Если Бенедетти оказался слишком лёгким противником, то загадочный Пассауэр бросил Эйзенхайму гораздо более грозный вызов. Эрнст Пассауэр был баварцем; его первое представление в Вене заставило австрийцев признать, что этот немец был настоящим мастером и обладал выдающейся оригинальностью магического дара. Пассауэр ворвался в город, как ураган; впервые стали говорить, что Эйзенхайм встретил равного себе, или даже возможно ли такое? того, кто его превзойдёт. В отличие от импульсивного и безрассудного Бенедетти, Пассауэр не допускал никаких намёков на венского чародея; некоторые видели в этом не столько проявление профессиональной этики, сколько высокомерное безразличие, как будто немец отказывался признать, что у него может быть соперник. Но сам порядок, ритм их выступлений подчёркивал это соперничество: Эйзенхайм выступал по воскресеньям, средам и пятницам, а Пассауэр по вторникам, четвергам и субботам. Зрители заметили, что в то время как его конкурент представлял публике подчёркнуто оригинальные номера, иллюзии Эйзенхайма становились всё более дерзкими и опасными; эти двое словно бы уже выходили за границы магического искусства и пребывали в какой-то новой области настоящих чудес и грозной красоты. В этих высоких, но отнюдь не безобидных сферах два мастера оспаривали превосходство друг друга на глазах у одних и тех же зрителей. Одним стало казаться, что Эйзенхайму стоит всё большего труда выдерживать неослабевающий натиск своего блестящего соперника; другие спорили, что Эйзенхайм никогда ещё не показывал такого искусства; тёмный век тяжёлой поступью приближался к концу, и все ждали решающего события, которое разрядило бы напряжение этой затянувшейся битвы.
И вот наконец это произошло: однажды в середине декабря, во время особенно отчаянного трюка, Пассауэр заставил исчезнуть сначала свою правую руку, потом левую, потом ноги, пока от него не осталась только голова, парящая перед чёрным бархатным занавесом, которая в свою очередь поинтересовалась, видел ли господин «Эйзенцайт» (то есть «железный век») в своей жизни что-либо подобное. Публика задохнулась от такой явной насмешки. Огни рампы погасли; когда они зажглись снова, на сцене можно было увидеть только ворох чёрной ткани, который стал трепетать и вздыматься, пока в конце концов не принял форму Пассауэра, который спокойно поклонился под гром аплодисментов; но эхо брошенного вызова повисло в воздухе, и его не мог заглушить даже рёв толпы. На следующий вечер битком забитый зал театра с нетерпением ожидал выхода Эйзенхайма. Он словно бы и не собирался отвечать на брошенный вызов и продемонстрировал несколько новых трюков, которые ничем не напоминали номера Пассауэра. Поклонившись публике в последний раз, он небрежно заметил, что час Пассауэра пробил. Публика не забыла судьбу несчастного Бенедетти, и чтобы полностью удовлетворить спрос на следующее представление, пришлось бы всю Вену превратить в один огромный магический театр.
Великолепие последнего выступления Пассауэра было почти устрашающим. На нем присутствовали профессиональные фокусники, которые согласились, что, взятое в отдельности, это представление могло бы затмить величайший из вечеров Эйзенхайма. Для начала Пассауэр подбросил в воздух пригоршню монет, которые сложились в форме птицы; птица пролетела над головами зрителей, звеня крыльями. Держа на ладони серебряный напёрсток, волшебник извлёк из него скатерть, маленький столик красного дерева и серебряный поднос с дымящимся жареным гусем. Когда представление приблизилось к кульминации, фокусник заставил одно за другим исчёзнуть всё, что находилось на сцене: волшебный столик, красивую ассистентку, задник, занавес. Оставшись один в пустоте, он смотрел в зрительный зал со всё возраставшей яростью. Вдруг он разразился демоническим хохотом, сорвал с лица резиновую маску и оказался Эйзенхаймом. Публика вздохнула как один человек, как огромный жаркий очаг; послышались чьи-то истерические рыдания. Наконец поняв, в чём дело, зрители вскочили с мест и приветствовали великого мастера иллюзии, который всё это время соперничал с самим собой. Господин Уль в своей ложе тоже встал и присоединился к овации. Ему очень понравилось представление.
То ли эта продолжительная мистификация утомила фокусника, то ли сказалось осознание им своего абсолютного одиночества, но так или иначе в том году, в последние дни угасающего века, Эйзенхайм не дал больше ни одного представления. Когда фейерверки в Пратере и стозалповый салют в саду Императорского дворца отмечали приход нового столетия, Эйзенхайм оставался в своей квартире с далёким видом на реку ту самую, которая протекала и через его родной город. Немного погодя стало понятно, что это не просто пауза, а скорее временный уход со сцены; некоторые говорили даже, что не временный, а окончательный; сам Эйзенхайм ничего не говорил. В конце января он вернулся в Братиславу, чтобы принять участие в делах отца; неделей позже он был в Линце; через месяц купил трёхэтажную виллу в знаменитых зелёных холмах на окраине Вены. Ему исполнился сорок один год в этом возрасте человек трезво смотрит на жизнь. Он никогда не был женат, хотя молва и приписывала ему романтические связи то с одной, то с другой ассистенткой; он был красив некой суровой красотой, богат и так силён, что, говорили, мог сделать подряд тридцать приседаний на одной ноге. Вскоре после переезда в Винервальд он стал ухаживать за Софи Риттер, двадцатишестилетней дочерью местного землевладельца, который не одобрял занятия Эйзенхайма и был верным сторонником антисемитской христианской социалистической партии Люгера; девушка, по всей видимости, была влюблена в волшебника, но в самый последний момент что-то пошло не так, она внезапно от всего отказалась и через месяц вышла замуж за торговца зерном из Граца. Около года Эйзенхайм вёл отшельническую жизнь деревенского сквайра. По утрам он брал уроки верховой езды, по вечерам упражнялся в стрельбе из пистолета в собственном тире, посадил весенний сад, запустил рыбу в пруды, выводил новые сорта фруктовых деревьев. На лугу за домом под его руководством выстроили длинное низкое сооружение, похожее на сарай, которое прозвали «фабрикой дьявола», потому что в нём Эйзенхайм держал свою коллекцию обманных зеркал, живых портретов и волшебных шкатулок. Стены были уставлены шкафами со скользящими стеклянными дверцами, в которых хранилось огромное количество магических приборов: исчезающие птичьи клетки, неисчерпаемые чаши, дьявольские мишени, колокольчики Шиллера, цветы с пружиной, букеты с секретом и полный набор потайных приспособлений, используемых в «ручных» фокусах: полые шарики, ловушки для монет, эластичные резинки для трюков с исчезающими платками, поддельные сигары, трубки для фокусов с «перекрашиванием» платков, напальчники, миниатюрные спиртовки для «волшебного» зажигания свечей, фальшивые пальцы, чёрные шёлковые «рукава», чтобы прятать в них шарики. В подвале «фабрики» была большая комната, где Эйзенхайм проводил химические опыты и эксперименты с электричеством, и темнушка за занавесом; Эйзенхайм основательно изучал фотографию и новое искусство кинематографа. Часто он засиживался допоздна, и кое-кто утверждал, что видел в тускло освещённых окнах «фабрики» призрачные фигуры.
Первого января 1901 года Эйзенхайм неожиданно вернулся в свою городскую квартиру с видом на Дунай и венские холмы. Через три дня он вновь появился на сцене. В городе решили, что великий иллюзионист просто пропустил 1900-й год решил избежать этой иллюзии с двумя нулями. Годовое отсутствие Мастера только обострило интерес публики, и в зале яблоку негде было упасть. В напряжённой тишине занавес раздвинулся и открыл, ко всеобщему изумлению, совершенно пустую сцену, на которой стояли только простой деревянный стул и маленький стеклянный столик. Некоторые в зрительном зале сразу поняли, что грядёт революция; другие были озадачены или разочарованы. Из правой кулисы на сцену вышел Эйзенхайм. Раздалось несколько хлопков, которые почти сразу смолкли. На Мастере был простой тёмный костюм; бороду он сбрил. Не произнося ни слова, он сел на стул за прозрачным столиком и посмотрел в зрительный зал. Его руки легко легли на стол и оставались так в течение всего представления. Он смотрел прямо перед собой, слегка наклонившись вперёд, и, очевидно, был необычайно сосредоточен.
В середине восемнадцатого века фокусники использовали большие столы с драпировкой до самого пола; под пологом сидел помощник и через дырку в столешнице перемещал предметы, пока фокусник накрывал их большим колпаком. Во времена Эйзенхайма драпировка уже была короче и открывала ножки стола, но, хотя под ним уже не прятался ассистент и внешний облик стола стал проще, в сущности он остался тем же хитроумным устройством, оснащённым бесчисленными техническими выдумками, помогающими фокуснику в искусстве обмана: потайными лотками, куда падали якобы пропавшие предметы, невидимыми ловушками, секретными клапанами, встроенными пружинами для фокусов с исчезающими платками. Прозрачный столик Эйзенхайма возвещал конец всего этого, что было в ходу на протяжении всей истории сценической магии. Это радикальное упрощение носило не только эстетический характер: оно означало отказ от механической помощи, исключение известных эффектов.
Публика заволновалась: казалось, на сцене ничего не происходит. Человек в строгом костюме, уже начинающий лысеть, сидит за столом и изо всех сил морщит лоб. Но через пятнадцать минут стало заметно, что воздух над поверхностью стола как будто дрожит или сгущается. Эйзенхайм собрал все усилия; на лбу, над правой бровью, проступила знаменитая вена в форме перевёрнутой Y. И вот наконец перед ним на стеклянном столике медленно вылепился из воздуха какой-то тёмный предмет. Это оказалась маленькая коробочка, вроде шкатулки для украшений. Её грани всё ещё слегка трепетали, как будто состояли из чёрного дыма. Вдруг Эйзенхайм поднял глаза одна из зрительниц позже рассказывала, что они были похожи на чёрные зеркала, в которых ничего не отражалось; он выглядел усталым и опустошённым. В следующее мгновение он отодвинул стул, встал и поклонился. В ответ раздались неуверенные аплодисменты; люди сами не знали, что они видели.
Эйзенхайм пригласил зрителей подняться на сцену и осмотреть шкатулку на столе. Одна женщина дотронулась до шкатулки и ничего не почувствовала совсем ничего; она отступила на шаг и прижала руку к горлу. Девушка лет шестнадцати, когда рука её прошла сквозь шкатулку, вскрикнула, как от боли.
В оставшееся время представления из воздуха появились ещё шар и трость. После того, как зрители убедились в нематериальности этих предметов, Эйзенхайм взял трость и провёл ею над шкатулкой. Затем он поднял крышку шкатулки, положил туда шар и закрыл крышку. Зрителей снова пригласили на сцену и снова их пальцы поймали только воздух. Эйзенхайм открыл шкатулку, вынул шар и положил его на стол между шкатулкой и тростью. Он поклонился, и занавес упал.
Несмотря на то, что первые зрители остались смущёнными, озадаченными и несколько разочарованными, отзывы в газетах были полны энтузиазма; один из критиков назвал это представление крупнейшим событием в истории иллюзии. Он проводил связь фантомов Эйзенхайма с обширной традицией театральных призраков, вплоть до «Фантасмагории» Робертсона в конце восемнадцатого века. При помощи скрытых волшебных фонарей Робертсон проецировал образы на клубы дыма, поднимавшиеся из стоявших на сцене жаровень, что создавало сверхъестественное впечатление. К середине девятнадцатого века чародеи для устрашения публики использовали уже гораздо более изощрённые способы: помощник, переодетый привидением, стоял в углублении между сценой и зрительным залом, и его отражение отбрасывалось на сцену через наклонное зеркало, невидимое публике. Современная технология основывалась на использовании чёрного бархатного задника: верхний свет направлялся на передний край сцены, и когда невидимые помощники в чёрных капюшонах снимали с белых предметов опять же чёрные покровы, казалось, что эти предметы возникают прямо из воздуха. Но фантомы Эйзенхайма, эти «нематериальные материализации», явно не имели за собой никакой машинерии они появлялись как будто бы только силой мысли волшебника. Эффект был потрясающий, неизвестное устройство достойно восхищения. Автор статьи рассматривал и отвергал версию с волшебными фонарями и зеркалами; рассуждал о возможностях синематографа, продемонстрированных братьями Люмьер и уже используемых фокусниками для получения различных редких эффектов; строил предположения о том, какие достижения науки могли бы помочь Эйзенхайму действительно заставить воздух сгуститься. Может быть, аппарат братьев Люмьер, направленный на слегка затуманенный воздух над столом, производил таким образом фантомные предметы? Но никто не заметил никакого тумана, никто не видел луча света, необходимого для работы киноаппарата. Так или иначе, эффект был бесподобный; казалось, что чародей вызывает предметы из небытия исключительно силой мысли. Великий иллюзионист отвергал всякую машинерию, на которую полагались другие фокусники, и увлекал зрителя в беспокойную сердцевину магии, от уловок и трюков к истинно тёмным сферам, где не существовало границ.
В этой большой статье, несущей тяжёлое предчувствие конца века и проникнутой какой-то затаённой тревогой и тоской, Эйзенхайма впервые назвали больше чем просто фокусником; теперь он воплощал в себе таинственное духовное стремление, и о нём стали говорить совсем по-другому.
На следующем представлении Эйзенхайм тридцать пять минут просидел за своим стеклянным столиком; публика, хотя и настроенная почтительно, уже начала проявлять нетерпение, когда кто-то наконец заметил, что воздух над столиком темнеет. Когда чародей откинулся на спинку стула, очевидно выбившись из сил, на столе остались голова и плечи молодой женщины. Показания свидетелей расходятся в деталях, но все они утверждают, что женщине было лет восемнадцать-двадцать; у неё были короткие тёмные волосы и глаза с тяжёлыми веками. Она посмотрела на зрителей спокойно, немного мечтательно, как будто во сне, и назвалась Гретой. Фрейлейн Грета ответила на несколько вопросов из зала. Она сказала, что родом из Брюнна и что ей семнадцать лет; что её отец стекольщик; что она не знает, как попала сюда. Позади неё Эйзенхайм, тяжело осев на стуле, смотрел перед собой, но словно ничего не видел, его широкое лицо было бело как мрамор. Через некоторое время фрейлейн Грета как будто устала. Эйзенхайм собрался с силами и впился в неё взглядом; она стала колыхаться, тускнеть и постепенно растаяла в воздухе.
Фрейлейн Грета была триумфом Эйзенхайма и посрамлением скептиков. Слухи о новой иллюзии распространились быстро, и публика терпеливо и даже с некоторым страхом снова и снова ожидала, когда воздух над стеклянным столиком начнёт сгущаться; было ясно, что Эйзенхайм задел чувствительную струну. Зрители были как в лихорадке. Говорили, что фрейлейн Грета на самом деле Мари Ветцера, погибшая вместе с кронпринцем Рудольфом в его охотничьем замке Майерлинг; говорили, что фрейлейн Грета, у которой были такие печальные тёмные глаза, это дух императрицы Елизаветы в детстве (а в возрасте шестидесяти лет императрица была убита в Женеве итальянским анархистом). Говорили, что фрейлейн Грета знает что-то, знает многое, и может рассказать о загробном мире. Представления Эйзенхайма обсуждали спиритуалисты и пришли к выводу, что он один из них; по крайней мере, именно он наконец предоставил неопровержимое доказательство материализации духов. Даже несговорчивые последовательницы Тайной доктрины Елены Блаватской, называвшие себя Дочерьми Рассвета, избрали Эйзенхайма почётным членом своего общества, а трое почтенных профессоров Зальцбургского Института Психических Исследований посещали его представления с блокнотами в руках. Другие фокусники насмехались над этим братанием с медиумами, но не могли ни повторить иллюзию, ни разгадать её секрет; медиумы же, убедившись в том, что и им не удаётся воспроизвести феномен Эйзенхайма, поспешили обвинить его в мошенничестве, заодно открестившись от нападок фокусников. Сам Эйзенхайм хранил невозмутимое молчание, которое каждая из сторон понимала как знак согласия. На «демонстрациях», как их теперь называли, скоро стал появляться темноволосый мужчина лет тридцати (вернее, его голова и плечи), который представлялся Франкелем и умел читать мысли, а также владел телепатией. Профессионалов ставило в тупик не собственно чтение мыслей это был вполне обычный трюк а то, откуда брался сам Франкель. Неоднократно обсуждалась возможность оказания действительного физического воздействия на воздух; в некоторых кругах высказывались предположения, что Эйзенхайм заранее подготавливал воздух при помощи какого-то химического агента, вызывающего загустение, а затем распылял в нём невидимые растворы, но эта аллюзия на старый трюк с муслиновым холстом никого не убеждала.