Где эта сука?!
Что случилось? поинтересовался я.
Зайди ко мне.
Я зашёл и почти сразу покрылся липким потом.
Номер был заполнен густым жаром- казалось, что я шагнул в щедро натопленную баню. Температура воздуха была явно не меньше плюс сорока, а из натужно гудящего и дрожащего всем своим механическим телом кондиционера сочился зловонный дымок. Оценив масштабы катастрофы, я вернулся в коридор, и увидел бегущего к нам инспектора. Полпальца уже открыл было рот, чтобы высказать все, что накопилось, но инспектор замахал руками и, виновато потупившись, будто не выучивший урока школьник у доски, сообщил:
Что, баня? Да, у меня та же фигняНо я всё исправлю, честное слово!
Не дожидаясь окончания этой драматичной сцены, я отправился к себе, а войдя в номер, с неописуемым наслаждением сбросил ботинки и все прочее, что так давно ненужным, нервирующим грузом висело на теле, улёгся в чистую до хруста, встретившую прохладной свежестью постель, натянул одеяло до самого носа, и уже даже закрыл глаза, но откуда-то с противоположного конца номера долетел голос Толика:
А как же символический выпитос, так сказать, на сон грядущий?
Тайм аут, дорогой, не открывая глаз, пробурчал я, мне просто необходимо на время сойти с дистанции.
На этом диалог как будто бы закончился, и я уже начал было проваливаться в сон, но вновь в черноте блаженно опущенных век стал сгущаться злосчастный силуэт- нервно прыгающий вверх-вниз уголок рта, взгляд, сочащийся едкой злобой
Вот черт, пожаловался я Толику, будь он неладен, Полпальца этот, с росказнями своими.
А что, Февраль тебе ничего не сказал?
А что он должен был мне сказать?
Да понимаешь, Толик усмехнулся, этот Черный дирижёр мне тоже покоя не давал, и я у Февраля спросил А Февраль поржал только, и сказал, что все это выдумки. Ты же видел, Полпальца сегодня всех стебал Настроение такое было, видимо. Вот и нас решил. А мы и повелись с тобой. Дураки, да?
Ещё секунду назад я лежал, а вот уже сижу на кровати, смотрю на Толика и широко улыбаюсь, именно что как дурак- откуда взялось во мне вдруг столько радости?
Это точно? спрашиваю.
Да точно, точно, Толик, кажется, даже немного испугался, ты чего?
Толик Толенька!
Я вскочил, подбежал к нему, обнял- внезапной радостью безумно хотелось поделиться.
Ты чего? Ну чего ты? все повторял мой остолбеневший друг.
И я не нашелся, что ему ответить.
Может всё-таки выпьем? настороженно осведомился он.
Наливай!
Чокнулись. Выпили. Я все искал причину этой дикой, бурлящей радости, и никак не находил.
А что же тогда с нашим Федором Михайловичем не так?
Толик со вздохом разлил ещё по одной.
Жена умерла. Говорят, любил ее очень. Сам чуть руки на себя не наложил. Ее какой-то пьяный хрен на машине сбил. Мрачная история.
И радость ушла, будто бы и не было.
Налей ещё, попросил я тихо, отчего-то внезапно севшим голосом.
И мы выпили не чокаясь, будто бы помянули. Только вот кого? Пропавшую радость? Любимую жену Федора Михайловича? Или живого, но мертвого человека, вынужденного продолжать свое существование, несмотря ни на что, вынужденного есть, пить, разговаривать, играть на контрабасе
Думать об этом не хотелось.
***
Я проснулся посреди ночи от дикого, острого, буквально распирающего все мое естество желания посцать. Вернее, проснулся не я целиком, а какая-то та часть мозга, что отвечает за выполнение простейших задач- сделать шаг, поднять руку, открыть рот, и так далее. Остальное сознание пребывало в блаженной цветной дреме, и будить его по таким мелочам совершенно не хотелось. Я поднялся с кровати, сделал по памяти, в слепую, несколько шагов, потянул на себя ручку двери, вошёл, вроде бы, в туалет И только в тот момент, когда дверь за моей спиной захлопнулась, агрессивно клацнув механизмом замка, я сообразил, что нахожусь вовсе не в туалете, а посреди ярко освещённого отельного коридора. Мозг всё-таки пришлось растолкать, и он, несколько секунд повозившись с простейшим анализом, дал оценку ситуации- я стою посреди коридора, в одних трусах,а дверь в мой номер захлопнулась. Перепутал, значит, дверь туалета с входной. Ничего, бывает. Но сцать-то хочется невыносимо!
Я что есть мочи забарабанил в дверь, надеясь, что Толик проснется, да только какое там А мочевой пузырь уже, кажется, трещит по швам. Ситуация складывалась критическая, значит решение нужно было принимать моментально. Я подбежал к номеру Полпальца, и остервенело застучал кулаком по двери, но положения это не исправило. Спят все, как убитые. Беда!
В отчаянии я заметался по коридору от номера к номеру, отбивая руку то об одну, то о другую дверь. Люди, на помощь!!! Но все тщетно.
Пропал. Спекся. И когда, казалось, посреди коридора уже должна была произойти неизбежная драма, одна из дверей, в которую я стучал несколько секунд назад, милосердно скрипнула и отворилась.
В дверном проёме стояла она- заспанная, в какой-то клетчатой мятой пижаме, с пребывающей в трогательном беспорядке гривой красных волос. При виде меня, ее глаза расширились, рот чуть приоткрылся, хотя, казалось бы, чему удивляться? Подумаешь, эка невидаль- в три часа ночи по коридору мужик в трусах мечется Наверное, Алиса уже собралась было что-то спросить, но не успела.
Некогда объяснять! хрипло выдохнул я, с максимальной деликатностью отодвинув ее со своего пути, и тут же ринулся в туалет.
Катарсис длился примерно полминуты. А потом, нажав на смыв и заглянув в висящее над умывальником зеркало, я попытался разобраться в ситуации, вздохнул, с невеселой улыбкой помахал рукой своему отражению. Вот сейчас я выйду, и вновь столкнусь с ней, с ее сонным удивлением и непониманием В сложившихся обстоятельствах нет ни одного шанса выставить себя в каком-то особенном, выгодном свете. С другой стороны, неужели мне это так уж прямо необходимо? К тому же, если бы я обосцался посреди коридора, конфуз был бы куда как больше. Короче говоря, все хорошо, что хорошо кончается, и так далее.
Не вешать нос, гардемарины! шепнул я своему отражению напоследок, с царским достоинством подтянул трусы, и, сделав глубокий вдох, вышел из туалета.
Глава 7. Пальма и раковина.
Вот опять автобус нес всех нас куда-то сквозь плавно скатывающийся в ночную, непроглядную темень мир, и опять в заоконном мелькании пейзажей не было ничего интересного, и оттого приходилось убивать дорожное время привычными способами- алкоголем, правдивыми и не очень байками, незамысловатыми карточными играми, сном. Ныло затекшее от проведенного времени в автобусном кресле тело, ныл от безделья мозг, которому здесь не находилось никакого применения, ныла соскучившаяся по хлебу и зрелищам душа. Я то открывал книгу, в тщетной надежде осилить хоть несколько абзацев, то закрывал глаза, вознамерившись поспать, но сон упрямо не шел. Мне было скучно, и от тупой, душной скуки этой не хотелось ничего- даже пить. Короче говоря, пару раз лениво, без всякого азарта сыграв с Толиком в дурака и оба раза проиграв, я затосковал окончательно. Нацепил наушники, выбрал режим случайного воспроизведения в плеере, прислонил голову к стеклу. Выбери для меня что-нибудь, дружок. Выбери, потому что я, кажется, уже разучился выбирать, как и в принципе принимать какие-либо решения- вот уже почти что месяц мы колесим от города к городу, от страны к стране, почти что месяц за меня решают когда и что мне есть, когда и где мне спать, когда и сколько играть на инструменте Когда вся твоя жизнь расписана кем-то на месяц вперёд буквально по часам, к этому быстро привыкаешь, и каждый поступок, продиктованный твоей собственной волей, становится экзотикой.
Секунду плеер медлил, тщательно тасуя, как карточную колоду, пару сотен треков, а затем выбрал.
" Это больше, чем мое сердце,
Это страшнее прыжка с крыши,
Это громче вопля бешеного,
Но гораздо тише писка забитой мыши,
Это то, что каждый всю жизнь ищет,
Находит, теряет, находит вновь.
Это то, что в белой фате со злобным оскалом
По следу рыщет,
Я говорю тебе про любовь".
Неожиданно, однако. Понятия не имею, в каком горячечном бреду я был, когда заносил в свой плейлист эту композицию, состоящую из монотонного речитатива, более чем скромных вкраплений двух-трёх аккордов и однообразного, сухого бита. С другой стороны, какой-то определенный шарм у этого всего, как ни странно, имелся- по крайней мере, сменить трек мне отчего-то не хотелось.
" Она сама по себе невесома
Она легче, чем твои мысли,
Но вспомни, как душу рвало,
Когда она уходила,
Как на глазах твоих слезы висли.
Она руками своими нежными
Петлю на шею тебе набросит,
Не оставляя ничего от тебя прежнего
Сама на цыпочки встать попросит,
Ты даже не сможешь ее увидеть,
Ты никогда не заглянешь в ее глаза,
А думаешь только о том, как бы ее не обидеть,
Не веря в то, что она действительно зла,
Ты можешь с ней расцвести и засохнуть,
Она сожрет тебя, как цветок тля,
Но все равно лучше уж так сдохнуть,
Чем никого никогда не любя".
Любовь Господи, какая пошлость, какая затертая до дыр, заляпанная слезами, соплями, и прочей жижей органического происхождения банальность. И всё-таки любовь. Откуда же ты берешься? Зачем из переполненного мусорного бака тянется к небу этот таинственный, такой требовательный и неприхотливый одновременно цветок?
Как же звали ее- ту, первую, к которой я неумело, робко тянулся, тогда ещё сам толком не понимая, что будет, если все-таки дотянусь? Не помню. Вернее, помню, конечно, но разве это имеет какое-то значение теперь? Ей тогда хотела обладать вся мужская половина класса, и эта девочка жадно впитывала всеобщее обожание, не отдавая, впрочем, ничего взамен. Но мне, разумеется, казалось, что я нуждаюсь в ней больше, чем кто бы то ни было, только вот много ли шансов у тихого, пухлого, будто бы вечно растерянного аутсайдера с задней парты, когда в борьбе за сердце дамы принимают участие такие, как казалось тогда, многоопытные, будто на зло мне через чур рано сформировавшиеся самцы? Помню, как один из них однажды мастерски опрокинул меня на пол прямо на ее глазах, словно бы для того, чтобы подчеркнуть свое и без того очевидное превосходство. Помню первый свой стих розового, сахарно-интимного содержания, красивым почерком выведенный на клетчатом листке, выдранном из тетради, помещенный в ее сумку во время длинной перемены. И на следующей день, пришедший после бессонной ночи, я был-таки вознагражденэта девочка милостиво позволила мне вытереть доску за нее. Боже, с каким видом она протянула мне тогда сочащуюся грязной водой тряпку Так, должно быть, папа римский снисходительно протягивает паломнику свою морщинистую руку для благоговейного поцелуя. Сколько лет с тех пор прошло? Что-то около двенадцати. А ведь помню, будто это было вчера Впрочем, потом все переменилось как-то само собой- я за каких-нибудь полгода вытянулся, раздался в плечах, отощал, глаза засверкали азартным, шальным огнем, а лицо приобрело те черты, на которые так безотказно велись представительницы слабого пола интересующего меня возраста. Первым делом, годам к семнадцати окончательно превратившись в лихого, весело злобного беса, я воздал по заслугам всем своим обидчикам, а затем принялся постигать науку незамысловатых плотских утех, с бесшабашной лёгкостью поставив количество над качеством. Объект же моих первых любовных воздыханий к тому времени отрастил крупногабаритный зад, основательно раздался вширь, и сменил свой ангельский лик на румяную физиономию колхозной доярки. Последний раз я видел ее на школьном выпускном- играла музыка, кавалеры приглашали дам на медленный танец, а она сидела за столом одна, и с каким-то тупым, коровьим удивлением всматривалась в пустой бокал, словно хотела отыскать там ответ на вопрос, мол, куда же ушло все то всеобщее обожание, вся та перманентная готовность молодых и голодных самцов совершать ради нее простые мальчишеские подвиги? Наверное, она всматривается в бокал до сих пор. Или уже не в бокал, а, скажем, в рюмку. А может даже вышла замуж за какого-нибудь тракториста или грузчика.
Что же до меня У меня потом было ещё много любовей. Парочка больших и примерно с десяток мелкокалиберных, подобных бабочкам-однодневкам. Одну мадемуазель я катал на теплоходе, поил водкой, а так же читал ей стихи Маяковского ("Вы думаете, это бредит малярия?", ну и так далее) кончилось все ее побегом на полуночном такси, и коротко брошенным, обречённым то ли прощанием, то ли вердиктом: "а ведь мне уже почти тридцать лет". От другой, молодой, веснушчатой и рыжеволосой особы, с которой мы подолгу плясали, а потом пили пиво, коньяк, или чачу, обсуждая кинематограф, музыку и вымирающие человеческие добродетели, я сбежал сам после того, как в момент потной, пахнущей перегаром и табаком интимной близости она принялась издавать чавкающие звуки, долженствующие, видимо, выражать крайнюю степень страсти. С третьей феминой мы, кажется, провели бок о бок шесть долгих лет, за которые я успел превратить ее жизнь в руины. Она до сих пор считает меня исчадием ада, и мне лень ее в этом разубеждать- я довольствуюсь собственным непрошибаемым безразличием и тысячей километров, разделяющей нас теперь. А ведь были и ещё Так что же это такое? Сколько уже было шансов разобраться, ан нет- до сих пор ничего не понимаю, и по наитию тычусь носом во что-то теплое и мягкое, как слепой щенок. Иногда кажется даже, что я и не повзрослел вовсе, и накопленный "опыт" это всего лишь гора ненужного, пыльного хлама. Например, раздевая женщину и укладывая ее в кровать, я до сих пор волнуюсь, как перед первым выходом на сцену. И ещё больше волнуюсь, когда раздеваюсь сам. Но страх проходит, а что остаётся? Нагота, темнота, шорох скомканного в ногах одеяла, шершавость простыни, теплая гладкость чужого тела под пальцами И, наверное, ещё любовь. Та самая, по-мальчишески борзая и непознанная.
У нас что, уже все закончилось, малый? донеслось до меня сзади.
Закончилось. Правда, есть ещё в чемодане, но он-то в багажнике
А тромбон где? Тоже в багажнике?
Тоже. А на что он тебе?
Как на что? Это же ты только что распрягал, какой ты матёрый профессионал, бляха муха!
Ну и что?
Беседу, как можно было догадаться, между собой вели Гусля и Полпальца, уже порядочно захмелевшие.
А то, малый, что брешешь ты всё. Вот готов с тобой на бутылку спорить, что прямо сейчас ты даже гамму фа мажор гладко не сыграешь!
Я-то? Не сыграю?! А где твоя бутылка?
В чемодане малый, в чемодане.
Гусля медленно поднялся со своего места, и что есть мочи заорал на весь автобус:
Шеф, тормози тарантас свой! Дело есть!
Естественно, водители и не подумали прислушаться к предложению с галерки. А зря, потому что Гусля, не дождавшись ответа, пошатываясь, двинулся по салону в сторону кабины, совершенно не обращая внимания на негодующие возгласы более сознательных коллег. Дошел. Какое-то время выяснял с водителями отношения на повышенных тонах, не стесняясь в выражениях, после чего автобус стал медленно сбавлять ход, отчего негодование коллег стало ещё более явным.
Зарулили на первую же стоянку. Гусля с Полпальцем выбрались из автобуса и принялись требовать у водителей открыть багажник. Я тоже выбрался на свежий воздух вслед за ними, закурил. Багажник таки открыли, но так, как тромбон Гусли оказался в самой глубине, оба спорщика принялись выгружать чужие чемоданы. Наконец, инструмент был извлечён и за минуту приведен в полную боевую готовность. Я, Полпальца, и два одуревших от происходящего водителя стояли в сторонке и наблюдали.
Ну что, провозгласил Гусля, можешь уже доставать свою бутылку!
Ты сначала сыграй, малый, сыграй.
Из открытых дверей автобуса высунулись любопытные лица.
Никому больше из автобуса не выходить! гаркнул один из водителей, это техническая остановка!
Разумеется, он знал, что если сейчас люди пойдут кто курить, кто в туалет, кто в магазин, то собрать всех назад будет ой как не просто, и внезапная стоянка затянется минимум на час.
Гусля поднес тромбон к губам, надул щеки- над вечерней автостоянкой полились жирные, густые звуки тромбоновой гаммы фа мажор. Мы слушали, затаив дыханием. Однако, уже миновав си бемоль, тромбон издал совершенно не мелодичный сип- нота до не взялась.
Ещё раз! потребовал Гусля.
Полпальца снисходительно кивнул. Но на сей раз Гусля не дошел даже до си бемоля- безнадежно сорвалась третья нота.
Ещё раз, уже не потребовал, а жалобно попросил Гусля.
Нет уж, малый, Полпальца с удовольствием потёр руки, пакуй дудку и доставай бутылку.
Гусля с грустью повиновался, вернул тромбон в футляр, отыскал в груде извлеченных из багажника чемоданов свой, открыл его, достал бутылку.