Все, в общем-то как всегда- любовью начали, любовью кончили.
А теперь спать. Ну хоть чуть-чутьдо первой остановки.
Глава 8. Колеса.
Завтрак мы поглощали молча, даже как-то угрюмо, и не особо старательнозадумчиво рылись вилками в тарелках, будто рассчитывая отыскать в общей груде бекона, фасоли, омлета и грибов какие-то невиданные деликатесы. Все одинаково помятые, заспанные, немного злые, пахнущие химической свежестью утреннего душа и зубной пасты поверх острого перегара. Февраль выглядел тоскливее всех, и орудовал столовыми приборами в своей тарелке с особенной агрессивностьюво все стороны через края летели ошмётки съестного ассорти. Первым не выдержал Толик:
Слушай, а можно есть как-нибудь поаккуратнее? Я уже весь в твоей жратве!
Еде, глухо пояснил Февраль, как и женщине, нужно отдаваться целиком, и не акуратничать.
Кажется, Толик хотел сказать что-то ещё, но промолчалсейчас спорить с Февралем было глупо. Впрочем, как и с каждым из нас. Кое-как отправив оставшуюся на тарелке еду в желудок, я вновь прошел к чанам, призывно сияющим своими никелированными боками на длинных столах отельного ресторана, в котором мы завтракаличерез несколько часов предстоял долгий переезд в другой город, и необходимо было запастись провизией. Для этих целей самые матёрые из наших гастролеров имели специальные свитера и курткикарманы у такой одежды заблаговременно отпарывались, а на их место пришивались вместительные целлофановые пакеты. Сам я такой одежки не имел, поэтому с отельных завтраков был вынужден уносить лишь то, что помещалось в руках. Впрочем, мне вполне хватало и этого.
Я с интересом пробежался взглядом по оставшейся еде, и с грустью вздохнулвсю колбасу и весь сыр с блестящих подносов уже смели мои более ушлые коллеги, в хлебной корзинке сиротливо ютилась одинокая булка, на подносе с фруктами уцелели лишь два помятых мандарина. Зато в одном из лотков обнаружились сваренные всмятку яйца. Не мудрствуя лукаво, я прихватил все это, аккуратно завернув мандарины и булку в салфетку, а два яйца сунув в нагрудный карман рубашки, после чего вернулся к столу, и поведал Толику о своей добыче.
Будь осторожен с яйцами, предупредил Толик, я вчера тоже два спёр, в карман сунул и уже собрался уходить, а тут ко мне вдруг официант подходит, и давай расспросами донимать, мол, понравился ли завтрак и все такое. А яйца, блин, свежесваренные, и горячие, как угли. Пока с этим официантом объяснялся, чуть не плакалдумал, у меня собственные яйца спекутся!
Эх ты, я хлопнул его по плечу, умнее надо быть. В конце концов, зря что ли на рубашках нагрудный карман придумали?
Молодец, похвалил Толик, соображаешь.
Ещё немного посидев, и допив свой кофе, я молча встал и двинулся к выходу из ресторана, не дожидаясь окончания трапезы коллег. Однако, выйти мне не удалосьна пороге, пинком ноги распахнув ни в чем не повинную стеклянную дверь, возник Полпальца. Весь вид его говорил о том, что серый кардинал виолончельной группы ещё не ложился, и от плотного облака спиртного аромата, окружающего его, начинали слезиться глаза.
Малый! с искренней радостью воскликнул он, едва завидев меня, ты ли это, бляха муха?! Иди! Иди же ко мне! Я так скучал!
И ещё до того, как я успел что-либо предпринять, Полпальца навалился на меня всем своим остро пахнущим телом, и обнял так крепко, словно хотел вдавить в себя, поглотить, стать со мной единым целым. Даже удивительно, как это он меня не раздавил.
Впрочем, яйцам в моем нагрудном кармане повезло меньшеих гибель я воспринял с тихой, детской грустью.
***
Пиши-пиши, в который раз велел Таран тромбонисту Коле, который, как оказалось, немного владел немецким, и продолжил вещать, повернувшись уже ко мне, Колеса! Знаешь, какие у них замечательные колеса? А если прямо на заводе братьтак ещё дешевле получится!
Все дело было в том, что Таран вдруг, ни с того ни с сего, решил прикупить пару немецких колес для своего автомобиля. Черт знает, кто зачал эту мысль в его мозгу, но теперь он был одержим ею. Было принято коллективное решениеотправится прямо на завод и приобрести такие желанные колеса по очень привлекательной цене. Казалось бычего проще? Однако, мероприятие это показалось мне весьма сомнительным ещё на стадии планирования.
По просьбе Тарана, Коля набросал нам на бумажке текст примерно следующего содержания: "Здравствуйте, ребята. Мы бы хотели приобрести у вас пару колес такой-то марки за такую-то сумму. А если сделаете скидку, то преподнесем вам от нашего стола вашему бутылку настоящей русской водки, в качестве полезного в быту сувенира". Текст, разумеется, был на немецком. Едва шпаргалка была готова, Таран схватил ее и принялся репетировать, старательно выговаривая незнакомые ему слова чужого языка, как отвечающий у доски примерный ученик на уроке. Изредка Коля поправлял еготогда Таран кряхтел, хмурился, но принимался читать заново.
А почему эти колеса нельзя купить у нас, на родине? спросил я.
Ты что, совсем дурак?
Я пожал плечами, и больше вопросов задавать не сталкакое, собственно, мое дело?
Когда вся наша делегация выдвинулась из отеля, было уже около восьми часов вечера. Небольшой немецкий городок уже готовился ко снугасли лампы в маленьких магазинчиках, вспыхивал теплый свет в окошках трёх и четырехэтажных домов, машин и прохожих на улицах становилось все меньше. Мы шли бравой шеренгой, шумно и весело обсуждая какую-то ерундувстречающиеся нам по дороге немцы сразу торопились перейти на противоположную сторону. На протяжении всего пути мы два или три раза дружно закуривали, один раз завернули в маленький магазинчик, где напуганная нашим появлением молодая немка суетно продала нам пиво, и ещё один раз сделали привал для справления малой нужды у мусорного бака. В общем, примерно через час мы уже были у завода. Какое-то время еще пришлось потратить на объяснения с пожилым, упитанным охранником на проходной, причем по-английски кое-как изъяснялся Толик, а все остальные описывали руками широкие круги, то есть показывали колеса, и искренне недоумевали, почему нас не понимают. Однако, на территорию завода всё-таки пропустили. После не слишком долгих поисков, мы оказались в помещении, больше всего похожем на самый обыкновенный гараж, где сидели и курили на здоровых, толстых шинах двое работяг. Полпальца жестом подозвал их к намработяги повиновались и подошли. Вперёд вышел Таран, сразу дав понять, что именно с ним предстоит вести переговоры.
Гутентаг! выпалил он, и смерил работяг тяжёлым, как шпала, взглядом.
Немцы насторожено пожали протянутую руку. Повисла пауза.
Гутентаг! ещё раз зачем-то гаркнул Таран.
Да ты по шпаргалке читай, бляха муха, подсказал Полпальца.
Таран выругался и принялся шарить по карманам в поисках бумаги с нужным текстом, а отыскав, церемонно развернул мятый листок и с натугой произнес слова чужого языка. Только после этого работяги вроде бы расслабилисьвозможно, их успокоила родная речь из уст угрюмого амбала, а может обещанная бутылка водки. Не знаю. Но, так или иначе, один из них даже улыбнулся, и залопотал что-то по-английски.
Говорит, что начальник их уже ушел домой, перевел Толик, но они могут позвонить ему, и если мы подождем пару часиков, то начальник вернётся и наверняка продаст нам колеса.
Таран громко прочистил горло и сплюнул себе под ноги, что, видимо, выражало крайнюю степень удовлетворения.
А вновь выйдя на улицу, мы обнаружили дождь. Мелкий, но холодный, он осыпался с неба вопреки всем прогнозам погоды, как, впрочем, почти всегда.
Может, пока вернёмся в отель? Зачем под дождем мокнуть? предложил я.
Нафиг надо, малый, Полпальца пожал плечами, нам и тут не западло подождать ихнего главного.
Зато в отеле можно немного выпить. А здесь все магазины уже закрыты.
Резонно.
И мы двинулись обратно в отель. Что примечательно, дорога назад заняла у нас не более пятнадцати минут.
***
Едва мы вошли в отельный холл, нас сразу привлекли голоса и тихий, мелодичный звон сталкивающихся друг с другом стаканов- звуки долетали от бара, отделенного от вестибюля тонкой стеклянной стеной. Не сговариваясь, мы пошли туда.
За единственным занятым столиком сидел заслуженный ветеран сцены, Александр Сергеевич Радищев, воспитавший не одно поколение тромбонистов, но сам уже постепенно отходящий от дел. Рядом с ним сидел Гусля- оба о чем-то громко, оживленно, но уже не слишком членораздельно беседовали, не забывая при этом время от времени опорожнять и наполнять вновь свои стаканы. Наше появление было встречено радостным возгласом:
Ребята, давайте к нам! Ну что вы, как не родные, в самом деле?!
Мы расселись, Таран водрузил на стол обещанную работягам бутылку водки.
Зачем? А как же Попробовал протестовать Толик, но протест был тут же отклонен.
Разлили по стаканам, принесенным усталым, полусонным барменом.
Ну, будь здоров без всяких докторов! провозгласил Александр Сергеевич, поправив вечно сползающие на кончик носа очки.
Чокнулись, выпили. Как и всегда, потек плавный, не требующий особых умственных усилий разговор.
Хороший вчера портвейн был, ударился в воспоминания Гусля- густой, как кисель, и пился легко. Зато в голову давал- что твой спирт!
Потому что португальский, наставительно изрёк Александр Сергеевич, вообще, по-моему у них в Португалии все хорошее. А почему? Да потому что не жизнь, а песня. Живут себе, на берегу моря, апельсины с деревьев рвут, портвейн пьют Красота! И, естественно, ленивые все, поголовно, потому что от такой певучей жизни и облениться не грех.
Ленивые, подтвердил Гусля.
Но лень эта не такая, как у нас, а какая-то особенная Приморская, понял? Со вкусом того же портвейна!
Я тоже ленивый, бляха муха, заметил Полпальца, вертя в руке стакан, и портвейн тоже люблю, и море. Всегда знал, что есть во мне что-то португальское
Последнее слово прозвучало по-особенному- с рабоче-крестьянским смягченным "г" посередине и длинным, действительно ленивым "а". Все дружно засмеялись, и смеялись ещё долго, совершенно не заметив, что в бар вошёл кто-то новый, неожиданный, незваный Вошёл и целенаправленно двинулся к нашему столику. А когда все-таки обратили внимание, было поздно, ибо Главный уже уселся, и теперь внимательно разглядывал нас.
Первым тягостную, так внезапно повисшую тишину прервал Александр Сергеевич, уже порядочно захмелевший к этому моменту.
Ооо! благоговейно простонал он, посмотрите, кто к нам пришел! Это же мой любимый ученик!
Да, действительно, когда-то мне рассказывали, что ещё до того, как стать дирижёром, наш Главный играл на тромбоне, но кто,скажите верит оркестровым сплетням? Тем более сплетням, касающимся такой значительной и, мягко говоря, противоречивой персоны?
Но в ответ на приветствие Александра Сергеевича, Главный лишь добродушно улыбнулся, как и положено улыбаться благодарному ученику своему бывшему, уже почти отошедшему от дел учителю.
И, раз уж так вышло, продолжил Александр Сергеевич, у меня созрел отличный тост!
Никто не рискнул перебить заслуженного ветерана сцены- все, включая Главного, внимательно слушали, затаив дыхание.
Когда-то, с интонацией былинного сказителя начал Александр Сергеевич, обращаясь к Главному, ты учился у меня играть на тромбоне. У тебя был пискляяяяявый, протииииивный, гаааааденький такой звук. Я бы даже сказал звучок. Когда ты играл, мне хотелось плакать. Да что там плакать- скулить хотелось, честное слово. Выходя после твоих уроков, я курил и спрашивал: "За что же ты послал мне такое испытание, Господи? В каком месте я так нагрешил?".
Главный хмурился, но молчал. Молчали и мы. А Александр Сергеевич, кажется, уже забывший о наполненном стакане в своей руке, продолжал:
Когда ты выпустился, я напился в слюни. Помнишь, на твоём выпускном? Так, говорю, напился, что жена домой пускать не хотела. А когда всё-таки пустила, я прижался к ее груди и стал плакать. Я плакал, вспоминая твою бесстыжую рожу, я плакал, понимая, что выпустил в мир очередную серенькую, засранную посредственность, которая, возможно и даже наверняка, займет чье-то место, то есть место кого-то действительно достойного, талантливого, который вынужден будет прозябать в нищете, проклиная свое ремесло. Жена гладила меня по голове и обещала, что все будет хорошо, но я-то знал- не будет! Я проклинал тот день, когда ты взял в руки тромбон, понимаешь? И себя проклинал тоже.
На этом месте Главный изобразил вежливую улыбку и предпринял попытку встать из-за стола.
Да ты постой, кротко, даже нежно попросил Александр Сергеевич, постой, пожалуйста.
Главный снова сел. Вежливая улыбка сползла с его лица.
Когда я иду на уроки к детям, прежним тоном продолжил заслуженный ветеран сцены, я все думаю- что же получится из этих инвалидов, из этих бездарных, скучных идиотов? Каждые сорок пять минут очередного урока отсиживаю, как будто на ножах. Да, почти все эти дети бездарны. Посредственны, понимаешь? Вторсырье. Замороженные полуфабрикаты. Ну и дебилы, к тому же. Но ты Ты! Вспоминая тебя, я понимаю, что всё ещё ничего, все поправимо, ибо ты был просто гений! Гений посредственности!
На сей раз Главный, покраснев, как бурак, вскочил из-за стола так резко, что чуть не уронил стул. Он бы, наверное, ушел, но Александр Сергеевич вдруг рявкнул "Сидеть!", и было в этом приказе что-то настолько грубое, прямолинейное и, вместе с тем, угрожающее, что Главный моментально повиновался и снова сел.
Как же долго я посыпал голову пеплом Как долго клял злую судьбу Я не спал ночи напролет после каждого концерта студенческого оркестра, в котором ты играл на тромбоне, и не помогал даже алкоголь. Любая случающаяся со мной неприятность меркла, когда я вспоминал о твоем существовании
Александр Сергеевич вдохновенно закатил глаза к потолку, выражение его лица было таким, словно он читал наизусть прекрасную, но печальную поэму о любви собственного сочинения. Однако, уже несколько минут Полпальца, сидящий ближе всего, пинал под столом его ногу носком ботинка, и когда Александр Сергеевич, наконец, выпал из мечтательного забытья и перевел взгляд на серого кардинала виолончельной группы, тот, будто случайно склонившись над его ухом, прошептал:
Выруливай, бляха муха! Выруливай на что-нибудь позитивное, иначе всем хана!
По-моему, до Александра Сергеевича только сейчас дошло, что, собственно, происходит, и чем это чревато. Несколько секунд он, будто рыба, открывал и закрывал рот, не в силах, видимо, достойно завершить ушедший в такие непролазные дебри тост, потом ещё какое-то время задумчиво рассматривал наполненный стакан в своей руке. Все по-прежнему молчали. По-прежнему молчал и Главный.
Да уж, протянул Александр Сергеевич, почесывая затылок, да уж Но!
Он, обведя всех взглядом, принял чрезвычайно торжественный вид, и повторил:
Но!
Стоит ли говорить, как все мы ждали этого спасительного "но!".
Но ребята, кто же мог знать Александр Сергеевич тряхнул седой головой, кто же мог знать, спрашиваю я вас, что вот это все Вот все это Ну, то есть ВОТ ЭТО превратится однажды в такого маститого, солидного, и вообще всемирно известного дирижёра?!
И, не дожидаясь остальных, он одним махом осушил стакан.
***
Назад, за колесами, мы уже не шли- плыли. Маршрут наш изгибался причудливыми зигзагами, мы то ускоряли шаг плохо слушающихся ног, зачем-то переходя почти на бег, то наоборот, едва плелись, с особенным вниманием рассматривая тротуарные плиты под ногами. На дождь всем было уже плевать, и, видимо, оскорбленный нашим безразличием, он старался забраться зашиворот, пролезть под куртки и пальто, неприятно охладить разгоряченные тела.
"Вот когда-то было плохо, зачем-то додумывал я странную мысль, за которую ухватился ещё в баре отеля, было очень плохо. А ещё было голодно, тоскливо, одиноко Тяжело было. А сейчас легко. И сытно. И по-хорошему пьяно. И даже радостно. Ведь потом, наверное, тоже будет опять тяжело, тоскливо, одиноко И даже, может быть, страшно. Но что мне до этого "потом"? Пусть себе прячется где-то там, за поворотом, за очередным изгибом скользкой тропы, с которой шаг вправо, шаг влево- и все, пропал. Зато сейчас То есть прямо вот СЕЙЧАС А если думать про "потом", это ведь свихнуться можно!"
Когда мы вошли в гараж, работяг там уже не оказалось, зато нас ждал более чем представительного вида пожилой немец в строгом костюме, и сидел он не на шине, а на удобном раскладном стульчике, закинув одну ногу на другую.