Все это имело смысл лишь в том мире, вернее, в том поезде, с которого я однажды сошел, чтобы ехать дальше. А здесь, в сыром, полутемном подземном переходе Но отчего-то я не могу себя заставить нагрубить этому павиану в физкультурной форме, хотя уверен, что если, все же, получится- мне полегчает.
Нет, не выходит.
Так ты играть будешь?
Сцена, аплодисменты, поклоны, радостное удовлетворение и наслаждение самим собой, а после неизменные диалоги:
Ты гений!
От гения слышу.
Приходи к нам, у нас концертмейстера до сих пор нет.
Старик, я солист. Ты же знаешь, оркестр- это, увы, не мое.
И, главное, за всей этой смешной мишурой, за всеми высокопарными словами и пафосными поступками, за всем этим напускным, фальшивым блеском действительно скрыт настоящий талант, настоящая преданность своей профессии, неподдельная красота души
Играть будешь, или нет?
Подземный переход. Обладатель спортивного костюма- единственный, заинтересовавшийся моей персоной. Остальные идут мимо. Яв пальто поверх свитера времён сытой домашней юности, с инструментом в руках. Раскрытый (должно быть- для денег) футляр у моих ног. И отсутствие стула.
Я не могу играть. Мне нужно на что-то сесть
Давай стоя!
Стоя нельзя.
Вот сейчас он спросит, почему нельзя стоя, я начну объяснять А зачем? Видимо, мне хочется ему понравиться, или, возможно, я надеюсь его разжалобить. У него есть деньги- у меня нет. И желательно, чтобы какая-то часть его денег перекочевала ко мне в футляр. Просто так, не от любви к искусству, о котором он понятия не имеет, а хотя бы из снисхождения.
Но молодому обладателю спортивного костюма не интересно, почему на виолончели нельзя играть стоя- он разочарованно сплевывает себе под ноги и просто уходит. Видимо, ему не доводилось слышать о снисхождении к падшим гениям. И едва его нелепая широкоплечая фигура, обтянутая синей тканью с красными лампасами, исчезла из моего поля зрения, меня окликнули вторично, и я вновь обернулся, не ожидая, впрочем, ничего хорошего.
Он стоял шагах в пяти от меня, привалившись боком к стене. Конечно, я сразу узнал его- за несколько лет, прошедших с нашей последней встречи, он совершенно не изменился: тот же внушительный живот, те же плутовские огоньки в глазах, тот же низкий, чуть хрипловатый тембр голоса.
Ну как, много заработал?
Я пожал плечами, изо всех сил стараясь стереть с лица глупую и широкую улыбку.
Ну, чего лыбишься? поинтересовался он, узнал хоть?
Узнал, говорю.
Конечно, такую морду хрен забудешь, усмехнулся он, может ещё и как зовут помнишь?
Ты что меня, Полпальца, совсем за лоха держишь? возмутился я, или, вернее, сделал вид, что возмутился.
А черт знает, что у тебя там в башке теперь, Полпальца отлепился от стены, вразвалку, солидно покачиваясь на каждом шаге, подошёл ближе, заглянул в раскрытый футляр, эх ты, знаменитость залетная. Что, даже на бутылку не наиграл? Поделом тебе. В следующий раз думать будешь перед тем, как на дело идти, не посоветовавшись с коллегами по цеху и вообще- старыми знакомыми. Понял?
Понял.
Я твое "понял" на хую помпонил, доверительно, с отеческой укоризной сообщил Полпальца, пойдем, малый. Тут сегодня ты все равно каши не сваришь. И завтра не сваришь. В этом переходе тебя только менты принять могут.
Куда пойдем? спросил я, покорно пряча инструмент обратно в футляр, и, в общем-то, готовый уже ко всему.
За встречу по маленькой для начала.
И, прочитав все по моему лицу, пояснил:
Не боись, малый. Я ставлю.
***
Работа не пыльная, место хорошее, говорит Полпальца, разливая остатки второй бутылки по рюмкам, на первое время тебе перекантоваться- самое то!
Я блаженно откидываюсь на спинку стула, прикрываю глаза. Хорошо. Впервые за долгое время хорошо прямо совсем, целиком, без отвратительных и вездесущих "но". За окном опять моросит, по улицам носятся безликие, мокрые, скользкие силуэты в куртках, в пальто, в плащах. Они зябко ежатся под навесами автобусных остановок, хмуро курят, отгородившись от слезливого неба черными зонтами, спешат к метро, шлепая по лужам и неумело, по-детски матерясь вслух или про себя. А я- здесь, и мне хорошо. На кухне много тепла и света, пахнет едой, кофе, и ещё какой-то обжитостью что ли- сразу становится ясно, что сидишь не в съемной квартире, пригодной лишь для вынужденного пребывания, а в чьем-то настоящем, уютном доме, в чьем-то маленьком, тайном мирке, существующем вопреки законам большого, сырого и злого мира. Тело мое накормили и напоили, душу как следует отжали, просушили, и теперь весь я сочусь густой, медовой благодарностью.
Пьем, кряхтит Полпальца.
Пьем, соглашаюсь я.
Даже опьянение здесь приходит не так, как обычно- не бьёт по затылку внезапно обвалившимся потолком, а тихо подкрадывается сзади, и как чуткая, любящая женщина нежно обнимает за плечи, шепчет на ухо святые непристойности
Спустя секунду Полпальца возвращает свою пустую рюмку на стол, погружает мясистую кисть в пузатую банку, и короткие пальцы его начинают охоту за вертлявым и своенравным огурцом, то целиком исчезающим в мутном рассоле, то вновь появляющимся, и никак не дающим завладеть собой. Я без особого упорства стараюсь вспомнить, откуда взялось это прозвище- Полпальца? Ведь все пальцы на обеих руках у него в целости и сохранности
Говорю тебе, все старается закончить уже давно начатую мысль мой приятель, не пыльная работа, и место хорошее. Денег, конечно, мало А где их сейчас много? Не жили богато- нехуй начинать. Зато на ноги встанешь, оклимаешься. А там дальше сам решишь, куда податься. Тебя везде с руками оторвут- не сомневайся.
Я и не думаю сомневаться- блаженно гляжу на дымящуюся в моей руке сигарету, улыбаюсь.
Да что ты лыбишься все?! не выдерживает Полпальца, молчишь и лыбишься! Я ему дело говорю, а он
Можно, спрашиваю, я у тебя переночую?
Он замирает, так и не донеся пойманный огурец до рта, с минуту внимательно смотрит на меня, со смесью лёгкого раздражения и удивления во взгляде, потом пожимает плечами.
Ночуй, не жалко. А насчёт работы-то что? Пойдешь к нам?
Пойду, Полпальца, отвечаю я, не переставая улыбаться, конечно пойду. Куда ж мне теперь ещё?
И после, уже далеко за полночь, я стою у черного окна в небольшой, уютно захламленной комнате, смотрю на сыплющую дождем ночь и одновременно- на отражение, в которым посланный мне небом захмелевший ангел, бормоча себе что-то под нос, устраивает мне лежбище на полу из пледов, простыней, подушек А затем свет гаснет, и я, заняв свое спальное место, продолжаю улыбаться уже в темноте, дослушивая нечленораздельный монолог, переходящий в сонное сопение:
Вот так всю жизнь ходишь, ходишь по ахуенно тонкому льду, и все ждёшь, когда провалишься Правильно ведь говорю, малый, правильно А работа не пыльная И место хорошее А она мне говорит: "ты такой милый!" А я ей тогда говорю
Мне снится поезд, неторопливо, со змеиным шипением подползающий к перрону. Мне снится седой проводник, распахивающий скрипучую вагонную дверь, проверяющий мой билет. Мне снится, как я вхожу, бросаю на полку вещи, сам сажусь на соседнюю, у окна, и поезд трогается, не дожидаясь других пассажиров. Продуваемый всеми ветрами перрон уплывает прочь, а я улыбаюсь, вслушиваясь в перестук колес. Лёгкой дороги, маленький, обманутый жизнью, но ещё больше самим собой, человек. В добрый путь!
Глава 1. Квинты и терции
Я вошёл в гримёрку первым- узкое и длинное помещение, хаотично заставленное вешалками и шкафами, со стенами, завешенными афишами и пёстрыми плакатами, с десятками неряшливо распахнутых и брошенных как попало футляров самых разных форм и размеров, напоминающих исполинские вставные челюсти. Едва я успел пройти вглубь, как следом за мной потекла многоголосая, шумная, чёрно-белая толпа- люди смеялись, люди ругались, люди с усталостью сбрасывали с себя казённые смокинги, белые рубашки, брюки, туфли, и постепенно превращались из безликих функционалов, составляющих общую массу на сцене, в отдельно взятых личностей, таких не похожих друг на друга в жизни. Я едва успел уложить инструмент в футляр, захлопнуть крышку, запереть замки и стянуть с шеи бабочку, как меня уже оттеснили в угол, вжали в стену- каждому здесь полагалось одинаковое, и более чем скромное количество личного пространства. Стараясь не попасть одним локтем в толстый волосатый живот, а другим- в обтянутые синей тканью трусов ягодицы, я выбрался из концертного наряда, водрузил его на вешалку, влез в джинсы.
Как это мы в девятом номере разойтись умудрились?
Понятно как- Главный постарался.
Да это ещё что. Вот вчера третью часть развалили- это было нечто!
Я попытался отыскать взглядом футболку и сумку- не вышло.
Когда же этот гном уже махать научится?
А что, можно подумать, другие лучше машут.
Ну знаешь, есть и получше.
Есть. Да не про нашу честь.
Футболка обнаружилась под ворохом ничейных рубашек, некогда белых, а теперь серых и грязных, лежащих в этом углу, наверное, испокон веков.
Мужики, кто на водку в поездку скидываться будет?
Это Февраль. Он же Гена, он же Геннадий Андреевич Февральский, бессменный концертмейстер группы вторых скрипок. Он женат, имеет двоих детей и трёхкомнатную квартиру где-то на окраине города, в свободное от семьи и работы время пьет, временами рыбачит и частенько вслух размышляет о несовершенстве мироздания. Его ценят и любят. Впрочем, как и каждого здесь, за исключением разве что меня, да и то лишь потому, что ещё толком не успели влюбиться и оценить.
Скинуться, конечно, надо, но аванс только послезавтра
Я долг Пашке отдать обещал Давай на следующей неделе?
Что за водка-то хоть?
Водка что надо, важно заявляет Февраль, почесывая ляжку- подруга тещи с ликероводочного большую скидку сделать обещала.
Не палёнка?
Сам ты палёнка.
Смотри, пол оркестра потравишь ведь
А сколько брать будем?
Ну, Февраль нахмурился, производя в уме не доступные простым смертным расчеты- литров двенадцать, думаю, точно надо.
Я вздрогнул и ошарашено замер, так и не дотянувшись до футболки. Нет, не то чтобы меня каким-то особенным образом поразило услышанное, да и чужой алкоголизм, так же, как и свой собственный, уже давно стал чем-то обыденным, само собой разумеющимся, но масштабы, господа Масштабы до сих пор вызывали у меня уважение и благоговейный трепет.
Это на сколько нам?
Смотри, с готовностью принялся объяснять Февраль, два дня туда, так? Два дня там, так? И два дня назад.
А как повезем?
Я все уже придумал. Заливаем в канистры, отдаем их водителям. Кто на границе к водительским канистрам придерется?
А если всё-таки найдут? Жалко будет
Кто не рискует, тот не пьет, мужики. А мы будем.
Я надеваю кеды, ежесекундно пожимая протянутые руки пробираюсь к выходу, с облегчением выскальзываю в коридор и сталкиваюсь нос к носу с Полпальцем- он всегда приходит в гримёрку последним и чуть погодя, когда многие уже успели переодеться и уйти, ибо его аристократичная натура не терпит спешки, суеты и потной, душной сутолоки.
Ну как, малый?
Я быстро пожимаю плечами, хмурюсь, оттопыриваю нижнюю губу и киваю, оставив интерпретацию этой пантомимы на совести его воображения.
Ничего, малый, бывает!
Полпальца был главным символом, главной духовной скрепой виолончельной группы, о нем ходили разные слухи, обильно распускаемые обожателями и ненавистниками. Не высокий, тучный, он больше всего напоминал сытого, гордого и хитрого кота, в особенности когда важно прохаживался по закулисью, щуря глаза, на дне которых никогда не тухли озорные огоньки. Полпальца не признавал ни одного представителя местной оркестровой власти, и клал внушительных размеров детородный орган на любые обязанности, что не мешало ему на корню пресекать даже самые незначительные посягательства на свои права. Однако, он обладал каким-то иррациональным, сверхъестественным талантом влиять на группу, окутывая всех своим странным, бунтарским обаянием, приумножая авторитет своей персоны не благодаря, а вопреки любым обстоятельствам. Полпальца не был, и никогда не стремился стать концертмейстером, предпочитая роль серого кардинала- ему было лень нести тяжёлый крест ответственности, ему нравилось наблюдать со стороны, как наблюдает монарх за своим народом, или проповедник за своей паствой.
Я пожал Полпальцу руку и заспешил к выходу, однако, дорогу мне преградил наш вездесущий инспектор.
Вы в ведомостях расписывались?
Расписывался, отвечаю.
В каких?
Во всех.
Когда?
Позавчера, вчера, и сегодня два раза.
Распишитесь ещё раз. Лишним не будет.
Я покорно поставил автограф на протянутом мне бланке, пробормотал:
В последнее время я расписываюсь больше, чем работаю.
А вот это вы зря, наставительно изрёк он, работать нужно больше и усерднее!
Киваю уже находу, и почти бегу, чтобы не встретить ещё кого-нибудь. Инспектор наш, в сущности, мужик неплохой. Неплохой ровно настолько, насколько может быть неплохим пастуший пёс, следящий, чтобы стадо овец паслось в специально отведённом для этого месте. Его никто не уважает и уж тем более никто не боится, но дисциплину при нем, из вежливости, стараются соблюдать. А больше, в общем-то, ему ничего и не надо. Иногда, правда, нашего инспектора посещают странные идеи революционного характера- к примеру, однажды он вознамерился ввести в оркестре сухой закон. То есть пить возбранялось как до, так и после работы. Тем, кого на протяжении месяца не уличали в пьянстве, даже полагалась небольшая премия. Однако отчего-то столь смелая попытка наставить коллектив на путь истины не увенчалась успехом, и наш инспектор ограничился тем, что взялся с удвоенным рвением следить за соблюдением трезвости хотя бы в рабочее время. Впрочем, даже это не всегда хорошо ему удавалось, ибо коллеги мои отличались находчивостью и фантазией. Помню, как вознамерился он взять, так сказать, споличным Полпальца- все знали, что духовная скрепа виолончельной группы регулярно грешит на рабочем месте, то есть в нашей скромной столовой, и не только. Надо сказать, что там действительно совершенно законно продавался алкоголь всех сортов, вроде бы как для тех случаев, если в буфет вздумает неожиданно нагрянуть большое начальство. Несколько дней инспектор тенью следовал за Полпальцем всюду, и когда нашему серому кардиналу это наскучило, он придумал такую штуку- пришел в антракте в буфет, и говорит:
Настенька, ненаглядная моя, плесни-ка мне стаканчик минералочки, а то глотка пересохла.
Инспектор, разумеется, уже тут как тут. Настя, наша буфетчица, протягивает полный стакан.
Ну, как служба? интересуется Полпальца, опустошив стакан наполовину.
Инспектор пожимает плечами, будто бы невзначай подходит ближе, принюхивается. Нет, не пахнет. А чем минералка-то пахнуть может? Полпальца допивает, и вновь просит:
Настенька, солнце, налей ещё.
Раздосадованный инспектор отходит, садится за свободный столик, и продолжает свое наблюдение уже оттуда. А Полпальца выпивает второй стакан, по Гагарински машет рукой и покидает буфет. Позже, правда, разнесется слух о том, что Полпальца, выходя с остальными музыкантами на второе отделение, споткнулся о ковровую складку, и, взволнованно матерясь, вывалился на сцену, увлекая за собой находящуюся рядом скрипачку, которую он вроде бы по-дружески приобнимал за талию. Злые языки расскажут и о том, что будто бы была у Полпальца с буфетчицей какая-то особая договоренность по поводу некоего второго стакана. Кто-то даже, заговорщицки подмигнув, сообщит, что от Полпальца ПАХЛО Да только кто ж слухам-то верит? Главное что и Полпальца, и скрипачка остались целы, второе отделение того концерта прошло ещё лучше, чем первое, зрители аплодировали стоя, а инспектор плюнул на свою слежку и занялся другими делами.
Но что-то мы отвлеклись.
Я вышел на улицу, поежился, уже неспеша добрел до курилки, где стояли несколько человек, покопался в карманах, извлёк пачку и зажигалку.
И этот гол на предпоследней минуте- ну просто загляденье! донёсся до меня обрывок беседы.
Да ну, скучная игра. Нападающий у них- полный лох. Как только мяч получает- сразу выпендриваться начинает, а как до удара по воротам доходит- мажет безбожно. Я этого, если честно, вообще не понимаю. Ну как? Ты в футбол с детства играешь, это твоя работа, так неужели за столько лет ты по воротам попадать не научился с такого-то расстояния?
Ну, знаешь, ты тоже на валторне уже столько лет играешь, и, вроде бы, все не плохо, а иногда, бывает, как пёрнешь мимо кассыаж люстра в зале затрясется, и у дирижера все волосы на яйцах поседеют!