерес, и я не заставил его ждать:Приезжает один еврей в Австралию, где давно живет его приятель, а тот ему рассказывает: «Странное это место, Австралия. Все здесь шиворот-навыворот. Когда в Европе зима, тут лето. Животные несут яйца. И даже лебеди здесь не белые, а черные».«Батюшки,удивляется еврей,а как же вы здесь рассказываете анекдот про молоко?»
Ну да ладно. А что теперь?
Теперь потренируем память
Я молод, и спорт мне еще интересен.
Вот сладкая парочка тяжеловесных боксеров Николай КоролевАльгирдас Шоцикас. Мне лет девять, и я болею за красивого статного литовца, а все одноклассникиза лысого коренастого Королева. Королев выигрывает чемпионат СССР, я чуть не плачу, о господи, это ж надо... Потом, кажется, Шоцикас побил Королева, но радость была не такой отчаянной, как та, прошлая горечь. А лет через десять появился средневес Валерий Попенченко. Что-то в нем было для тогдашних спортсменов странноепо-английски говорил, наукой занимался, я за него болел, правда, уже не так страстно. Нелепо умерупал в лестничный пролет Бауманского института. Чем-то напоминал тяжелоатлета примерно того же времени Юрия Власоваинтеллигентностью, наверно.
А между Шоцикасом и Власовым с Попенченковеликий стайер Владимир Куц и его дуэли с Затопеком и Пири. В сорок восемь лет запил стаканом водки горсть снотворного...
Кто еще? Ну, давай, вспоминай. Как же, как же... Гимнасты Чукарин и король колец Азарян, от «креста Азаряна» дух захватывало. А Игорь Кашкаровпервым в СССР взял 2 м 10 см... Уф, устал.
Ну а футбол? О, футбол! В начальной еще школе, что на улице Разина, бывшей и будущей Варварке, подошел ко мне, первокласснику, огромный четвероклассник:
Пацан, за кого болеешь?И глазом меня буровит.
Во-первых, я не знал, что такое «пацан». Во-вторых, слово «болеть» в сочетании с «за кого» поставило меня в тупик. Я хотел было сказать, что недавно переболел ветрянкой, но не был уверен, что это правильный ответ. На всякий случай ответил уклончиво:
Не знаю.
Парень снисходительно улыбнулся.
Тогда болей за ЦДКА,велел он.
И я стал болеть за ЦДКА. С тех пор и запомнил, что Григорий Федотов и Алексей Гринин были нападающими, причем Федотов вроде бы центральным, а Грининправым, Анатолий Башашкин играл в защите, а Владимир Никаноров стоял на воротах... И еще примерно в те же годы я ни секунды не сомневался, что черная повязка на правой ноге Федотова была сигналом всем противникам, означавшим «смертельный удар». Правда, сам я этой повязки ни разу не виделможет, потому, что за некороткую свою жизнь на стадионе побывал один-единственный раз и Федотов не играл в тот достопамятный день.
День седьмого ноября
красный день календаря. Ну да, ведь в ренессансные времена седьмого ноября вспоминали день рождения, а заодно и смерти Платона. Причем не отца Василия Платоновича, типографского наборщика-акцидентщика и нашего соседа, который, напившись, поколачивал свою жену Татьяну Васильевну и называл мою бабушку Женю жидовской мордой, а протрезвев, извинялся,нет, речь идет о том самом Платоне, и философы в этот день не палили из пулеметов по Эрмитажу, а, напротив, вели приятные беседы в платоновском духе. Уж почему они выбрали для этого именно красный день календаря, остается загадкой. То, что Платон помер в день своего рождения, и впрямь зафиксировано кой в каких летописях, хотя было это не седьмого ноября, а седьмого же таргелиона, что соответствует двадцать первому мая. Нам важно другое: зацепившись за Платона, мы можем вспомнить его учителя Сократа (который и дал эту кликуху Аристоклу за высокий рост и широкие плечи).
Вот сидит себе этот философ где-нибудь в Пирее, поближе к берегу, чтоб ветерок овевал, сидит на лужайке среди миртов, кипарисов и прочей средиземноморской растительности в окружении друзей-учеников и толкует о свободе и справедливости. Вроде как свободу людишки, следуя пагубной своей натуре, все равно извратят, употребят во зло. Свобода ведь означает отсутствие принуждения, а без принуждения исчезнет образование, за нимдобродетели, и воцарятся детишки свободынаглость, бесстыдство, разнузданность... Стало быть, долой ее, свободу этукак современно звучит, а?нельзя на ней построить идеальное общество, а вот на справедливостиможно, и только на ней. Справедливость же дается только мудростью, пониманием, что есть добро, истина и красота. А кому мудрость такая доступна? Правильно, философу. Потому-то философы и должны сидеть на троне, иначебеда.
Какие же они, эти удивительно редкие птицыистинные философы, думают ученики и пожирают учителя нетерпеливыми взглядами. А вот какими, отвечает Сократ (в пересказе его лучшего ученика Платона, урожденного Аристокла): от природы памятливыми и умными, возвышенными духом, преданными истине, справедливыми, мужественными, воздержанными. Где ж такого сыскать, спрашивают придурковатые ученики, на деле-то куда ни гляньвсе умники с червоточиной, а попадись человек умный и порядочный, так его за чудака считают, которого ну никак до власти допускать нельзя. И мудрый Сократ с этим совершенно согласен. Записные мудрецы, говорит он, в угоду толпе называют правильным то, что ей по вкусу, и дурным то, чего она не одобряет, и так добывают себе власть. А мудрец подлинный (вроде самого Сократа, надо полагать) остается одиноким, заброшенным и презираемым толпой. Такой правителем не станет, а значитгосударству, построенному на справедливости, не бывать.
Интересно, на чем же было построено вполне демократическое государство, которое этого идеалиста укокошило?
Лет за тридцать до суда над Сократом, холодным зимним утром у стен Афин собралось множество жителей города, чтобы послушать речь стратега Перикла. Уже шла война со Спартой, и, по старинному обычаю, воинам, которые первыми пали в сражении с врагом, афиняне устраивали торжественные похороны. Надгробное слово Перикласамого почитаемого полководца и главы городастало гимном Афинам и его гражданам, живущим по демократическим законам, уважающим друг друга, предков и традиции, создавшим общество, где ценят красоту без излишеств и духовное наслаждение без изнеженности. Афины, говорил Перикл,пример для всего мира, и тех, кто отдал жизнь за свободу родного города, мы никогда не забудем.