И уже на следующий день Елизавета Наумовна взяла своего сына за лацкан и сказала ему: «Ося, делай что хочешь, но мой внук должен учиться музыке, и не просто учиться, а у самого-самого лучшего учителя». И что бы вы думали? Осип Яковлевич пораскинул мозгами и позвонил своему старому клиенту, известному артисту Володину, которому неоднократно шил брюки, да-да он шил брюки самому Владимиру Сергеевичу Володину (вообще-то Иванову, и зачем только Иванову понадобилось брать себе псевдоним Володин, если он уже Ивановзадумывался время от времени Осип Яковлевич). Так вот, Володин-Иванов связался не с кем-нибудь там, а с самим Давидом Ойстрахом, а уже Давид Ойстрах... Опустим подробности, но вскоре Костя оказался в Гнесинке.
А тем временем... Тем временем давно уже пора сообщить, что двумя этажами ниже, то есть на первом этаже того же дома и том же подъезде, жил уже не портной Осип Яковлевич, а совсем наоборот, сапожник Володя, точнееВолодя-сапожник, именно так он был известен соседям и клиентам, через дефис: Володя-сапожник. Надо признать, что у Володи-сапожника не было таких знатных клиентов, как у Осипа-брючника, но работу свою он делал исправно, весь дом обслуживал, а то и добрую порцию насельников Псковского переулка. В свободное от дратвы и колодки время Володя-сапожник поколачивал свою безответную жену, худосочную тетку Татьяну, как ее звали окрестные дети, а двоих сыновей-погодков, Коляна и Толяна, бил смертным боем, когда бывал трезв, что, по счастью, случалось нечасто, а в подпитии мягчел, Татьяну норовил приласкать, а детям давал по двадцать копеек на мороженое. Впрочем, мороженое привлекало Толяна и Коляна недолго, скоро его заменило пиво.
Так мальчики росли: неподалеку друг от другаи как бы на разных планетах. Костя пропадал на Собачьей площадке в Гнесинке, потом терзал скрипку дома, а на лето уезжал на дачу в Малаховке, где терзал ту же скрипку на свежем воздухе. А Колян с Толяном, едва дотянув до конца начальной школы, где просиживали по два года в классе, были определены в ремеслуху, откуда регулярно сбегали. Их ловили, и вскоре старшего, Коляна, отправили в колонию, и больше на Псковском он не появлялся, а Толян стал грозой местной мелкоты из интеллигентных семей. И хотя Костя к интеллигенции вряд ли принадлежал (папино образование ограничилось суражским хедером, мама окончила семилетнюю школу рабочей молодежи, а Елизавета Наумовна так толком и не научилась читать по-русски), но скрипка и отчетливо семитская внешностьсами понимаете. И вот Толян из всех детей округи выбрал безответного Костю, Котинке, ингелэ своей главной жертвой. Да и как не выбрать? Живущий по соседствуискать не надо, пугливый, неуклюжий, с просительно-виноватым взглядом и носом-клювиком, Костя буквально просил: ну же, давай, поиздевайся надо мной, тебе за это ничегошеньки не будет. И Толян не упустил такую шикарную возможность.
Меню у него было богатое. От простенького «жид по веревочке бежит» до строгого приказа: «Пой песню на еврейском языке с русским переводом». Жизнь Кости мало-помалу превращалась в ад. Вырвать портфельчик из рук и вывалить в грязь или снег (по сезону) тетрадки и прочее барахлоэто раз. Прижать к стенке и, достав из ширинки длинный тонкий отросток, обдать Костину штанину вонючей желтой струейэто два. Сорвать шапку и забросить ее в кузов мимопроезжего грузовикаэто три. Было и четыре, и пять, и шесть... Но при этом Костя никогда ни слова не говорил о своих страданиях ни родителям, ни бабушке. Молчал, копил злобу и строил планы мести. Ну очччень необычные. Ни за что не догадаетесь какие. Он вовсе не хотел расправиться с Толяном каким-либо особенно изуверским способом, да и вообще причинить ему какую ни то неприятность. Не тут-то было. Напротивон мечтал его облагодетельствовать! Вот Толян тонет в болоте, и Костя, рискуя жизнью, бросается на помощь, стоя на самом краю трясины протягивает палку (веревку, ремень, что там еще...), вытаскивает беднягу и на растерянные слова благодарности пожимает плечами и гордо уходит. Вот какие-то бандиты из соседнегоМаксимовскогопереулка загнали Толяна в угол (он даже знал этот закоулок во дворе дома один) и начинают его беспощадно избивать, а Костя появляется в самый последний момент, достает револьвер (тут надо домечтать, где он его возьмет) и ледяным голосом: а ну, прочь, мерзавцы! Бандюки разбегаются, Толян блеет что-то, а Костяда-да, пожимает плечами и гордо уходит. Ну и так далее... Где-то я такое слышал или читал. Ах да, в письме княжны Ольги Николаевны, писанном за пару месяцев до бойни в Ипатьевском доме: мол, папенька всех врагов своих прощает, мстить им не велит, ибо не зло побеждает зло, а только любовь. Ну откуда, казалось бы, в еврейском мальчонке такое христианское настроение ума? Не иначе как от истоков, от тех еще евреев, числом двенадцать, которые внимали Иисусу.
Ну да ладно. Пытка продолжалась не один год. Толян и Костя потихоньку взрослели, их родители так же потихоньку старели. Когда ударило великое хрущевское переселение коммуналок в худо-бедно нелепые, но вполне-таки отдельные квартиры, жизнь развела семьи Толяна и Кости, и последнийуже студент консерваториимало-помалу стал забывать мучителя. А потом и вовсе забыл. Что касается Толяна, то таких, как Костя, у него была дюжина, и он их вообще не сильно различалмельтешат тут всякие недо... (мерки, умки, унтерменши в общем, хотя этого мудреного слова он, конечно, не знал).
Так вот, на этот раз Константин Осипович, изрядно подуставший от высокодуховного служения искусству, к радости своей, получил чуть ли не целую неделю блаженного отдыха, сладостного far niente. Он мог наконец неторопливо гулять по ставшей чужой, но таившей милые старые знаки Москве, сидеть в кафешках за рюмкой-чашкой чего-нибудь, просто размышлять, вспоминать, вспоминать, вспоминать. Он только что вернулся из Петербурга, причем намеренно ехал на поезде, и не на каком-то новомодном шибко быстром «Сапсане», и даже не на «стреле» и не на двухэтажном фирменном, а на вполне заурядном ПетербургБелгород: хотел вспомнить советские еще поезда, каких повидал немало в гастрольных поездках в те еще времена, когда, лежа на верхней полке (выбирал ее, чтобы обрести некую самостоятельность, независимость от соседей, расположившихся внизу с вареными курами, яйцами и помидорами), выборматывал: «Я безрадостно вылакал эмпээсовский чай, паровозная лирика, успокой, укачай...» В Питере, вернее в Сестрорецке, он посетил могилу старого друга, скончавшегося за время его очередного концертного тура, затянувшегося на несколько лет. Сестрорецкое кладбище его поразило: сосновый лес необыкновенного уюта, светлая-светлая атмосфера, чистый песокдаже в дождь свежие могилы выглядят опрятно. Вот здесь и лягу, решил он. «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать...» Тут уж Моисей надо мной не властен. Моисей Исидорович Поляков, его директор (в артистическом смыслеорганизатор выступлении Константина, забравший власть над всем его бытом, а после развода поработивший Костю окончательно), хоть и был тремя годами моложе, считал себя ответственным за музыкальную мировую звезду, а потому вел себя как тиран и влезал во все дела. Уже уходя с кладбища, Костя заглянул в часовнюпоставить свечку в память друга (ритуал обязательный и для отъявленного безбожника с пионерских еще времен), а покинув часовню, сразу же за ее оградой увидел скромный белый памятник: Сергей Иванович Мосин, генерал-майори годы жизни. Мосин? Неужто автор винтовки Мосина, которой допекал его учитель военного дела Витамин (Вениамин по паспорту), раздававший щелбаны нерадивым восьмиклассникам Гнесинки? Как же, как же, винтовка Мосина образца тысяча восемьсот девяносто первого года, доработанная в тысяча девятьсот тридцатом и бывшая на вооружении Красной армии чуть ли не до конца войны. Она же трехлинейкав его детском воображении это слово должно было означать что-то удлиненное, вытянутое в линию, и о трех стволах. Узнав, что три линии имеют отношение только к калибру, то есть диаметру пули (одна линия равна десятой доле дюйма), он даже расстроился.
Ну да ладно. Кладбища в этой поездке по России, похоже, не переставали удивлять Константина Осиповича. В Москве он, по обыкновению, отправился на могилу папы и мамы в Востряково, постоял у камушка, прибрал там все, протер надпись и керамическую фотографию, сухие листья вымел, цветыдве хризантемыположил. Все это с чувством уже не острым. Это была даже не печальлегкая задумчивость. В этой задумчивости Костя пошел бродить по безразмерному кладбищу и незаметно оказался на русской его половине.
Середина недели, хмурыйсрывается мелкий дождикдень, а потому народу не густо. Уже ближе к центральной аллее, ведущей к выходу, он краем глаза ухватил кособокую фигуру, пристроившуюся на скамеечке за свежевыкрашенной оградой. Линялая репсовая куртка (лет тридцать назад такая была и у негомодная в те времена штучка), поросший серой щетиной острый профиль, рядомпочатая бутылка водки. Костя прошел мимо, собрался раскрыть зонт, передумали вдруг остановился. Этот профиль. Да быть не может. Тот и подростком был могуч, с литыми плечами и татуированными кулачищами. И все же... Костя повернул назад, поравнялся с оградой, вгляделся. Он? Не он? В этот момент грязные пальцы старика сомкнулись на бутылке, и Костя прочел: ТОЛЯпо букве на пальце.
Толян?произнес он едва слышно.
Профиль сменился фасом, ошибки не было.
Старик отставил бутылку и перевел тусклый взгляд на Константина Осиповича. Переглядка тянулась и тянулась, но Костя не ощущал какого-либо неудобства. Он смотрел на лицо старика и, отфильтровывая морщины, седину бровей и грязно-серую щетину, видел своего гонителя таким, каким тот был полвека назад,но одно он так и не смог отфильтровать: тусклый, унылый, жалкий взгляд. Наконец в нем проявился намек на узнавание.
Ты, ты...
Ну да, я.
Забыл, как звать-то...
Костей. Кто у тебя здесь? Жена?
Неа... Мать с отцом. А ты к кому?
Вот и я к своим, отцу и матери.Костя неопределенно махнул рукой в сторону еврейского участка.
Может, сядешь?
И он сел.
Выпьешь?Толян плеснул водки в складной стаканчик.
Константин Осипович, всегда предпочитавший «папского замка вино», охотно выпил вслед за Толяном. Да нет уж, за Анатолием Владимировичем. Они посидели, помянули родителей, повспоминали свой переулок, горку, дома помнишь?.. СоседейЮрку Жебрака помнишь? Помер он... Коляна моего? Помер... И как по Варварке на Первое мая шли после парада войска. И как ходили смотреть ледоход на Москве-реке через проломные ворота... И как стояли в очереди за крупитчатой мукой перед седьмым ноября. И... и... и... А о мелких и крупных гнусностях и речи не возниклокак-то не приходилось к слову. Допили бутылку, вместе вышли за ворота и пешком побрели к Юго-Западной. Но не дошли, по дороге завернули в приличного вида забегаловку, взяли еще по двести и пельменей.
Не знаю, как для Толяна, а для Кости это был лучший день за многие годы.
Историю эту Константин рассказал мне, когда мы случайно столкнулись в лондонском парке Голдерз-Грин, где я выгуливал младшего внука. Костя остановился неподалеку, в Хемпстеде, и любил бродить здесь вокруг загонов с оленями. Я ведь в стародавние времена жил в том же подъезде дома номер три по Псковскому переулку, только двумя этажами выше, и хорошо помнил и все семейство Портновых, и Володю-сапожника с классово далекими сыновьями. И вот при всей благостности услышанного рассказа я так и не поняли не стал спрашивать у Кости,неужели Толян мог так вот просто забыть о своих издевательствах над ним?
Однако продолжим.
Однако продолжим
считать слова. Вера моя в отзывчивость друга детства (Александр Васильевич, по-домашнемуАлик, был и остается постоянным адресатом бесчисленных моих писем и автором столь же объемной корреспонденции, направляемой в мой адрес) и чудесные свойства Интернета оказалась оправданной. На удивленье быстро посыпались отзывы, которые Алик пересылал мне в доступной уже форме. А не попробовать ли Виталию Иосифовичу, коль он не обременен делами, подсчитать противоположнуюрадостнуюлексику, написала одна дама, и тут же предположила, что в Ветхом Завете особого веселия не встретится, а вот в Новом очень даже может быть. «Книги Ветхого Завета,заметила она,повествуют прежде всего о скорбях еврейского народа и ожидании Спасителя, а Новый Завет есть Благая Весть, весть о спасении, тут не до слез, тут ликование... Новый Завет вообще настоятельно заповедует радоваться».
А некийвесьма, видно, образованныйгосподин поспешил сообщить Виталию Иосифовичу, что в эпоху, когда, собственно, и создавались книги Нового Завета, христианство было разновидностью экстатической религии, сходной в ритуальной своей части с культами Диониса или Пана, то бишь беспечной радости, и только поздняя христианская теология заявила о несовместимости Иисуса и языческих божеств. А между тем, продолжал образованный господин, между историческим Христом и богом Дионисом можно найти немало любопытных параллелей. Оба были бродячими харизматиками, к обоим тянулись прежде всего женщины и бедный люд. И с вином они довольно тесно связаны: Дионис первым принес его людям, а Иисус мог превращать в вино воду. Оба считались сыновьями великих богов-отцов, Зевса и Яхве, и смертных матерей, Семелы и Марии. Никто из них не был аскетом (Иисус любил вино и мясо), но при этом они казались бесполыми или равнодушными к плотской любвипо крайней мере, у них не было жен. Оба обладали даром целительства: Иисус исцелял сам, а Дионисучастием недужных в его ритуалах; оба творили чудесав случае Иисуса это могло быть искусством мага и фокусника. И того и другого преследовали светские власти: Дионисацарь Фив Пенфей, ИисусаПонтий Пилат. Даже символы у них похожи: рыба у Христа и дельфин у Диониса.
Ах добрые насельники фейсбука и иных недоступных мне мест сетевого пространства, куда съехали участники прежних кухонных посиделок и иных теплых дружеских бесед, вы не оставляете меня своим вниманием, разными путями присылая свои приветы. Вот один из нихтак и просится в
Отступление3
Мне было чуть больше сорока, когда я узнала, что на привычный вопрос: «Чем вы сейчас занимаетесь?»можно отвечать: Осим хаим. Наслаждаемся жизнью. Впервые это выражение я услышала в Израиле. Дословный его перевод: делаем жизнь.
Городское кафе. Полдень. За соседним столиком пожилая пара. Он и она. Не муж и жена, нет. Скорее, старые знакомые или друзья. Они болтают, немного флиртуют, пьют кофе. Вдруг раздается телефонный звонок. Кто-то на том конце провода спрашивает его: «Что ты делаешь?» А он: Осим хаим. Наслаждаюсь жизнью. Не решаю проблемы, не зарабатываю деньги, не ищу ответы на вопросы, не ставлю цели и достигаю их, не худеюнет! Просто наслаждаюсь жизнью.
Эта игра слов меня буквально заколдовала, и я поняла, что тоже хочу научиться этому осиму.
Первый урок мне преподал владелец зоомагазина, когда ранним утром я забежала к нему за кормом для собаки. Он уже открыл свою лавочку, но еще не успел проснуться, поэтому медленно раскладывал свой товар. Я по многолетней московской привычке стала объяснять, что мне надо срочно. На это хозяин лавочки достал из клетки маленького кролика и положил его в мои руки. И тут я поняла: так вот ты какойосим хаим! Время остановилось. Гладить пушистый теплый комочек хотелось часами. И смотреть, смотреть завороженно на неторопливую работу продавца.
Потом было много других уроков, каждый из которых приносил мне счастье. Например, сегодня я точно знаю, где готовят самый вкусный кофе в Тель-Авиве. Самый вкусныйне из-за вкуса, нет. Просто в этом месте собирается такая яркая публика с такими потрясающими собаками! Наблюдать за этим миром, неторопливо попивая кофе,это для меня осим хаим.
Или. Я никогда не знала, что кормить лошадьэто кайф. Тактильный, душевный. Я с детства боялась к ним подойти. Но в Израиле на конюшне владелица прекрасных лошадей с улыбкой предложила мне попробовать перебороть страхпротянуть лошади яблоко.
И вот, широко раскрывая огромный рот с отменными зубами, он или она протягивали морду к моей дрожащей руке и очень нежно влажными губами и теплым шершавым языком слизывали с ладони яблоко. На этом месте у меня слова заканчивались.
Но самый главный урок осим хаим я усвоила два года назад на дороге. Это произошло в тот самый момент, когда я накрыла дочь своим телом. Мы с Соней ехали домой в машине и услышали вой сирены. Дело было летом 2014 года, шла операция «Нерушимая скала», и мы попали под ракетный обстрел. Следуя инструкциям, я заглушила машину, достала ребенка из автокресла, уложила на дорогу и накрыла собой. Я до сих пор хорошо помню взрывную волну от сбитой ракеты, прокатившуюся по моему телу, и шепот дочери: «Мама, ты меня раздавишь». Так крепко я ее «накрыла».