Вопияла горько Фамарь, которую обесчестил, после чего прогнал сын Давида Амнон, а потом, в свой черед, плакал Давид об Амноне, убитом по приказу другого его сына, Авессалома, а еще позжео самом Авессаломе, убитом в войне с отцом, и этот последний плач стал одним из самых цитируемых мест Библии: «Сын мой Авессалом! сын мой, сын мой Авессалом! о, кто дал бы мне умереть вместо тебя, Авессалом, сын мой, сын мой!» Красиво и трогательно, а? Вот и Фолкнера проняло. Но та еще семейка была у этого Давида.
Плакал там и некто Фалтий, у которого Давид отобрал жену Мелхолу. Наблюдательный Меир Шалев, тронутый горем малоизвестного библейского персонажа, обращает внимание на стилистический прием повтора, использованный в соответствующем стихе: «И пошел с нею [Мелхолой] муж ее, шел и все плакал и плакал, до Бахурима». В синодальном переводе этот прием утрачен: «Пошел с нею и муж ее, и с плачем провожал ее до Бахурима».
Плакала Вирсавия по мужу своему Урии Хеттеянине, убитому по подлому умыслу Давида, сотворившего это «зло в очах Господа».
В Третьей книге Царств Давид помер, и никто по этому поводу не рыдал: хотя чему уж тут удивляться, тот еще тип был этот Давид. При этом, надо отдать ему должное, псалмы его прекрасны, что лишний раз доказывает совместность гения и злодейства. Один стих из сто девятого псалма, правда, поставил меня в тупик: «Сказал Господь Господу моему: седи одесную Меня...» Ну, думаю, у Давида Бог сам с собой разговаривает, экий абсурдист этот Псалмопевец, или как там этот прием называется... Кинулся за разъяснением к мудрому Рафаилу, тому, что так любил свою собаку Лотту. И незамедлительно получил ответ: это, говорит Рафаил, не Давидовы выкрутасы, и ничего тут абсурдного нет. Просто переводчик допустил ляп, а редактор его не поймал. На самом деле в оригинале, на иврите то есть, написано: «Сказал Господь (Адонай) господину (адони) моему». Но слова «Адонай» и «адони» пишутся одинаково (заглавных букв в иврите нет), а отличает их только огласовка. Переводчики имели текст без огласовки и перевели втупую, а задуматься над получившейся бессмыслицей не удосужились.
Ну да ладно, мы ведь не о том...
Нашел я упоминание о плаче над неким пророком, названным человеком Божиим из Иудеи, которого Господь, проявив очевидный формализм, за непослушание «предал льву» (как честный статистик, я отнес этот плач к категории «частных», а не «коллективных»), и о плаче жены царя Иеровоама над сыном своим, совсем еще юным, которого Бог в раздражении убил, но, проявив несказанную милость, удостоил гробницыостальных истребленных Боженькой членов царского дома сожрали псы или расклевали птицы.
В Четвертой книге Царств плачут нечасто, но по существу: проливал слезы Елисей, предвидя беды Израилю от нового царя Сирии Азаила, а потом другой царь, Иоас, в свой черед плакал над заболевшим Елисеем. Тут не могу удержаться от хулы в адрес самого Елисея, хотя к нашей слезливой теме это отношения не имеет. Но уж больно вопиющий эпизод произошел в жизни этого пророка. Дело было так. Шел он себе путем-дорогою в город, кажется, Вефиль, а оттуда выбежала стайка малых деток, видать, не лучшего воспитания, поскольку, завидев старика, они стали его дразнить: «Плешивый! Плешивый!» Оно, конечно, за такое непочтение стоило бы шалунов отшлепать, но Елисей поступил иначе. Он их всех проклял именем Господними тут же из лесу вышли две медведицы и растерзали аж сорок два ребенка.
Вот так. А Елисей, удовлетворенный содеянным, отправился дальше уж не помню в какой город (детишки там, надеюсь, были послушными, потому как дальнейших жертв Елисеева гнева Святое Писание не зафиксировало).
Нок слезам.
Еще один царь, Езекия, плачет, получив пророчество Исаии о скорой смерти,и не зря, как выяснилось, ибо, в отличие от Давида, выпросил-таки исцеление у Господа слезами и молитвами...
В обеих Книгах Паралипоменон рыданий набралось не густо, а индивидуальный плач только одинЕфрем плакал о своих сыновьях (убитых, кстати, за грабежзахватили стада местных жителей). Нодети есть дети, даже если занимаются разбоем.
В Книге Ездры этот «книжник, сведущий в законе Моисеевом», рыдал скорее ритуально, молясь и исповедуясь, как, впрочем, и Неемия (автор следующей книги), служивший виночерпием у персидского царя Артаксеркса, но при этом скорбевший о бедствиях жителей разрушенного Иерусалима и сопровождавший плачем свои горестные молитвы. В Книге Есфири зоркий глаз исследователя (это я про свой глаз) остановился на стихе, где Есфирь пала к ногам Артаксеркса, своего мужа и царя, «и плакала, и умоляла его» защитить еврейский народ от злодея Амана.
Открывая глубоко драматическую Книгу Иова, я думал: ну здесь-то будет море слез... Оказалосьвовсе нет. Вот друзья страдальца «возвысили голос свой, и зарыдали, и разодрал каждый одежду свою», вот жертва спора Бога и сатаны признается, что лицо его «побагровело от плача» и на веждах его «тень смерти», а ближе к концу книги с обидой напоминает, что сам-то он в прежние времена «плакал о том, кто был в горе», а ныне терпит унижение и издевательства от окружающих... Этими плачами, собственно, автор и ограничивается, доказывая, что создать трагическую книгу можно, и не заливая ее слезами.
В Псалтири наконец я нашел тот самый, размноженный и введенный в обиход нашего безбожного прошлого группой «Бони М», стих из 137 (136 в русском варианте) псалма By the rivers of Babylon, there we sat down, yea, we wept, when we remembered Zion. Проскочив Притчи, задержался на Екклесиасте («время плакать, и время смеяться», «сердце мудрыхв доме плача, а сердце глупыхв доме веселия»), не нашел рыданий в Песни Песней и открыл Книгу пророка Исаии.
Так вот где разверзлись хляби, открылись шлюзы и проч. (и не закрывались до конца Книги Иезекииля)! По совокупности в Книгах Исаии, Иеремии и Иезекииля, а также в Плаче Иеремии я насчитал около девяноста стихов, где плакали и рыдали люди, города, небеса и отдельные предметыворота, корабли и тому подобное. Скажем, вся пятнадцатая глава Исаии есть вопль и рыданье Моава, в Моаве и о Моаве, а Плач Иеремииэто плач Иерусалима и о Иерусалиме. В Книге Исаии снова плачет царь Езекия, молясь о своем исцелении, а в Иеремии«голос слышен в Раме; вопль и горькое рыдание; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться о детях своих, ибо их нет». Тут, надо, сказать, я оказался в тупике: то ли Рахиль плачет о нерожденных детях своих (ибо долгое время «была неплодна»)но тогда при чем здесь Рама, да и время уже не то? То ли это просто фигура речи, и говорится здесь о символическом плаче праматери в том месте, откуда, по велению Навуходоносора, евреев депортировали в Вавилон, после, чего и опустела Иудея. Так до сих пор в тупике и пребываю.
Еще на один плач в Иеремии обратил я вниманиеиз немногих предательских, притворных плачей Библии. Плакал некий Исмаил (не путать с Измаилом, сыном Авраама и Агари), военачальник. Сначала он со товарищи убил в городе Массифе вавилонского наместника в Иудее Годолию и всех его людей, а потом туда явились еще восемьдесят человек с дарами, и Исмаил «вышел навстречу им, идя и плача», пригласил в город, «убил их и бросил в ров». Вот и понимай, то ли Исмаилборец с коллаборационистом Годолией, то ли просто подлый убийца и сукин сын. След его в Библии теряется...
Плачи в последующих Книгах пророков, от Даниила до Малахии, посчитал я для своей миссии нерелевантными и на этом, основательно утомленный, завершил свой труд.
А потом подумалне показать ли все это тебе, а также твоим друзьям, или, по-вашему, «френдам» (забавно звучит рядом со статусами, постами и перепостами): может, кому-нибудь мои наблюдения покажутся интересными, а то и достойными комментариев. За последние буду благодарен.
Виталий Иосифович,
обращаясь к любимой рыжей тетради (ТТКРО, если кто забыл), взял в обыкновение время от времени писать в ней от третьего лицастарик желчный и вздорный, он легче изливал свое раздражение на собственные мысли и поступки, полагая их его, некоего Виталия Иосифовича Затуловского, поступками и мыслями. Наблюдая его ироничным, как ему казалось, взглядом, сочиняя его письма, ответы на них, и ответы на эти ответы, он получал приятнейшую возможность поиздеваться всласть над промахами своего несвободногода что там, просто попавшего в рабствоперсонажа, поскольку наделял его (теперь, пожалуй, можно без курсива) ровно той долей ума, удачливости, благородства, а равно глупости, невезения и подлости, какую он, демиург, владыка ТТКРО, сочтет для себя удобной. Особенно удачным представлялся этот прием в свете того незыблемого факта, что героя своего, Виталия Иосифовича Затуловского, Виталий Иосифович Затуловский знал превосходнодаже лучше, чем я сам знаю самого Виталия Иосифовича. А потому, в очередной раз раскрывая тетрадь, со смелостью, порождаемой безнаказанностью, лепил что ни попадя. Такое, к примеру.
Виталия Иосифовича чрезвычайно раздражала реклама и языковые уродства, льющиеся с телеэкрана. Увидев малыша, который на цыпочках крадется к шкафу, чтобы стибрить вожделенный «Милкиуэй», он мрачнел до кровожадности и выборматывал сожаление, что мамаша этого ублюдка заблаговременно не сделала аборт. От слов «без предварительного замачивания и по привлекательной цене» у него подскакивало давление. Цепочка звуков «эльсевпротивсекущихсякончиковлёреальпаривыэтогодостойны», произносимая с неописуемым восторгом, упорно не разлагалась на осмысленные элементы. Румяный немец на велосипеде, щедро раздающий «Амбробене» бедным русским детишкам, возбуждал неистовый патриотизм: «Мало вам Сталинграда!» А мечта трансгендерареклама чистящего средства СИФ! Там рыцарь всё очистил каким-то гелем и превратился в королеву.
Ну и, конечно, рифмы.
Нет, ты подумай,восклицал он, обращаясь к Елене Ивановне.«Раз, два, трикашлю не место в груди». Это у них рифма: три и груди. А вот тебе из категории ботинкиполуботинки: «Имофлора поддержит микрофлору».
Вот он ждет появления глазастенькой печени на ножках, а губы уже бормочут: «Резолютпомогает печени утром, днем и вечером». Вот напевает: «Молочницы причину лечи пимафуцином». Вот бойко декламирует: «Аспектон, назальный спрей, брызнул в носи не болей». Очень продуктивной оказалась схема с завершающим местоимением «он»: «Одестондля хорошего самочувствия он», «Спазмолгонспазм и боль прогонит он», «Тауфон, молодость глаз поддержит он»... Или такое, завораживающее: «Майонез Слобода: тихий час как повод пожениться». Каково? Беккет отдыхает. Елена Ивановна как могла утешала чувствительного старика, отпаивала косорыловкой. Он ненадолго затихал, смирялся и, услышав: «Ова, я люблю тебя снова»,просто тихонько бормотал, разъясняя себе смысл этого признания: ну да, ничего страшного, Ова, по всей видимости, тушенка, а герой когда-то любил ее, потом разлюбил, они расстались, а теперь вот встретились, и все былое в отжившем сердце тра-та-та. Но время шло, и следовал очередной взрыв.
А кофе «Жардин», который бла-бла-бла необходим, это тоже рифма?донимал он жену.Кофе, кстати, дерьмовый, в нем кофеина меньше двух процентов при минимальной норме два с половиной. И не «Жардин» он, а «Жарден». Иначе Пьер Карден был бы Кардин, а шины «Мишлен»«Мишлин».И тут же:Может, ты знаешь, что такое принтованный топ с пайетками? Задумалась? А я знаю: специальная такая штуканаденешь и идешь к нейл-дизайнеру, а нет топа с пайеткамидуй к обычной маникюрше. У Чехова, помню, рассказик есть, там в сочинителе рекламы совесть проснулась: «Я,каялся он,когда сочинял эту пакость, душой страдал. Писал и чувствовал, будто всю Россию надуваю... Отечество обманываю из-за куска хлеба!» Да уж, где теперь таких совестливых взять.
Правда, одна реклама Виталия Иосифовича восхитила: «От лосьона Лошадиная сила ваши волосы растут прямо на глазах». Ну не замечательно ли? А еще одна умилила: «Но-шпа, спасибо, что ты с нами!» Это определенно сочинение мудреца. В обществе такого друга и, к примеру, Аристотеля славно прогуливаться по миртовой роще Ликея, неспешно беседуя о мировой гармонии, немыслимой, как я теперь понял, без ношпы.
Но абсолютным шедевром рекламного дела Виталий Иосифович признал вопрос, призванный заместить (и, похоже, успешно заместивший) в умах российской интеллигенции два вечных вопроса: «Кто виноват?» и «Что делать?» Вот оно, это чудо: «А что вы делаете, чтобы ваши подмышки казались красивыми?»
Не успел Виталий Иосифович оплакать творóг, уступивший место твóрогуреклама развеяла сомнения в допустимости ударения на первом слоге до такой степени, что и лексикографы сдались и дали в словарях место уродцу,как с экранов поперла свеклá. Уже и милый телевизорный доктор, чья фамилия твердит о любви, сообразно с каковым обстоятельством его обожают все женщины от пятидесяти и далее, рассказывает о целебных свойствах этой самой свеклы. Кстати, здесь уместен монолог Елены Ивановны Затуловской, беззвучно произнесенный во время прополки моркови (вроде бы такие называются внутренними). Надо думать, что слово «кстати» требует от авторав данном случае Виталия Иосифовича,чтобы Елена Ивановна произносила этот внутренний монолог, пропалывая свеклу, но она-то пропалывала именно морковь, и тут уж деваться некуда: истина дороже. Пусть это будет
Отступление2
МОНОЛОГ ЕЛЕНЫ ИВАНОВНЫ ЗАТУЛОВСКОЙ ПРИ ПРОПОЛКЕ МОРКОВИ
Ну скажите на милость, кто бы мог подумать, что вполне московская дама, городская до кончиков чего-то там, на шестом десятке станет дергать сорняки на морковной грядке и не роптать, а ПОЛУЧАТЬ ОТ ЭТОГО УДОВОЛЬСТВИЕ? А бывало... Что бывало? Остановишь с девчонками, скажем, «Чайку» иводиле: «Шеф, до чучела дотрясешь?» А тот: «Падайте, мётлы!» А кто сейчас помнит, что чучелом памятник Марксу называли? Пиво пили в «Улитке», что возле «Польской моды», но чаще на ВДНХ. ВДНХ перед Олимпиадой восьмидесятогочистый восторг! Пусто! Вот тебе блинчики, вот чебуреки, а вот шашлыкии все без очереди. Зачистили столицу власти, зато москвичам раздолье. А в двух местах диковинка: шведский стол. В «Космосе» и «Москве». Платишь пятеркуи жри от пуза. Нобез выпивки. За нее отдельная плата. Славный был грузинский ресторан на Кржижановского, теперь уж не вспомнить, как назывался. А в «Берлине», который потом стал «Савойем», в центре залабассейн с карпами. На какого покажешьтого тебе и приготовят. Я как-то чуть в воду не упала, выбираючи. А то сядешь на двадцатый троллейбус от Белорусскойи в Серебряный Бор, на третий пляж. Там вроде получше, чем на первых двух, но на тех я не бывала. А в загородных кабаках пели Шуфутинский и Звездинский, в ресторане «Русский» Центра международной торговли на Красной Преснецыгане... Центр этотудар поленом по башке. Стеклянные лифты, дворцы-туалеты с невиданными унитазами и раковинами, гдеподумать!мочой не пахнет вовсе, а, напротив, несет хорошим парфюмом от снявших на время погоны проституток, что толкутся там, обмениваясь советами и впечатлениями о штатниках, бундесах, френчах, финиках, югах... Был там мэтр Валера, компашка богатеньких веселых парнейв том числе четверка голубых, и все к ним очень хорошо относились, ребята славные. Еще по субботам снимали номер в Сандунах, четыре-пять подружек. Женька и Роберти тебе пространщики, и банщики, и, если надо, массажисты. И так неделя за неделей, месяц за месяцем. И ведь что удивительно, сейчас мне вот эта долбаная морковка куда как дороже...
Ну вот, мой ворчит. Обедать пора, сейчас затянет свое: знаешь слово из семи букв, первая «эс», последняя «мягкий знак»?..
Правильно: совесть.
Совесть она как хвост Иа-Иа:
или она есть, или ее нет. Вот, скажем, широко известный скромняга Генри Торо, проживший три года в лесной хижине на берегу Уолденского пруда (Бог весть за что этот немалый водоем, образованный черт-те когда движением ледника, называют прудом, а не озером) в укор несимпатичной ему цивилизации (фи, эти алчные, бездуховные люди, погрязшие в суетной погоне за материальным благополучием и удобствами),вроде как к природе возвратился,по агентурным данным, к концу каждой недели собирал саквояж с грязным бельишком, притворял дверцу своей лачуги и отправлялся в близлежащий городок Конкорд, где он, кстати, родился и где жила его матушка. Там он набивал желудок домашней стряпней, опорожнял саквояж, наполнял его чистым бельем, прихватывал кой-какое пряжмо и возвращался в убогий свой приют. Вряд ли об этих трюках Генри знали Лев Толстой, Махатма Ганди и Мартин Лютер Кинг, ибо все трое отзывались о нем с большим почтением. А Торо до следующего уик-энда вновь предавался чтению античных классиков, созерцанию природных чудес, а для поддержки организма в бодром состоянии выходил на берег, садился в лодку и брался за весла или разворачивал какую-нибудь рыболовную снасть.
Снасть эта
длинная леска с коротенькими ответвлениями, снабженными крючками, иногда по нескольку на каждом, представлялась мне метафорой композиции литературного произведения: лескаглавная сюжетная линия, ответвленияэпизоды, крючкиприемы и ухищрения, чтобы зацепить внимание читателя. А потом я нашел поддержку своей мысли у некоей Айви Комптон-Бернетт.