Инспектора в купе нет, зато есть Петька, арфистка Вика, и две пустых бутылки из-под красного сухого на столике.
После его ухода из моей жизни я как будто дала трещину, не обращая на мое появление никакого внимания, вещает Вика.
Петька, где инспектор?
Петька лишь машет на меня рукой, словно отгоняя назойливую муху.
Я как будто дала трещину
Петька, где инспектор?
Петька приобнимает Вику за плечи, одновременно с этим одарив меня красноречивым взглядом, мол, куда идти знаешь, а дорогу показать не могузанят.
Я как будто дала трещину
Что такое "как будто"? Дала, или нет? интересуется он.
Дала, признается Вика.
Ну и ладно, ласково, хоть и не слишком членораздельно говорит Петька, я не собственник. А этот Трещин, он из наших хоть? Или из другого оркестра?
Понять, шутит он, или просто уже в стельку, я не успеваюкто-то подходит сзади, дёргает за рукав. Оборачиваюсьпередо мной стоит низенький, пухленький человечек, во фраке поверх красной вязаной кофты.
Мужик, ты рано переоделся, говорю, концерт завтра только.
Человечек ещё какое-то время стоит, пошатываясь, явно ничего не понимая, а затем проворно ныряет в свое купе.
Иди к себе, поздно уже, вздыхает Шура.
А инспектор как же? А солист?
Это и был солист. Видимонашелся. Тебе бы поспать немного
Пожав плечами, побрел назад, в свой вагон, спотыкаясь через каждые три-четыре шага. Миновав грохочущий тамбур чуть не врезался в Полпальца, избивающего кулаком ни в чем не повинную дверь купе проводницы.
Милая, ты такая милая стонал Полпальца.
Диагноз был ясенпьян до полной потери себя.
Пока я шел по коридору, Полпальца все повторял:
Милая, ты такая такая милая
Кажется, наш идальго никак не мог подобрать подходящего эпитета, и от этого ужасно страдал. Однако, когда я уже шагал в свое купе, до меня долетело:
Милая Ты такая милаяЯ прям хуею!
"Достойно, почему-то подумалось мне, если осаждаемая крепость не падет даже после такого, значит это зажравшееся, блядское человечество обречено".
В купе уже все спалисвет не горел. Я, не раздеваясь, лег на свою нижнюю полку, ещё какое-то время рассматривал силуэты пустых бутылок на столике и отблески проносящихся мимо полустанков в квадрате окна, а потом как-то незаметно провалился в тяжёлый, не слишком приятный сон. Сколько спалне знаю. К яви же меня вернул страшный грохот. "Вот и все, сверкнула перепуганная мысль в сонном и пьяном мозгу, поезд сошел с рельс, сейчас все кончится. Боже, как не правильно я жил". Однако, как следует вглядевшись в душную купейную темноту, я разобрал некий крупногабаритный предмет, лежащий на полу.
Что это было? донёсся до меня голос одного из попутчиков.
Кажется, виолончель сверху рухнула.
Не, это не виолончель.
Тут же мгновенно протрезвев и покрывшись холодным потом (сразу представился мой футляр, лежащий на полу, а в немгруда щепок, бывшая некогда инструментом), я нагнулся, вытянул руку Пальцы коснулись чего-то теплого. Ещё ничего не понимая, я поднес руку к лицу, и, в очередном коротком проблеске за окном, увидел на ладони кровь. В этот же самый миг другой мой сосед сообщил:
Это не виолончель. Это Ярик со своей полки сверзился.
Я толкнул дверь купе, и внутрь хлынул тусклый коридорный свет, вырвавший из темноты кусок пола, с лежащим на нем телом. Из-под тела растекалась красная лужа.
Покойся с миром, мастер, изрек кто-то благоговейным шепотом, все от синьки ебаной.
Мужики, делать-то что? меня накрыла волна тупого, животного ужаса, нужно скорую!
Для начала поезд остановить нужно. Беги в тамбур, дерни стоп-кран. Только все равно уже поздно. Так башкой шарахнутьсяэто ж надо
Я выбежал из купе, на подгибающихся, ватных ногах проковылял по коридору до тамбура. Стоп-крана в тамбуре не обнаружилось, зато обнаружился Полпальца, ещё более пьяный, чем был. К тому же, не одинидальго одной рукой обнимал за талию ту самую проводницу, а в другой держал дымящуюся сигарету. Вид у них был такой, будто обоим по шестнадцать, и вот-вот должен случиться первый поцелуй, а за ним и все остальное, тоже первое.
При моем появлении проводница дернулась, а Полпальца раздражённо крякнулидиллия была грубо нарушена.
Где стоп-кран?! ошалело вскричал я.
Проводница испугано пискнула, а Полпальца с самым спокойным видом поинтересовался:
С хера ли он тебе, малый?
У нас Ярик с полки упал! Насмерть!
Проводница опять пискнулана сей раз уже громче. На лице Полпальца не дрогнул ни один мускул.
Ярик, говоришь? Ну пойдем, глянем.
И уже выходя из тамбура, бросил проводнице через плечо:
А ты, Галюсик, покури ещё, и к себе иди. Я тоже скоро приду.
Мы дошли до купе, Полпальца с вялым интересом заглянул внутрь, пожал плечами.
Ты, малый, совсем дурак. Это не Ярик насмерть упал, это на тебя водка с коньяком и пивом насмерть упала. Спать иди.
Едва он отошёл, я сам заглянул в купеЯрик сидел на полу, скребя в затылке, по его лицу бродило выражение той особенной растерянности алкоголика, оказавшегося хрен знает где, хрен знает как. Тем не менее, красная лужа на полу никуда не делась.
Жаль, грустно произнес Ярик, хороший кисель был. Это я его, когда падал сшиб что ли?
Вдруг на лице его отразилось смятение, граничащее с паническим ужасом.
А водку я тоже вместе с киселем сшиб?
Но услышав, что вся водка была им же и выпита ещё до того, как все улеглисьрасслабился, и, как ни в чем не бывало, снова полез на свою полку.
***
Вот и утросырое и серое до тошноты. Вот привокзальная площадьзябко ежащиеся, кисломордые менты, попрошайки обоих полов всех мастей, по привычке переругивающиеся между собой таксисты, перепуганными тараканами снующие туда-сюда люди с чемоданами, мятыми клеенчатыми сумками, пёстрыми баулами Оркестр, больше напоминающий кагорту оживших мертвецов, грузится в автобусна лицах скромных служителей муз ни единого проблеска мысли, лишь черная, глухая тоска. Я курю и потягиваю горячий химический кофе из подрагивающего в ненадежных руках картонного стаканчика, стараясь не обращать внимания на озноб, на сосущую пустоту внутри, на безликую, гадостную скуку снаружи. Здравствуй, столица. Здравствуй, ненасытная шлюха, всегда обещающая больше, чем можешь дать. Пусть идиоты и неудачники пропихивают в тебя свои детородные агрегаты, пусть обливаются потом и слюной, в надежде унять свой похотливый голод, и пусть платят, платят, платят, но не за банальную случку, а за возможность возникновения настоящей любви. Да-да, ты ведь не просто позволяешь им иметь тебя куда и как заблагорассудится, ты даришь надежду, что и сама можешь влюбиться, а это сводит с ума надёжнее, чем пошлая нагота или кроткая, покорная безотказность. И это вовсе не жестокость, а профессиональный цинизм наперсточника, раз за разом загоняющего шарик из хлебного мякиша себе под грязный ноготь, и честно, хоть и с некоторой долей печали, смотрящего в коровьи глаза доверчивого кретина, уже успевшего поверить в благосклонность пойманной за сосок гладкотелой фортуны.
И все же, здесь я взрослел. Вокзальная площадь ничуть не изменилась с того самого дня, когда на нее впервые вышел неоперившийся юноша, вчерашний мальчишка, с виолончельным футляром за спиной и гигантским чемоданом в руках. Он вышел, закурил, с искренним, большеглазым удивлением окинул взглядом незнакомое пространство, прикинул что-то в уме. Он прибыл покорителем и бунтарем, рыцарем без страха и упрека, с наивным вызовом смотрящим в лицо надвигающейся со всех сторон неизвестности. Нет, даже по прошествии стольких лет этот вызов никуда не делся, но стал куда как злее, грубее, реальнее Вернее, тогда еще было и что-то кроме, какая-то вера, какие-то, пусть и робкие, глупые идеалы, а когда остался один лишь вызовстало не столько грустно, сколько обидно. Город добросовестно мял мальчишку в своих жерновах, отсекал лишнее, как умелый скульптор, и все училдружбе, правде, любви, иронии. Учил и злости, выносливости, необходимой жестокости, хитрости, холодному расчету Здравствуй, учитель. Ты по-прежнему намеренно неопрятен и хамоват, по-прежнему дурно пахнешь. Молодец, не изменяй же себе и впредь.
Я утопил окурок в недопитом кофе, бросил стаканчик, вопреки местным законам, в ближайшую урну, шагнул в автобус, уселся на свободное место, и почти сразу задремал.
Спустя час, отдав дань столичным дорожным пробкам, мы были на местевыгрузились, дождались, пока откроют служебный вход, вязким потоком втекли внутрь скучного бледно жёлтого здания, сбросили верхнюю одежду и разобрали инструменты в артистических, покорно заняли места на сцене. Акустическая репетиция заняла не более двадцати минутдирижёр взял несколько фрагментов программы, не слишком удовлетворился полученным результатом, вздохнул, пожал плечами и милосердно рассудил, что после тяжёлого переезда музыкантам необходим отдых. До вечернего концерта оставалось ещё по меньшей мере восемь часов, но так, как гостиницы оркестру не полагалось (все-таки у щедрот начальства имелись границы), отдых предполагался здесь же, то есть в двух артистических, в местном буфете, или на мягких пуфиках в просторном холле концертного залакому что по душе. Лично я совершенно случайно обнаружил в одном из коридоров роскошнейшее кресло, в котором и провел несколько часов, то проваливаясь в теплую, нежную полудрему, то с недовольством выныривая из нее, если мимо кто-то шумно проходил. Удовлетворив же потребность во сне, я наведался в буфет, скромно перекусил, и, почувствовав себя уже совсем хорошо, вышел из здания на улицу, привалился к стене у черной жестяной мусорки, закурил.
Меня окликнули. "Не отзывайся, тут же посоветовал внутренний голос, пусть решат, что обознались, и идут себе лесом. Так будет лучше". Но я не выдержалобернулся.
Стоящего в нескольких шагах от меня мужчину я знал, вернее, лицо его было мне знакомо, хоть кроме него в памяти, вроде бы, не сохранилось ни имени, ни какой-либо другой поясняющей информации.
Владик? неуверенно предположил я.
Дурак что ли? мужик покрутил пальцем у виска, совсем мозг пропил? Игорь я. Что, реально забыл, чертяка? Ну даёшь.
Я ещё даже не успел прикинуть, кем этот Игорь может мне приходиться (Бывший однокурсник? Собутыльник? Должник или, что вероятнее, кредитор?), а мужик уже радостно тряс мою машинально протянутую руку.
Сколько лет, сколько зим! Куда пропал-то? Не звонишь, не пишешь
Да я так, то там, то здесь, понимаешь, замотался совсем
Пока я нес эту и прочую бессмысленную чепуху, память все-таки сжалилась, и дала ответ на мой запрос.
Игорь Да, кажется, был такой. Где-то мы с ним даже играли вместе, где-то пили, что-то обсуждали. Так уж сложилась жизнь, что во времена моего мятежного студенчества (словно чтобы подчеркнуть контраст со школьными годами), я всегда был номером один, всегда был первым. И все мои друзья тоже были первыми. Элита, сливки студенческого социума, признанные большинством, как самые талантливые, а так же самые привлекательные и разудалые. Да, с деньгами всегда было туго, но ведь авторитет не обязательно покупатьего можно заработать тысячей способов, никак не связанных с финансовыми вливаниями. У нас были самые лучшие педагоги, нас окружали самые лучшие женщины, мы играли на самых солидных концертах, и играли, надо сказать, замечательнокороче, мы все были первыми. Каждый- номер один. А Игорь всегда был вторым. Или даже третьим. Он тоже был виолончелистом, и старался подражать мне если не во всем, то во многом, копируя манеру игры, умение держать себя на людях, привычки, фразы, жесты, увлечения Он при любом удобном случае выпытывал, какие фильмы я смотрю, какую музыку слушаю, какие книги читаю. Внимательнее всего Игорь наблюдал за моими взаимоотношениями с девушками, и когда я одерживал очередную победу над представительницей слабого пола, он старался повторить до мелочей весь проделанный мной путь к успеху, не редко даже с той же дамой, что и я, разумеется, дождавшись, пока номер один охладеет к ней телом и душой. Впрочем, все мои поражения на том же личном фронте (случающиеся, чего уж, не реже, а то и чаще побед), он анализировал с той же одержимостью. Если меня приглашали на халтуру в какой-нибудь оркестр, а я с важностью заявлял, что оркестр этот говно, и никакие деньги не заставят меня предать принципыИгорь тоже не шел туда играть. Однако, когда на следующий день мое финансовое положение обрисовывалось несколько чётче, и оказывалось, что все выпито, съедено, скурено, и многое даже в долгя соглашался на халтуру, и Игорь соглашался тоже. Шло время. И вот, совершенно внезапно, копирование кончилось. Нет, я по-прежнему являлся номером один, по-прежнему был образчиком непропиваемого таланта и бунтарского обаяния, но Игорь уже не подражал мне. Скореенаоборот. Он бросил пить, устроился на тяжёлую, унизительную, и, к тому же, низкооплачиваемую работу, завел вполне серьезные отношения с одной мадам, и, в конце концов, съехал из общаги, сняв скромную комнату где-то в черте города. Он много и скучно работал, постепенно продвигаясь по карьерной лестницея пил, гусарил, играл концерты в качестве солиста. Он женился, скопил на автомобиль, нашел вторую работуя по-прежнему пил, играл в квартетах и камерных ансамблях с выдающимися музыкантами, просыпался и засыпал с разными женщинами, но чаще один. Его, наконец, позвали на место концертмейстера в неплохой оркестря, не изменяя себе, пил, планы на будущее становились все туманнее. Студенчество кончилосьон взял ипотеку и купил квартиру, я попробовал уехать за границу, но ничего путного из этого не вышло, пришлось вернуться. Он работал, получал премии два раза в год, его звали на халтурыя устроился в гаденький третьесортный оркестрик, проработал там две недели, в порыве чувств нахамил дирижеру, и, не дождавшись первой зарплаты, ушел в детскую музыкальную школу, где отработал ещё неделю, уволился, полмесяца голодал, жил на квартирах то у одних, то у других друзей, играл на улицах и в подземных переходах, а потом плюнул на все, и сбежал в провинцию.
Теперь же вот мы стоим, смотрим друг на друга, разговариваем.
Ты к нам поработать пришел, или так, в гости? интересуется Игорь.
В гости.
А сам где сейчас?
Вон там. Я указываю пальцем на афишу нашего сегодняшнего концерта, висящую у служебного входа.
Игорь какое-то время внимательно всматривается в афишу, сопоставляя что-то в уме. Наконец, до него доходит.
Так ты что, не здесь? А почему уехал?
Климат, говорю, хреновый.
И тут Игорь будто бы весь засветился изнутриглаза широко раскрылись, губы расползлись в улыбке.
Климат, да? Ну, конечно, столица же, сам понимаешь. У тебя там, наверное, получше. Слушай, а сколько получаешь, если не секрет? Жилье свое уже заимел? А семью? Как тебе вообще работается? Ты же солист, причем таких солистов ещё поискать надо. А тут оркестр Наверное, не очень, да? Или привык уже?
Я молча смотрел в его глаза, сочащиеся торжеством правосудия. Да, сегодняшний день будет одним из самых счастливых дней в его жизни. Ещё быэто ли не сюжет для фильма или пьесы о вселенской справедливости? Тот, кто полжизни плелся в третьем ряду, с завистью рассматривая затылки браво марширующих впереди, оказался-таки у руля, а бывшие любимчики фортуны Кому теперь есть до них дело? Стрекоза пропела свое лето, и теперь гниёт где-то на периферии, надёжно придавленная к земле долгами, алкоголизмом и обломками светлого будущего, а муравей тихо и скромно живёт себе припеваючи, ни сколько не жалея об отсутствии таланта или амбиций, имея все необходимое для комфортного существования. У него есть жена и хорошая работа, есть квартира и авто. Сегодня вечером он будет сидеть в каком-нибудь ресторанчике, пить свежее чежское пиво, любуясь сквозь окно неоновым блеском столицы, и с удовольствием повторять самому себе: "значит, все было правильно", или может быть даже: "ну, и кто теперь номер один?". Ведь все это время он ждал чего-то такого. Унижался, завидовали ждал. Облизывал чужие жопыи ждал. Горбатился на ненавистной работе, отказывал себе во всеми ждал. А в это же самое время где-то веселились, бравировали своим талантом и образом мысли, наслаждались каждой проживаемой секундой счастливые и пьяные прожигатели жизни. И все их любили. И все мечтали о такой же лёгкости, с которой эти бесы добивались всего, чего хотели.
Обязательно зайду вас послушать, говорит Игорь, кстати, что вы там играете?