Можно было вернуться домой и сказать: хлеба нет. Прежде Женька так и поступал: хлеба нет. Но сегодня нельзя возвращаться с пустыми руками. Хлеб есть, не может быть, чтобы в Одессе не стало хлеба!
На Куликовом поле Женька встретил Борьку Пошали. Борька только что вернулся из города: облазил, понимаешь, все магазины на Ришельевской, Преображенской, Греческой, Дерибонденигде нет хлеба. Но хлеб же есть, не может быть, чтобы в Одессе не стало хлеба. Двинем на Фонтан?
Фонтанне город, Фонтан почти деревня. Однако ни на четвертой, ни на седьмой станциях Большого Фонтана хлеба не было. Закрыт был магазин и на десятой«на обед». Но каждому было ясно, что обед здесь ни при чем. А на шестнадцатой хлебные полки были завалены бубликами с маком, по двадцати одной копейке за штуку. Женька попросил пять штук, но Борька прямо сказал ему: чудак, возьми глаза в руки. И продавщица тоже сказала: пять бубликов? Это на вчера?.
Из магазина Женька и Борька вышли со связками по два десятка бубликов. Женьке было почему-то стыдно, он ожидал насмешек, но люди не смеялись, люди только спрашивали: «Бублики? Где брали?»
Бубликиэто, если хотите, хлеб. Попробуйте вы есть бублик с хлебом, вам так и скажут: что ж это вы хлеб с хлебом кушаете? Ведь так и скажут: хлеб с хлебом. И еще засмеют. И все-таки, что ни говорите, бублик не хлеб. Да еще бублик с маком. Заявись Женька домой с бубликами вместо хлеба, все соседи ахнути на Фонтане хлеба нет! Ахнут, это уж как пить дать.
Но Фонтан не край света, за Фонтаномдача Ковалевского, дача Ковалевскоготоже Одесса, самая настоящая Одесса, хотя Женька там сроду не бывал. Дача Ковалевскогочерез мост. По мосту, отчаянно визжа, тащится древний, как здешняя пыль, трамвай; каждые пять шаговостановка: парикмахерская, аптека, рыб-кооп. Рыбкоопэто, оказывается, магазин. А вдруг и здесь хлеба нет? Что, если и здесь хлеба нет? Тогда дальше, до того самого дальше, когда Женька стиснет наконец в руках буханку настоящего пшеничного хлеба, по полтора рубля за килограмм.
Женька вернулся домой к девяти часам. Было еще светло, был день летнего солнцестояниясамый большой день в году. В руках у Женьки было два хлеба, соседи видели этот хлеб, но никто не задавал вопроса. Только тетя Аня сказала:
Твой папа уехал. Все летчики уехали. А на Канатной давали хлеб.
Борькин отец, майор Александр Петрович Пошалы, тоже уехал. Борька плакал; чтобы никто не видел его слез, он вышел на лестничную площадкутам было темно: лампочка, наверное, перегорела. А может, выключатель испортился.
Ровно через месяц, двадцать второго июля, Борьку убилона бульваре Фельдмана бомбой с «юнкерса». Точнее, осколком от бомбы, которую сбросил «юнкере». Но это все равнобомбой или ее осколком: так или иначе, двадцать второго июля у майора Пошалы уже не было сына. На следующий день Борьке пришла открытка: «Вы зачислены в восьмой класс Одесской артиллерийской специальной школы. Поздравляем!»
А хлеба в июне и в июле было вдоволь. Случались, правда, перебои, но перебои бывали и преждееще до войны.
* * *
Вечером приехали в Варваровку. Здесь, в Варваровке, на правом берегу Южного Буга, можно было остановиться на ночь. Елизавета Борисовна заупрямилась: не хочу и не хочу, только в Николаеве.
Правильно, неожиданно согласился Женька, лучше в Николаеве: в Николаеве судостроительный завод.
Елизавета Борисовна обиделась: он еще маленький, Ксения Андреевна, смеяться со старших. Я же не говорювозле завода. Заводэто объект, я не дурочка. А мы где-нибудь в стороночке. Разве в Николаеве нет театра или музея какого-нибудь?
Боже мой, кипел Женька, какая же она дура, пятьдесят лети такая дура! Откуда же немцы могут знать, где музей и где театр?
Елизавета Борисовна, откуда же немцы могут знать, где музей и где театр?
Женя, они знают все.
А вы-то откуда знаете, что они знают все?
Елизавета Борисовна застонала:
Умоляю вас, Ксения Андреевна, объясните ему, что я не из своей головы это выдумала. По-моему, всем известно, что немцы знают все.
Почему же всем, не унимался Женька. Мне вот, например, не известно.
Тебе! улыбнулась Елизавета Борисовна. Так это же ты!
В поисках поддержки Женька оглядывался на мать, но Ксения Андреевна молчала. Ну что ж, решил Женька, иначе и быть не может: в конце концов все они одинаковые, все до одной. И самая простая мысльчто настойчивыми и требовательными бывают только страх и бесстрашиев этот вечер прошла мимо Женьки.
Сначала, съехав с моста, долго поднимались в город какой-то длинной и кривой улицей. Потом миновали церковь, окруженную приземистыми деревьями, и подъехали вплотную к одноэтажному дому с тяжелыми, как крепостная стена, воротамив Одессе такие только на Молдаванке и Слободке.
Станем? предложил Женька.
Здесь? встрепенулась Елизавета Борисовна. По-моему, здесь нехорошо.
Почему же нехорошо? Церковь, музей, театрне все ли равно?
У меня предчувствие. Мне здесь не нравится. А вам, мадам Кравец?
Поехали, Женя.
Мама!
Поехали, Женя. Кто знает
Остановились на Большой Морской, у окраинного дома, одного из тех, о котором одесситы уважительно говорятроскошный особняк: окна на уровне человеческого зада, калитка на одной петле и плетень, поставленный просто потому, что у всех людей так.
Взяв у Женьки из рук кнут, Елизавета Борисовна трижды стукнула торцом кнутовища в калитку.
Эй, добрые люди!
Добрые люди молчали.
Эй, добрые люди! повторила Елизавета Борисовна.
Отзвучав, человеческий голос уносился неизвестно куда, и сменявшая его тишина, густая, вязкая, черная, ложилась тяжелыми пластами на землю. В здешней тишине человеческий голос был такое же нарушение маскировки, как яркий, режущий глаз, свет. Видимо, это чувство появилось не только у Женьки, потому что Елизавета Борисовна уже не окликала добрых людей, а ограничивалась стукоми то вкрадчивым, торопливым, чтобы его, не дай бог, не услышал враг.
Добрые люди по-прежнему молчали. И вдруг Женька понял: дом пуст, дом брошен, дом без хозяина. Надо уходить.
Пошли, сказал Женька.
Куда, Женя? Куда мы пойдем? Кому мы нужны? Женька разозлился:
Что вы ноете? Куда, куда Мало места, что ли! Это верно, места было много. Чересчур даже много.
Да, места много, сказала Ксения Андреевна. Давайте станем здесь, в садике, в садике, по-моему, хорошо. Хорошо, Елизавета Борисовна?
Хорошо. Вам хорошои мне хорошо, Ксения Андреевна. Что вы хочете от меня? Хорошо! взвизгнула вдруг Елизавета Борисовна. Хорошо, плохо, садик, шмадик, задик, цадик. Зачем вы говорите слова! Я прошу вас: зачем вы говорите слова! Ой слова, ой слова! А дети? Где мои дети? Где мои дети, Ксенечка? Ой слова, ой слова
Истерика, подумал Женька и удивился: раньше, в Одессе, истерика почему-то внушала ему ужас, а теперь ничегони жалости, ни гнева, ни страха. Просто вертелось в голове одно словоистерика.
Елизавета Борисовна и Ксения Андреевна улеглись на подводе вдоль, Женька примостился у края, поперек. Лежать поперек было неудобносводило ноги. Ксения Андреевна убеждала Женьку, что глупо подвергать себя неудобствам, что это просто дурацкий каприз.
Теперешние дети! простонала Елизавета Борисовна.
А Женькатеперешние дети! отвечал храпом, издевательски сладким и откровенным.
Баран, разозлилась Ксения Андреевна.
Еще какой баран, мадам Кравец.
Наконец, впервые за всю дорогу, Женька почувствовал себя человеком: война, а они про удобства. Бабы.
Проснулся Женька внезапноот звонкого удара в левое ухо. Отчаянно, наперебой, выли сирены, и вой их был страшнее уханья зениток и разрыва бомб. Суетливо и беспорядочно, точно ослепленный циклоп, шарил в небе прожектор. Бомбовозы гудели тяжело и неотвратимо. Они висели где-то над головой, оставаясь невидимыми, и сегодня это было так же непонятно, как и тогда, в первый раз, двадцать второго июля в Одессе.
Взрывы следовали один за другим, пачками, и казалось, в разных местах. Но огонь занялся одновременно в трех точках, расположенных почти рядом. Через несколько минут все три очага слились в один, и в гигантских языках пламени явственно просматривались огромные черные силуэты. Но Женька почему-то был уверен, что главного он все-таки не видит, что увидеть главное можно только со столба.
Со столба, и вправду, было виднее: пламя, особенно у основания, стремительно росло, а силуэты вроде приближались. Но и растущее пламя и приближающиеся силуэты были в порядке вещейпожар есть пожар. А вот огоньки, два мигающих огонька, которые увидел Женька, это было то, о чем он знал лишь понаслышке. Потом над огоньками взвилась ракета, и Женька сказал, не просто про себя сказал, а вслух сказал: завод. Кто-то подавал немцам сигналызавод. Женька видел эти сигналы и не мог ничем помочь, даже не мог просто сообщить, что видит эти сигналы. Сейчас, думал Женька, они вернутся и сбросят бомбы на завод. Теперь они точно знают, где завод, теперь им нужно только хорошо прицелитьсяи завод будет гореть, как горели тысячетонные цистерны с бензином в Одесском порту.
Но гул, задержавшись ненадолго над Женькиной головой, постепенно замирал, уходя на запад дорогой к Женькиному дому.
Завыли сиреныотбой. Елизавета Борисовна оставила свое убежище между колесами подводы, Ксения Андреевна сбросила с себя тулуп, Женька спустился наземь.
Остолоп, сказала мама, остолоп.
Женька не обиделся, Женька думал о другомо том, что в Одессе тоже воют сирены, воют торопливо, наперебой, обгоняя друг другавоздушная тревога! Воздушная тревога! Воздушная тревога! Сломя голову люди бегут с третьего, с четвертого, с пятого этажа, бегут в бомбоубежище. А в Угольной гавани, или на Товарной, или на крекинг-заводе, или где-нибудь в другом месте, может, мигают в эту минуту огоньки: бросать бомбы здесь!
Расстелив брезент на земле, Женька улегся, укрывшись пальто.
Подымись, сказала мама.
Нет.
Подымись!
Не хочу, сказал Женька, не могу.
Гула уже не былосамолеты ушли на запад. Ксения Андреевна и Елизавета Борисовна о чем-то шептались, долго, со вздохами, с перерывами после каждых двух-трех слов. Потом Елизавета Борисовна заплакала жалобно, судорожно, как ребенок. Должно быть, квартиру опять вспомнила. Нет, Женька ошибся, не квартиру: Елизавета Борисовна плакала о своих сыновьяхтоже летчиках-истребителях, как и Женькин папа.
Потом стало тихо, совсем тихослышно было, как светит месяц, как мерцают звезды и шелестит трава. А в Одессе, думал Женька, черной, как зимнее небо, безлунной ночью светят огоньки, два, или три, или пять огоньков, зажженных рукой врага, бросать бомбы здесь!
* * *
Шпионов ловили на каждом углу. Случалось, их задерживали посреди квартала, у ворот дома, у дверей магазина, но чаще всего на углуна стыке улиц. С непостижимой быстротой человек в дымчатых очках и шляпе оказывался в непробиваемом кольце из людских тел, толпа волоком доставляла его в отделение на Преображенской и, не теряя попусту времени, отправлялась на поиски следующего шпиона. Через час или два другая толпа с восторгом доставляла в соседнее отделение милиции, на Греческой, еще одного шпионачеловека в дымчатых очках и шляпе, того самого, который только что побывал в отделении на Преображенской.
Двадцать девятого июня, однако, Женька узнал потрясающую новость: поймали шпиона, действительно шпиона. И этот шпионЮдка Ненормальный, самый популярный и любимый сумасшедший в Одессе.
Когда и как появился Юдка в парикмахерской на Тираспольской площади, против пивного бара, никто не мог сказать точно. Правда, мастера из дамского салона, Моня Быковный и Сеня Горобец, уверяли впоследствии, что они уже давно заметили, что Юдкаэто что-то не то, что глаза у него не те, походка не та, и вообще на Слободке совсем другие сумасшедшие. Но Петя Корж, мастер из мужского салона, не возражая им по существу, всегда находил случай уведомить своих клиентов, что предсказывать погоду на вчера он тоже мастак.
Юдка как-то незаметно и очень прочно вошел в жизнь самой многолюдной парикмахерской в городе. И уже не только фраер с Новорыбяой, Базарной, Нежинской, у которого был здесь «свой» мастер, но даже случайный клиент с некоторых пор не мог стричься нигде, кроме как у Юдки Ненормального.
Долговязый, сутулый, с землистым лицом, огромными зубами и огромными, выпуклыми, как у дряхлого барана, глазами, Юдка почти всегда стоял подле входау дверей с зелеными, синими и красными стеклами. Была во взгляде Юдки временами печаль, которая делала его похожим на бездомного, всегда голодающего пса. В такие минуты мастер, хлопая клиента помазком по намыленным щекам, торжественным тоном доктора с циркового манежа требовал абсолютной тишины.
Юдка! Юдка подымал голову. Юдка, этот человек не верит, что ты таки нормальный, а мы как раз ненормальные.
Юдка вдруг заливался утробным смехом глухонемых и, потрясая головой, как ученая лошадь, изъявляющая свою благодарность зрителю, пускался в танец на месте. Танцевать он мог бы, видимо, целую вечность, если бы это не надоедало клиентам: парикмахерам это не надоедало, парикмахерам это не надоедало никогда.
В часы полуденного зноя Юдка, примостившись на табурете в углу, дремал. Лицо его при этом каменело, и отвисшая малиновая губа, за которой открывался ряд черных зубов, казалась вылепленной из малинового сургуча.
Забавляясь, мастера из дамского и мужского салонов сажали на малиновую Юдкину губу мух, сладострастно запускавших в Юдкины десны свои трепетные хоботки, водили по носу и за ушами пыльной косой из рыжих волос и хохотали до изнеможения, театрально хватаяоь за кресла, зеркала, за столики с почерневшим от времени мрамором, когда Юдка, расчихавшись, мычал и топал ногами.
В обеденное время Юдку посылали за кислым вином и пирожками с горохом, которые продавались тут же, рядом, в погребке. Для женщин Юдка приносил пирожки с повидлом и газированную воду с сиропом в литровых бутылках из-под молока. Пирожки Юдка запихивал в кондукторскую сумку, с которой он никогда не расставался, а бутылки судорожно стискивал в костистых руках, вытянутых до отказа вперед.
В награду Юдка регулярно получал недопитое вино и остатки пирожков. Вино, чавкая и причмокивая, он допивал тут же, а объедки сбрасывал в сумку.
Изредка Юдка вдруг исчезал, исчезал дня на два, на три. Никто не знал, где пропадал в эти дни Юдка, какие дела занимали его. Да и то верно: какие дела могут быть у сумасшедшего, у несчастного сумасшедшеговрагам бы нашим его рассудок!
Так потешалась и сострадала Одессавеселая, любящая, немножечко легкомысленная и по-южному кокетничающая своим легкомыслием.
А двадцать девятого июня одесситы узнали потрясающую новость: поймали шпиона, действительно шпиона. И этот шпионЮдка Ненормальный, самый популярный и самый любимый сумасшедший в городе. Тираспольская площадь в этот день исходила стоном оскорбленных, бесчеловечно обманутых людей.
* * *
Из Николаева в Снигиревку вела пыльная проселочная дорога. Из Снигиревки в Берислав вела такая же пыльная проселочная дорога, заключенная по обе стороны реками: на западе, подле самой Снигиревки, это лягушачий Ингулец, на востокемогучий Днепр, до середины которого долетит редкая птица.
По дороге, переваливаясь с боку на бок, катилась подвода из Одессы.
Подвода торопилась к Бериславу, звонко раскатывая за собою две широкие, скрипучие, как новый солдатский ремень, колеи. На поворотах появлялись еще две колеи, но поворотов было мало, и за подводой почти всю дорогу раскатывались только две колеи. Колеи эти всегда были рядом, но никогда не пересекались.
Где война? спрашивал себя Женька. Нет войны, война осталась там, в Одессе, в Чабанке, в Николаеве, война перепахивала бомбами дорогу на Херсон, сам Херсон и переправу через Днепр, за Херсоном.
А здесь нет войны. Здесь тихое августовское солнце, от которого можно укрыться в тени, здесь блекло-голубое августовское небо, которое можно наблюдать, укрывшись в тени, здесь стрекочут кузнечики, которых можно слушать, укрывшись в тени, здесь шелестят травы, шуршат в стерне желто-зеленые ящерицы и время от времени обозревает свои сусличьи горизонты трусливый шкодникпятнистый грызун-суслик.
Ну хорошо, рассуждал Женька, допустим, мы тоже поехали бы на Херсон. Как все. А дальше? Дальше«юнкерсы», бомбы, зенитки и беженцы: подводы, подводы, тысячи подвод.
Нет, они, конечно, правильно решили, убеждал себя Женька. Ведь так или иначе мы бежим, эвакуируемся, так зачем же лишний раз лезть под бомбы? Зачем? Ведь это люди просто по глупости выбрали самую оживленную дорогуна Херсон.